Я, может, и чудовище, Но искренне стараюсь быть хорошим «Отказываю небу» Pyrokinesis
1.
— О чем вы обычно беседуете с мисс Кинботт? — Тайлер слышит голос отца вполуха, перебиваемый звоном вилок, скребущих по керамическим тарелочкам. Этот звук, если прислушаться, стать им, напоминает другой — более неприятный, который он слышит постоянно, — звук скребущихся острых когтей по своим ребрам. Это настоящая пытка — ощущать его, но ничуть не лучше сейчас, когда отец пытается быть милым, оставаясь от него закрытым, запертым внутри своего сейфа из отрицания и печали. Скорби. Он ведь хотя бы скорбит по ней, да? Хоть немного. Это ведь нормально, когда ты внутри мертв процентов на восемьдесят, но все равно не ложишься в гроб за ней? Мама ушла. Они вдвоем остались во внезапно опустевшем доме, в котором неуютно до озноба, забивающегося под кожу хрустким льдом. — Ничего особенного, пап, — это его мягкое, дрогнувшее «пап» застревает косточкой поперек горла, образует в груди зияющую дыру; очень плохо, у Тайлера Галпина до сих пор не стоит защита на боль, он не умеет игнорировать факт ухода матери из их общей жизни, как отец. — говорим про школу, друзей, дни в исправительном лагере. Воспоминания о лагере особенно четкие, ясные. Жесткий режим, сплошные запреты и другие подростки, набитые хаосом и желанием саморазрушаться, как порох в отцовском дробовике. Они прятали под подушкой пакетики с травкой, их взгляды были вылизаны безразличием, а жесткие, сильные руки не гнушались раскрасить его лицо в лиловый с подтеками и опухлостями. Такая себе школа жизни, если честно: смотреть и понимать в глубине болящего, ноющего до крика сердца, что он, Тайлер, вроде бы такой же, как и они. Он сидит в одной лодке с этими потерявшими себя мальчишками и мчится прямо в пасть к тюремному заключению, пьянству и дебоширству. К насилию, от которого во рту будет горько-горько, а костяшки сбитых до крови пальцев — щипать еще пару дней и саднить каждый раз, когда Галпин будет брать в руки карандаш или хвататься за кудрявые растрепанные волосы, забившись в прокуренной кабинке туалета в окружении грязных надписей и побитой белоснежной кафельной плитки. Пожалуй, единственным чистым невинным пятном среди разбитости и потекших унитазов в ржавых разводах. — Я надеюсь, — отец делает паузу, ковыряясь в покупном абсолютно безвкусном горошке в тарелке, нанизывая его на зубцы вилки с большим интересом, чем до этого пытался смотреть на сына. — Тебе становится лучше? — Конечно, ты же вваливаешь в мое психическое здоровье столько бабок. Мне просто не может не стать лучше, — Тайлер усмехается, опускает голову и тоже принимается рассматривать содержимое их однообразного с отцом ужина, чтобы с языка не соскользнуло колючее и предательское, засевшее гвоздем в солнечном сплетении: Это нормально, что мне никак? Что я временами совершенно ничего не чувствую? Мы говорим с мисс Кинботт о маме, всегда только о ней. Но ведь тебе плевать, да? На маму и на меня. — Я рад, что тебе это помогает, — голос у отца сухой и жесткий, он точно наждачная бумага, что царапает кожу до кровоточащих ссадин. Отец всегда знает, как одним лишь тоном указать ему на его место, показать ему,2.
Мисс Кинботт в перерывах на монотонную речь о добродетели, в попытках выдернуть из его раздробленного сердца хоть какие-нибудь чувства, кроме мягкой учтивой улыбки, в один день произносит интересное и бессмысленное предложение: — Я думаю, Тайлер, что после всего пережитого тобой тебе бы пошло на пользу расширить свой круг общения, завести друзей. — У меня есть друзья, мисс Кимбот. Вот вчера подружился с мистером Гилбертом, и он даже пригласил меня на шашки в это воскресенье, — Тайлер растягивает губы в широкую радостную улыбку, задумчиво вертя в длинных пальцах заточенный карандаш, взятый со стола психотерапевта. Тайлер Галпин бесконечно врет этими улыбками, у Тайлера Галпина в ребрах снегопад и белая пустошь. Новый чистый лист. Новый круговорот из пустоты, разбавленной однообразной работой в кафе, скучными уроками и играми на стареньком компьютере. А еще молчанием, разделенным на пару с отцом, и болью, что точно имеет плоть и кровь, что точно сидит внутри него мерзким, обезображенным существом и превращает его внутренние органы в фарш. — Я имею в виду твоих сверстников, а не восьмидесятилетнего хозяина книжного магазина. — Знаете, он еще вполне в расцвете сил. Так меня крепко за руку потряс, что я думал, что она у меня вот-вот отвалится, — Тайлер шутливо морщит лоб, качает головой и произносит «ай-ай», когда касается своего запястья, точно оно там и правда держится на одних сухожилиях, точно вот-вот отпадет от кисти вместе с оглушающей болью. У Тайлера улыбки сделаны из ваты, вынь их из него — и останется только ничем не прикрытая боль, обезображенная боль, дикая боль.3.
Тайлер думает, что это иронично — пропадать в чужих глазах, затягивающих глазах, манящих своей густой, как горький шоколад, тьмой. В мире Уэнсдей Аддамс нет ничего яркого или пестрого, есть только колючее, острое и холодное, как раскрошенная сталь. Уэнсдей Аддамс — монохромный снимок, эфемерное маленькое привидение, которое обычно проявляется после щелчка фотоаппарата. Вот смотришь: стул пуст, мир вокруг тоже пустой, тошнотворно-искусственно яркий. Щелчок. Моргаешь. И она прорастает через краски сотканным из тьмы и мягких линий силуэтом. Серьезная, миниатюрная мрачная барби с косой. Тайлер почти уверен, что ее не существует, что она ему приснилась: ей на день рождения дарили миниатюрную гильотину, когда ему — обычный футбольный мяч, она знает итальянский, когда для него любой другой язык — сплошные трудные заклинания, непонятные шифры. В ней столько черного — тихого, не просящего быть другим, темного цвета — что Тайлер неловко наклоняет голову, чувствуя, как у него перехватывает дыхание, как он тянется к ней со всей своей неловкостью, как боль внутри стихает и остается только: Может, и ты примешь мою тьму? Я, честно говоря, не знаю, куда ее девать. Но вдруг в тебе и она поместится? — Ты должна знать про меня одну вещь, — спокойная улыбка, перемежается с тревожной морщинкой между бровей, со сбившимся тихим дыханием, с желанием неуемным, растущим в сердце, спрятать ее в переплетении своих рук, прочертить кончиками пальцев созвездия из ее бледных маленьких веснушек. — Я не продаюсь, Уэнсдей Аддамс. Так что, если хочешь, чтобы я тебе помог, то придется подождать еще час до конца моей смены. Тайлер смотрит на нее испытывающе, слизывает взглядом лоскутную мягкую тьму с ее глаз, почти касается своим гулко бьющимся сердцем ее задумчиво сомкнутых губ цвета разлитой на белоснежном кафеле крови.***
Уэнсдей — не признающая современные технологии, не признающая слабости, присылает своего «зверька» — ручную руку, которую точно отделили от тела Франкенштейна, которая ведет себя так, будто у нее есть на все свое мнение, будто эта рука и правда «ранимая». Уэнсдей называет руку «Вещь», а Тайлер не может сдержать неловкого умиления от того, как ей подходит держать в своих друзьях/питомцах живую оторванную руку. Это определенно в стиле мрачных готических принцесс. Уэнсдей просит ей позвонить, а Тайлер даже и не думает спрашивать у нее, откуда она узнала, где он живет. Ему, в общем-то, все равно, монстр внутри него дремлет убаюканным котенком, а в груди у Тайлера Галпина сердце бьется нервно, сорвано, точно отделилось от тела и летит на вагонетке в самую глубину страшной подземной шахты. Тайлер Галпин, знаете ли, прямо сейчас в диком восторге. Впервые с ним происходит что-то интересное, впервые он может не притворяться, как ему нравятся закаты, когда он находит очарование в холодной мгле ночи, усыпанной расколотыми костями небес. — Так ты поможешь мне сбежать? Уэнсдей смотрит на него через светящийся экран, а Галпин думает о том, что ему бы прямо сейчас хотелось ее коснуться. Протянуть руку через экран, вдохнуть ее запах, такой совершенно другой, не приторный, тягучий и вязкий, забивающийся в легкие могильной землей. Как при их первой встрече. — Да, только мне взамен ничего не нужно. Галпин ей улыбается, смотря на нее, просто невозможно не улыбаться, невозможно не желать это маленькое очаровательное и умное привидение, вышедшее точно из старого черно-белого ужастика. Знаете, те ужастики ведь совсем не страшные, как и Уэнсдей Аддамс. Они очаровательны до прострелов в сердце в своем желании напугать зрителей своими спецэффектами. — Почему? — Все просто, Уэнсдей. На самом деле, ни черта не просто, на самом деле Тайлер задыхается в этом городе, умирает понемногу от равнодушия отца и невозможности вернуть на свет обратно человека, который любил его по-настоящему; на самом деле, Тайлер Галпин ко всему прочему держит внутри себя зверя и иногда просыпается в лесу с металлическим тошнотворным запахом чужой крови, остающейся на его дрожащем теле. Так что нет, в его мире не осталось простых и приятных вещей. В его мире вообще нет никакого порядка и простоты. Там сплошной темный хаос. Но он говорит ей «просто», затем уголок его улыбки чуть кривится, болезненной иглой вонзаясь в щеку, и он добавляет абсолютно искренне: — Я бы тоже хотел сбежать отсюда. Я рад, что хотя бы один из нас свалит из этой дыры.***
— Почему ты делаешь это? — Делаю что? Тайлер растерянно смотрит на нее, даря ласковые, мягкие улыбки, всматриваясь внимательно в ее настороженные обсидианово-черные глаза, в которых, наверное, так приятно тонуть, так приятно погружаться на дно и знать, что больше не выплывешь на поверхность. Что тебя эта тьма будет качать на своих волнах, даруя долгожданный безмятежный покой. — Разговариваешь со мной. Обычно люди, завидев меня, обходят стороной, переходят улицу на другую сторону, пугаются или избегают. Но ты ведешь себя со мной так, будто я… — Нормальная? — Тайлер ей подсказывает, забавно вскидывая вверх брови, внимательно заглядывая в глаза среди бархатной тьмы сумерек и мерцающих красочными огнями аттракционов. — Ты не страшная, Уэнсдей, скорее чудаковатая. Скорее очаровательная. Невозможная. Дьявольски прекрасное маленькое привидение. — Я бы лучше предпочла «жутковатая». Уэнсдей выдыхает, ее напряженные плечи чуть расслабляются. Она доверяет ему чуть больше, а Тайлер готов у ее ног расстелить выжженный до черного, обугленный мир. Очевидно, свой собственный мир.4.
Тайлер говорит, чуть склоняя голову, чуть касаясь кончиком носа ее мягкой холодной щеки, пока сидит рядом на перерыве за маленьким диванчиком: — У моего отца есть кое-какие материалы дома по тому «медведю», которого ты так хочешь разыскать. Галпин волнуется, голос чуть дрожит, в горле пересохло, а сердце вот-вот пробьет грудную клетку, от переполняющих ее чувств. Если бы он говорил с обычной девчонкой, то в переводе его предложение звучало бы так: «Не хочешь сегодня прийти ко мне и посмотреть фильм на Netflix?» Любой подросток знает, что это скрытое приглашение на все что угодно, кроме фильма. На то, пожалуй, когда у обоих из вас одно сорванное, хриплое дыхание на двоих, и вы языками ломаете границы друг друга, оставляя на коже влажный покрасневший след. — Это приглашение? Проницательная Аддамс отрывает взгляд от книги и теперь смотрит в одну точку, потому что лицо Тайлера слишком близко, и если она сейчас повернет голову, то их губы наверняка случайно соприкоснутся; о черт, Уэнсдей, молю тебя, поверни голову, я хочу попробовать твои губы на вкус, смешанные с горечью кофе. — Если ты, конечно, этого хочешь. Я не настаиваю. Но материалы и правда хорошие, я смог их просмотреть, когда отец был в душе. А сегодня у него смена допоздна и он забыл их в своей комнате. Уэнсдей молчит три бесконечности и десять его смертей от мучительного ожидания. Уэнсдей нравится мучить людей, Тайлер не возражает, ему нравится чувствовать это томящее, режущее в груди чувство боли от ее тишины. Лучше чувствовать боль из-за этого, чем от чудовища, что вгрызается в его сердце и жует его с наслаждением, когда он остается один на один с собой. В давящей тишине пустого дома на пару с воспоминаниями о матери и об очередном инциденте в лесу. Некоторые люди вот лунатят, а Тайлер Галпин, кажется, по ночам убивает людей. Чудовище внутри него жаждет крови, Тайлер Галпин мечтает о чьей-нибудь любви. О больной темной любви. О нежной любви, потому что его сердце каждый раз заливает ласка и желание оберегать, когда он находится рядом с Аддамс. Противоречивые, разрывающие на части чувства. Наконец Уэнсдей захлопывает книгу, поднимается, аккуратно расправляет невидимые складочки на своей юбке и произносит, не выдавая в своем спокойном голосе никаких чувств: — Что ж, я подумаю над твоим предложением. В ее голосе нет чувств, но Тайлер знает, что Уэнсдей Аддамс не станет и минуты своего времени тратить на человека, который ей не интересен. О, она наверняка даже не будет его мучить, ей будет все равно. Но она разливала эту металлическую, напряженную тишину между ними слишком долго, чтобы ответ не стал очевидным — Уэнсдей Аддамс точно не упустит возможность изучить зацепки по монстру, которым почти одержима. Какая ирония, Тайлер, если так хочешь заполучить ее сердце, то, может, просто признаться ей, что монстр — это и есть ты?***
У Уэнсдей под ребрами жили мертвые звезды, Тайлер нащупывает каждую, пока трогает их пальцами под натянутой кожей, пока Аддамс дышит хрипло ему в плечо и хватается тонкими пальчиками, вонзается ногтями в кожу на макушке, тянет его кудряшки назад до боли. — О, Уэнсдей Аддамс, я сделаю тебе приятно, — приглушенно шепчет, покрывая живот мягкими, невесомыми поцелуями, от которых Уэнсдей извивается под ним, шипит на него «прекрати, мне щекотно», а Тайлер улыбается довольно, по-хитрому, и произносит хрипло, смотря на нее между ложбинкой на груди: — И не подумаю, Аддамс, моя пытка только началась. Тайлер рвано, тяжело дышит. О, он знает, как ей будет непривычно, знает, как выбить свою маленькую королеву казней и пыток из колеи. Он нежно проводит языком по взбухшим, налитым напряжением соскам, слегка их прикусывая, но не до боли, Уэнсдей ведь так ее любит — боль — Тайлер не доставит ни за что ей такого удовольствия. Галпин покрывает ее кожу солеными мурашками, осыпает шею нежными поцелуями, едва касаясь пульсирующей жилки, мягко рисуя языком мокрые узоры на ее острых ключицах. Уэнсдей от его нежности задыхается, Уэнсдей царапается и просит его остановиться. Уэнсдей кричит в его губы, нетерпеливо срывая с них вздох, целует до крови, яростно, в отместку. Ей так не нравится, Тайлер почти уверен: она сейчас совершенно точно всем этим очарована. Очередной его идеей, преподнесенной ей со всей хитростью и беспощадностью. — Позволишь, Уэнс? — в его голубых глазах мутная пелена и бесконечная любовь, единственная, которую принимает его больное измученное сердце. Уэнсдей сидит на письменном столе в кабинете отца, бумажки раскиданы по всей комнате, перевернутый стаканчик с ручками валяется у его правой ноги. Уэнсдей сидит перед ним, немного задыхаясь, темные пряди челки прилипли к ее влажному лбу, губы чуть распухли, на них блестят остатки крови. Его крови, она действительно прокусила их до кровоточащих ран. О, Уэнсдей Аддамс, ты неподражаема. Тайлер уже отвоевал себе кусочек ее самой: на Уэнсдей по пояс не было ничего, миниатюрная и нагая, по ее белоснежной коже тек пот, грудь вздымалась и тяжело опускалась, а плечики чуть подрагивали. То ли от нетерпения, то ли от непривычки. — Только после тебя, Галпин. Тайлер усмехается, аккуратно поправляет за ее ухо темную прядь, выбившуюся из косички, а затем начинает раздеваться под ее цепким, изучающим взглядом. О, Уэнс, пожалуйста, смотри на меня, смотри. Забери меня в свою тьму, забери. — Так ты позволишь? — Тайлер приглушенно бархатно шепчет ей в ухо, касаясь покусанными губами жемчужинки мочки и чувствует, как Уэнсдей кивает. Тайлер улыбается ей тепло, пытаясь согреть до самых костей, пробраться вовнутрь ее мира, стать его частью. В нем оно еще есть, это тепло, оказывается. Мир черный, но угольки в нем все еще горят, все еще греют. — Обещаешь, что это будет невыносимая пытка? Уэнсдей Аддамс улыбается, ямочки на ее щеках напоминают бомбы, что взрываются в его не готовом к такому сердце. Тайлер опускает пальцы на ее бедра, подушечками задевая змейку сбоку на штанах. Уэнсдей вздрагивает и дергает коленкой, но ждёт. О, она ждёт эти мучения, ждет эту пытку, которую они разделят на двоих. — Обещаю, Уэнсдей, это точно будет самая невыносимая пытка в твоей жизни, — говорит с улыбкой, растягивая молнию, обнажая белоснежный изгиб мягкого на ощупь бедра, касаясь его невесомыми, похолодевшими от волнения кончиками пальцев. Уэнсдей сама раздвигает ноги, обнимая его за плечи, кусая за шею. Тянет кожу, оставляет на ней не лиловые узоры даже, а отпечатанные следы своих зубов, от которых место укуса болезненно-приятно жжется. Тайлер подается вперед и закрывает глаза, растворяясь в ее тьме. По ощущениям тьма ее оказывается горячей и влажной, теплой и узкой. О, сегодня Тайлер Галпин будет любить свою готическую принцессу спятившим пульсом под кожей, каждой слетевшей с катушек