Считай

– Я дома.       Кацуки в лёгком раздражении скидывает затёртые найки с ног, бросает ветровку на вешалку в прихожей и переступает порог коридора. Злится на Задрота. Заебал. Хотя на себя больше. И даже ведь не разберёшься, почему. Затем Кацуки слышит родной голос из кухни, откуда исходит шум воды и звон посуды – громкое приветственное «С возвращением!» даже ненадолго приводит в себя поплывший разум.       Кацуки разворачивается на сто восемьдесят, поправляет ветровку, вешая её как положено на крючок, и кладёт старые кроссовки на полку для обуви.       За спиной слышится, как Старик что-то рассказывает Карге о последних новостях в героике, а та со злорадным смешком подмечает тонкости.       Недавно раздраженного Кацуки пробивает на глупое фырканье.       Он поднимается по лестнице на второй этаж в чуть более лучшем расположении духа, чем "хуёвое" минуту назад. Но стоит ему открыть дверь в свою комнату, как приподнятый настрой словно чугунным шаром для сноса зданий вышибают.       На подоконнике сидит Даби. Тонкая красная нитка на шее натягивается, звенит от напряжения. На нём привычный сумеречный плащ, дырявая футболка и угольные штаны на два размера больше. Под светом уходящего солнца, – сочно-оранжевого, – который льется в окно и создает длинную тень на полу от незванной фигуры, он с чего-то кажется чёрным котом, который гуляет сам по себе. Беспризорным, облезлым и несущим несчастье. Кацуки даже может представить, как его шерсть отливает кобальтом.       Но это всё бредни. В реальности это наглухо отбитый еблан и по совместительству высокоранговый злодей с нихуёвым таким стажем кремирования людей заживо.       Даже голову не поворачивает в его сторону. Будто пустая улица с неровными ямами в асфальте поинтересней будет, чем приход «любви всей его жизни».       На последние слова, мелькнувшие в собственной башке, Кацуки недобро скалится. – Съебался в ужасе.       И всё. Уютная атмосфера дома улетучивается, не оставив записки на прощание.       Кацуки и так уже тошнит от давящих принципов, вселенского непонимания и еже-дневно-нощного отвращения к самому себе. К существующей системе родственных душ особенно. В первую очередь. Но близким, друзьям, героям, журналистам, СМИ, да всему миру хуй объяснишь, что не он виноват в этом фантастическом фарсе кармического долга. Что он в прошлой жизни настолько вопиюще-жестокого намутил, что отдуваться аж за три последующие?       Какими бы правдами-неправдами ни оправдывайся, всё равно вслед будут кричать "позор", "как тебя земля носит", "убейся об стенку и раскроши ебало в фарш", ну или что-нибудь вроде того. Ещё лучше, если перейдут к действиям своих милых пожеланий.       С геями же так поступают, несмотря на медленно растущую толерантность. И с атеистами.       А Кацуки, походу, собрал комбо. – Скучал? – Даби наконец отлипает от стекла. Поднимается, расправляя плащ, как в каком-то дешёвом сериале, и делает шаги вперед. – Можешь не отвечать, по глазам вижу.       Чего он там увидел, раз морду довольную корчит, можно себе только представить. В глазах Кацуки разве что бегущая строчка «пошел на хуй» сияет красным мигающим неоном, предупреждая о стартующем взрывном устройстве.       Обратный отсчёт, кстати, уже пошёл.       Он не отступает назад лишь из коренного упорства. Пусть у Даби на губах лёгкая ухмылка, но психи всегда непредсказуемы и лицемерны, об этом свидетельствует холодный взгляд исподлобья без тени забавы. – Не свалишь самостоятельно, я тебя в окно вышвырну. – Кулаки сжимаются.       Три.       Хочется ударить. Сломать переносицу и выбить зубы, чтобы скобы повылетали из шрамированной нижней челюсти. – Погода не лётная. – Даби подходит всё ближе, вытаскивая руки из карманов.       Как же он его раздражает, со всеми этими ироническими вставками, сарказмом и приколами не в тему. Шут, блять, гороховый. – Но с тобой бы я полетал.       Два.       Хочется убить. Стереть с лица земли и никогда не вспоминать, словно давно мучающий кошмар. – С тостером полетай, палёная кочегарка.       Не подходи. Не подходи, не подходи, неподходи, неподходиблятьпожалуйста. – Ауч. – Щурится Даби, издевательски медленно проходя последние метры.       Кацуки его не боится. Кацуки боится не его. Кацуки боится того, что красная нитка с каждым чужим шагом натягивается сильнее, заставляя всё нутро парня тянуться навстречу. – Стой, сука. – Всё-таки вырывается изо рта. Хотелось произнести это с угрозой, со злостью, с непримиримостью мировому заговору. На деле же грубые интонации пропитаны паническим отчаянием – и глухой бы разобрал.       Кацуки щетинится. То услышанное, будто не собственным голосом произнесенное, пробуждает нечто мрачное в душе. Озлобленное и непомерно гордое. Которое нередко приоткрывает веки перед упёртым Задротом, в моменты повышенной уязвимости. – Так останови.       Один.       Хочется кричать.       Даби отшатывается из-за прямого удара в солнечное сплетение. А потом чуть ли не падает на пол, встретив подбородком тяжёлый кулак, но чудом удерживается на ногах, зацепившись за воротник бакуговской футболки.       На минуту всё смолкает. Костлявые пальцы крепко держатся за ткань. Кацуки пытается успокоиться и одновременно успокоить бешено колотящее по ребрам сердце. Внизу ведь сидят предки – Старик определенно услышит шум и придёт проведать, что не так.       Этого не хватало.       Опустив голову, Даби грузно дышит через нос. Ох, видеть подобную сцену почти физически приятно и, возможно, немного злорадно. Тот тянется прикрыть рот ладонью скорее на автомате, чем в намерении спрятать кровь, однако со стороны всё равно выглядит довольно жалко. – Мне дважды повторять не надо.       И он вновь слышит себя со стороны. Хриплое сипение, словно горло сдавило тисками и что-то ужасно ехидное возжелало всадить кадык в позвоночник с внутренней стороны.       Что-то – нитка.       Грёбаная красная нить.       Судьбоносная, роковая и переёбанная во все щели, чтоб её.       Придушила так, что почти сознание теряется.       Что почти фейерверки под веками полыхают.       Что почти облака вблизи видятся.       Кацуки шипит: – Отъебись от меня.       А в ответ прилетает, безнадёжное, такое же шипящее: – Не могу.       Вскинув голову, Даби сжимает пальцы сильнее, как для рывка, и врезается своими обветренными, горячими губами в чужие. Напарывается на твёрдо стиснутые зубы, но продолжает прижиматься. Продолжает окупать карму прошлых жизней, отыгрывающуюся на грешниках по полной.       Вопреки.       Наперекор.       Своеобразное "Да хоть эмаль сотри, хоть скроши в зубную крошку их, а умирать ещё не время".       Насильно проводит шершавым языком по молочной кромке, мразь.       Путы, гудя от напряжения, ослабляться не торопятся – кислорода всё меньше, стук сердца всё глуше, фейерверки краше.       Ноль.       Хочется…       Всё сразу.       И Кацуки думает.       Хуй с ним.       И Кацуки делает.       Одно движение нижней челюстью, впуская упрямый язык в рот.       И петля распадается, словно не было её.       Ни ниточки, ни салюта, ни даже драки.       Как ебанный мираж, вы что, блять, это вы сами по обоюдному согласию стоите посреди подростковой комнаты и сосётесь за дверью от родителей. Это любовь у вас. Так судьбой предначертано.       Однако Кацуки на хую вертел все ваши предрешения.       Коротко рыкнув в поцелуй, он с ещё большим остервенением отталкивает ошалевшего Даби к окну – дистанция пять метров, придурок – и вытирает губы тыльной стороной ладони настолько резко, что, кажется, мертвую кожу сдирает. Красная садистская полоска пропала на время, пожалев немного простых смертных, решив, что с них на сегодня хватит. Или сполна удовлетворив чашу ликования. Но это не значит, что она не даст о себе знать в любой момент. Любой, какой приглянется. Кацуки яро проклинает её, беззвучно шевеля устами, будто не он только что ловил приходы от фантомного приступа удушья. – Я сказал. – Кричит, отдышавшись. – Отъебись.       Спустя мгновения слышится топот снизу. – Кацуки! У тебя всё хорошо?       Голос Старика врезается в мозг прицельно чётко. Наводит порядок в головном хаосе, расфасовывая все важные бумажки, мысли, проклятия по полочкам.       Кацуки отрывисто смеётся. – И где же вся твоя бравада? – Спрашивает он. – Сарказм в жопу спрятался?       Даби, дернув штопанной щекой, ненадолго прикрывает глаза, а затем снова возвращает этот ублюдский взгляд на место. Там, где ему и надо быть. Где отчаяние, – затопившее до краёв зрачок минутами ранее, – гость совсем не жданный. – Может, тебе дважды повторить? – Даби, наблюдая как лицо Кацуки краснеет от злости, удовлетворенно приподнимает бровь и, перекидывая ноги через подоконник, салютует.       Исчезая в сгущающихся сумерках.       Кацуки отмирает. – Да я лично тебе повторю всё десять раз, мешок с углями! – Уже орёт он в окно, гневно и мстительно, наполовину высунув торс на улицу. – Все горелые кости, урод, пересчитаю.       За спиной открывает дверь встревоженная мать.