Средь сотни лиц

      Офицер на балу вмиг безошибочно определил себе союзника. Средь сотни лиц такой взгляд, такое выражение лица, такую позу, тем, кто знает их по себе, видно сразу. Они тоскливы, во всём их теле видна бесконечная, тяжёлая хандра. Они уже и не пытаются выразить хотя бы подобие радушия и заинтересованности. Их сюда приводит привычка, расписание, система, гласящая о необходимости показывать себя свету. Не желание. — Как Вас зовут? — офицер подходит к повесе, что стоит у стены, сложив руки на груди. — А Вам правда есть дело? — спрашивает тот. И вдруг он видит — вот они: те же глаза, та же интонация, тот же настрой. Неужто, его подобие среди этого маскарада? — Честно — нет. А вот до Вас есть, — офицер внимательно изучает повесу взглядом.       Они стоят рядом некоторое количество времени. Точность здесь не имеет значения. На балу даже минута будет считаться за бесконечный, тянущийся год. То и дело из толпы выделяется какой-нибудь господин, попавший в неловкую ситуацию, а отдельные личности поражают своим словарным запасом. Офицер с повесой лишь молча смотрят то на происходящее вокруг, то друг на друга, украдкой улыбаясь. Начинают греметь ноты вальса, в центре кружат пары, стучат каблуки. — Мы с Вами так смущённо переглядываемся будто гимназистка и юнкер, впервые увидевшие лицо противоположного пола наедине, — говорит повеса. — Странное у Вас сравнение, однако. Я вот считаю это переглядыванием двух людей среди толпы обезьян, — сразу же отвечает офицер. — Меня зовут Евгений Онегин, — повеса не может сдержать нескромного смешка. — Григорий Печорин, — жмёт офицер руку Онегину. — Вы приглашали кого-то на танец? — Нет, и не планирую. — Курите? — Печорин достаёт из-за отворота мундира серебряный портсигар. — С Вами бы не отказался.       Они стоят на улице, в стороне от парадной. Лёгкий пушистый снег ложится им на плечи и волосы. Половинку луны в ту ночь не закрывало ни одно облако, а потому она ярко освещала дороги и здания. Разговор их течёт плавно и непринуждённо. Они обмениваются байками, сплетнями, историями из жизни, собственными мыслями, то и дело подмечая сходство в них. — Не сочтите за лесть, но я в Вас сразу увидел человека незаурядного и интересного, — обратился к Григорию Евгений. — А я просто увидел человека, похожего на себя. Иначе бы и не подошёл к Вам, — кивнул Григорий. — То есть, я тоже человек незаурядный и интересный? — спрашивает Онегин. Печорин кивает. — Холодновато, — ёжась от холода говорит Евгений. — Естественно Вам холодно, в вашем-то плаще. Больше надобно следить за удобством, чем за красотой. Носили бы толстую шинель, и не мёрзли, — насмешливо замечает Печорин. — Толстую серую шинель, под которой бьётся сердце страстное и благородное, — тихо, будто мысль вслух, промычал он. — О чём это Вы? — нахмурился Онегин. — Не суть, — Григорий замотал головой. — Слова моего давнего знакомого. Я его застрелил на дуэли. — Вот как. Нас, оказывается, не один лишь характер связывает. Я, честно скажу, тоже однажды друга убил, — Онегин отвёл взгляд в землю. — Скажите, Вы жалели об этом? — У меня в тот же день конь издох. Так вот, я честно скажу, что о коне я больше жалел. А тот полудурок сам в своей смерти виноват, — хмыкнул Григорий. — Не отчаивайтесь Вы, Евгений. В любом случае ваш друг бы всё равно умер, несколькими годами позже, несколькими годами раннее. Всех нас это ждёт, — положив руку на плечо Онегину, сказал Печорин. — Вы невероятно хорошо умеете поддерживать людей, — осклабился Евгений. — Хотя Вы, конечно, и правы, — смягчился он. — Ну вот. Полно об этом. О, и карета моя уже подъехала. До свидания. Может, встретимся ещё. Мир тесен, Петербург крохотен, — Печорин пожал на прощание руку Онегину. — И вот ещё. Не мёрзните, — Григорий накинул Евгению на плечи свою шинель и развернулся к карете. — Погодите! Да как же Вы, в одном мундире? — спохватился Онегин. — Ничего, переживу. Шинель мне после занесёте, — сказал Григорий и продиктовал адрес. — Удивительно, мы знакомы пару часов, а Вы мне уже шинель доверяете, — улыбнулся Онегин уголками губ. — Полагаю, когда говоришь человеку о дуэли, не страшно и шинель доверить.       Печорин уходит, оставляя на свежевыпавшем снегу следы. Онегин смотрит вслед и улыбается, улыбается беспечно, искренне. В его, как он сам думал, уже умершем сердце, некий офицер пробуждает давно забытые чувства любви к ближнему, радости и, самое важное, интереса. Евгений утыкается носом в серый воротник. Пахнет степью, лошадью и порохом.

***

      Онегин приходит на следующий же день, вечером, отбросив все свои дела. Ничто, никакой бал, никакой балет не заменит ему сейчас беседы с офицером. Интерес наконец властвует в его душе, изгоняя прочь скуку и хандру. Евгений настойчиво стучит в двери, держа в одной руке шинель. Ему открывает даже не лакей. Сам Григорий Александрович.       В его кабинете было темно. Портьеры наглухо занавешены, три свечи в резном подсвечнике на столе одиноко горели, едва-едва освещая комнату. Какая там погода за окном? Солнечно, пасмурно, туманно? Хотя, догадаться нетрудно. Опять дождь и бесконечные тучи. Ей-богу, они ведь в Петербурге. Время можно было узнать лишь по часам, мерно тикающим на стене. Тик. Так. Тик. Так. Вечер обещал быть долгим. Григорий стоял, оперевшись об стол, и задумчиво глядел в противоположный угол. Там, около полок с книгами, в вольтеровском кресле сидел Евгений. — Я погляжу, Вы своих лакеев не особо обременяете уборкой? — с насмешкой спросил Евгений, проводя ладонью по книжному шкафу. После он брезгливо отряхнул руки от пыли. — А чего их заставлять работать? Всё равно я тут ненадолго, ещё недельку поквартируюсь и всё, уеду восвояси. Делать мне больше нечего, как лакеев гонять, — абсолютно равнодушно сказал Григорий. — Хотя, и в правду ведь нечего, кроме как по балам разъезжать, да за дамами волочиться, — немного подумав, добавил он уже с некой тоской. — О, Григорий Александрович, молю Вас, ни слова о балах больше! Мне они осточертели в край. Балет, обед, бал, ужин, затем с утра опять. Одно и то же каждый Божий день, скука, скука смертная! — воскликнул с мукой в голосе Евгений.       Онегин совершенно не выглядел как человек, нелюбящий балы. Всегда абсолютно чистая, выглаженная одежда без единой лишней складки, аккуратно уложенные волосы, вычищенные туфли. Он выглядел как идеал, как тот, кто должен быть примером для света, словно всем своим видом говоря: «Вот, поглядите, как должен выглядеть приличный человек». Однако же, часто у человека лицо крайне разнится с его душой. Онегину бы и плевать было на всю эту внешнюю мишуру, да только вот, что же делать, когда тучу свободного времени нечем занять? Только и следить за красой ногтей, не более. — А ведь если бы не бал, мы бы с Вами и не повстречались. Нежданно, как свела нас общая скука, не правда ли, Евгений? — Может нежданно. А может и судьба-злодейка так нам велела. — Вы в судьбу веруете? — Я уже ни во что не верую, — с горьким смехом сказал Онегин.       Они молчат. Молчание Григорий с Евгением даже и не подумают воспринять в тягость. Оно приятно. Полуприкрытыми глазами, улыбаясь лишь кончиками губ, они внимательно осматривают друг друга, отмечая малейшие детали внешности. Первым молчание прерывает Печорин: — А у Вас лицо крайне приятное. И фигурой вы хороши. Неудивительно, что дамы в Вас влюбляются. — О, благодарю. А в Вас сразу видно статность и широту плеч. Сразу видно, что Вы человек строгий, военный, — тут же отвечает Евгений. — Я? Строгий? Евгений, ну что Вы? — Григорий строит брови домиком. — Я тот ещё мальчишка — никак не могу усидеть на одном месте.       Онегин смеётся. Невероятная лёгкость и безмятежность наполняет обе души. Вот оно — приятное общество без капли лжи и лицемерия. Ощущение того, что всё правильно, всё на своих местах, кажется таким призрачным и нереальным, что оба даже дышат глубже, пытаясь ухватить, запомнить, унести с собой как можно больше этого чувства. — А Вы говорите, через неделю съедете. Отчего? — склоняет голову набок Онегин. Григорий уже успел отметить в нём эту привычку. — Говорю же, не могу на одном месте сидеть. Мне слишком быстро надоедают места, дамы, события. Вот и не задерживаюсь подолгу нигде, чтобы не закостенеть, — Григорий выводит пальцем по столу узоры. — Много, где я уж бывал. В основном юг, конечно, Кавказ то бишь. Да вот, решил ненадолго заглянуть обратно на родной север. — Вот как. Знаете, мне Ваше суждение близко, — отмечает Евгений серьёзным голосом. — А что, в Европе Вы были? — Был, да недолго, не помню уж ничего. Надо бы съездить, воспоминания обновить. Что там творится сейчас — поглядеть хоть. — О, я Вам искренне советую Францию. Heureusement, nous Français connaissons tous parfaitement, — говорит Онегин. — Правда, после часу ночи лучше уж не ходить по некоторым кварталам, — с неоднозначной ухмылкой добавляет он. — Да что там может быть? Я ночами и за черкесами гонялся, и казаков пьяных ловил. Боюсь, французское общество обомрёт от страха, едва услышав такое, не то что увидит, — зло смеётся Печорин. — Да какие черкесы, — отмахивается Онегин. — Стоят там дамы всякие, полуодетые, полураздетые. Не ровня нашим, русским красоткам с их тонкими ножками, но если отходить от красоты… — Евгений! И это всё, что Вы мне можете сказать про Францию? — прерывает его Печорин. — Ну и пошляк, не подумал бы, — тянет слова Григорий. — А я проверяю, искушены ли Вы, или нет ещё. Я могу и про красоту соборов поведать, и про гладь Сены. А только Вас это не заинтересовало бы, верно? — Хитрый Вы. Может, и не заинтересовало бы. Но, это, знаете, лишь оттого, что в обществе не принято такое обсуждать. А так, это ведь тоже надоест. Первый раз, юнкером, полезешь даме под юбку, ходишь потом, кичишься этим, сам сгорая от стыда. А потом пару раз ещё отведёшь девушку в укромное место, и вдруг стыд возьмёт за то, что обесчестил её. Или страх. Кто знает, может, где-то сейчас живёт какой-нибудь Петрушка без отчества и фамилии? Верно ведь я говорю? — Ага, Печоршвили Пьетре Григорьевич. Или, знаете, Онегье Пьер Евгеньевич, — смеётся Онегин.       Печорин довольно смотрит на Онегина. Ничего, никакого смущения, осуждения или страха. Ну серьёзно, не юнцы они ведь уже. — Да что мы о дамах всё? Будто свет на них клином сошёлся, — фыркает Григорий. — И впрямь. Там ведь и не только женщины стоят, — усмехается Евгений. — Чего? — Григорий в недоумении смотрит на Евгения. — А, Вы про мужчин. Ну, дамам некоторым тоже не всегда их мужья приятны, — пожимает плечами Печорин. — А к ним не женщины вовсе ходят, — уже вовсю смеётся Онегин. — Как это? Евгений, Вам-то откуда знать! — Григорий упрекает его, но всё же со смехом в голосе. — А Вам откуда знать, когда наскучит лазить дамам под юбки? — в ответ упрекает Онегин. — Один-один, — подмигивает Печорин.       Удивительно, как при нужном человеке вмиг пропадает всякий стыд и неловкость. Словно они обсуждают абсолютно обыденные вещи, подобно балету или кадрили. — Григорий, мне кажется, мы с Вами так близки, как самые верные друзья. Вы во мне вызываете какие-то невообразимые чувства, с Вами рядом даже тоска отступает. Перейдёмте на «ты»? — признаётся Евгений. — На «ты», так на «ты». Евгений, я тебе готов сознаться в том же самом. Другом я, конечно, никого назвать не могу, но ты мне кажешься очень близким к такому понятию.       Онегин встаёт с кресла, подходит к Григорию и упирается в край стола, ставя руки по обе стороны от Печорина. Неотрывно смотрит ему в глаза. Григорий принимает эту игру в гляделки и не отводит взгляда. Хочется моргнуть или повернуть голову, но Печорин продолжает смотреть в глубокие глаза своего друга. — А у тебя невероятно красивые глаза, Григорий Александрович, — Евгений чуть закусывает нижнюю губу. — Евгений, ей-богу, мне за жизнь столько комплиментов не говорили, как ты за этот вечер. Ты мне, верно, льстишь, не так ли? — слегка отталкивает его Печорин. — Ничуть. Я вообще-то привык говорить исключительно правду.       Онегин берёт кисти Григория в свои руки, пару секунд смотрит на них, а после быстро целует офицера в губы. Но Печорин не отстраняется, а наоборот, кладёт руки на талию Онегина, и тихо, вкрадчиво, как с юной дамой, спрашивает: — Это не случайность? — Точно нет, — мотает головой Онегин и тянется к Григорию.       Это пьянит лучше любого вина, лучше сигарет и опиума. Резкие поцелуи переходят в нежные, чувственные ласки. Евгений украдкой поглядывает на дверь, но Григорий закрывает ему глаза ладонью и шепчет что-то непристойное на ухо. Евгений глуповато хихикает, щёки его розовеют. — Евгений, ты меня не на те мысли толкаешь. Меня теперь не покидает вопрос — каким именно образом может мужчина лечь с мужчиной? — спрашивает Печорин. — Ну вот, неискушённый ещё совсем человек. А знаешь, я ведь человек дела, практик, так сказать. Чего я объяснять буду, могу и показать всё сразу, — в глазах Онегина играют огоньки. — Ты ведь понимаешь, что тебе я отказать не могу?       Печорин берёт лицо Онегина в ладони и медленно, тягуче целует. Евгений тонкими пальцами расстёгивает пуговицы на жилете и рубашке Григория, снимает их с тела, аккуратно, почти педантично складывает на край стола. Печорин же быстро, небрежно стягивает всю верхнюю одежду с Онегина, отбрасывает её на стул в углу и лезет руками под нижнюю рубаху, пересчитывая ледяными пальцами горячие рёбра. Ладони согреваются, да и в комнате, кажется, становится жарче. Евгений прислоняется вплотную к Григорию, легко прикусывает изгиб между плечом и шеей. Печорин запрокидывает голову. В животе рождается горячее, тягучее чувство. Онегин резко вдыхает через зубы, когда Григорий кончиками пальцев невесомо касается плоти через ткань брюк. Звенят пряжки ремней. Онегин задувает две свечи и отодвигает подсвечник подальше. — Это чтобы тебя не особо смущать, — поясняет Евгений. — И ты уж извини, но французские развратники слегка подготовленнее, так что за возможные неприятные ощущения извиняй. — Да что мы с тобой как шерочка с машерочкой, только и разговариваем попусту? — язвит Печорин. — С тобой я ко всему готов.       Евгений подсаживает Григория на стол и толкает назад, заставляя упереться руками в деревянную поверхность, а после раздвигает ему колени. Онегин облизывает пальцы, проводит рукой по своей плоти и крепко обнимает Печорина за плечи.       Григорий, неожиданно для себя самого, вскрикивает, тут же затыкая себе рот одной ладонью, а другой крепко хватается за спину Евгения, сминая в пальцах тонкую ткань рубахи. Поначалу приятного мало, его предупредили. Но Евгений двигается медленно, осторожно, целуя Печорина в открытую шею, отчего тот млеет и расслабляется в руках Онегина. — Господи, Евгений, что ты творишь… — охрипшим голосом спрашивает Григорий, подаваясь вперёд. Он одновременно испытывает невероятный стыд от своего положения, ведь если узнает кто — то это же позор, клеймо на всю жизнь! Да и сам он, как ему угораздило оказаться под мужчиной, ещё и по своей воле. А с другой стороны — здесь ведь никого нет, кроме него и Онегина, сжимающего крепкие плечи Григория. Двери заперты, окно занавешено, слуги все уже наверняка крепко спят, а Евгению он уже доверяет, как не доверял бы самому себе. Печорин полностью отдаётся воле случая и Онегину. Чтобы заглушить свои стоны, Григорий утыкается носом в плечо Евгения и слегка кусает кожу сквозь ткань. Онегина это возбуждает до дрожи.       Евгений быстро, но глубоко дышит. Не зря он сегодня пропустил балет. Ни одно представление, ни один бал, ни одни дамские ножки не заменили бы того тепла, жара, что он чувствует, когда к нему льнёт Печорин, сжимая бёдрами талию. Наутро у Онегина будут болеть плечи от того, насколько сильно Григорий их кусает в порыве страсти, но самого Печорина жаль больше, потому что поясница болит сильнее. Онегин, прерывая свою речь вздохами, говорит об этом Григорию. — Да пускай, Евгений, пускай! У меня только душа будет болеть, если ты уйдёшь. Молчи и продолжай, — просит, чуть ли не молит Григорий, способный даже через стенания выдать красивую, витиеватую фразу. — Любовь моя…       Онегин резко замолкает, со рваными вздохами испытывает резкое, сладостное чувство, и облегчённо выдыхает. Пара движений руки, и Григорий наконец поднимает голову, прикрывая глаза от новых, распаляющих ощущений. Он встаёт на пол и обнимает Онегина ещё крепче. Ноги дрожат у обоих, поэтому не совсем ясно, кто кого ещё держит в вертикальном положении. — Теперь точно на одном месте усидеть не сможешь, — смеётся Онегин, перекладывая руки Печорину на талию. — Да уж. Я смотрю, ты и впрямь практик. Притом довольно успешный, — отвечает Григорий. Голос дрожит и совсем не слушается его.       Лёгкий порыв ветра из открытой форточки гасит последнюю, третью свечу. Кабинет погружается в полную темноту. Они чувствуют себя совсем молодыми, неопытными юношами, впервые вкусившими запретный плод. Они целуют друг друга бережно, тихо, со всей той любовью, что способны испытать своими израненными, измученными душами. — Как думаешь, как скоро это надоест? — с тоном, явно не подразумевающим ответ «скоро», спрашивает Евгений. — Бог его знает. Но, я надеюсь, это не последняя наша встреча, — привыкнув к темноте, смотрит в глаза Онегину Печорин. И впрямь огоньки в глазах. Точно у дьявола. — Если сообщишь, куда отправишься, то не последняя. Далеко не последняя, — Евгений берёт руку Григория и прислоняет её к своей щеке. — Поздновато уже. Мне пора идти, — с тоской отмечает он. — Не пора. Ты остаёшься, — говорит Григорий, утягивая Евгения в долгий поцелуй.       Им не надоест. Друг с другом — никогда.