Закат последнего летнего дня

Яркий свет летнего солнца слепил весь день. Он заставлял морщиться и прятать взгляд. Словно велел снимать очки-половинки, чья оправа уже стала такой родной. Их пора было менять. И давно. Ненависть к солнечным лучам, пресловуто еле пробивающимся сквозь плотные лиловые шторы кабинета, возникла у Габриэля тоже довольно давно. И хоть этот день лета был последним в году, надежды и уверенности не прибавлялось. Наоборот, словно кошки скребли своими туповатыми когтями где-то в районе человеческой души. Будто терялась надежда. Надежда на то счастье, что наступило когда-то весной. Весной, лет пятнадцать назад. Тогда, когда Агрест был ещё молод, глуп, чувственен и влюблён. Влюблён в эти яркие зелёные хризолиты впервые и навсегда. Он был уверен, что навсегда. Даже спустя пятнадцать с лишним лет Габриэль знал: любимей неё никого не будет. Её юный стан и такие плавные движения тела влюбили его на той судьбоносной премьере. Не то чтобы они оба сразу поняли это. Не то чтобы никто не был из них легкомыслен. Не то чтобы про них не ходили разные непристойные слухи. Нет. Всё это имело место. Но им было глубоко наплевать. Двоим. Её сладкий смех пьянил лучше любого вина, а делить с ней не только бутылку каберне, но и постель было сродни некому искусству. Он любил её рисовать. Голой в свете лунного лика, когда та стыдливо прикрывала обнажённую грудь, изредка, когда уставала позировать, поглядывая на то, что освещало её силуэт, в панорамное окно. Каждая ночь вдвоём была лучше предыдущей. Каждое утро, что начиналось с поцелуев, было лучше прошедшей ночи. Они целовались долго, много. Порой могли провести весь выходной в ласках нежнейших шёлковых простыней и не менее нежных прикосновений друг друга. Как же мало было выходных. Но по молодости казалось, что всё верно. Что будет ещё время. Что они всё наверстают… А сейчас — работа. Из серых глаз потекла несчастная слеза такого дичайшего отчаяния, какое не было знакомо Габриэлю до недавних событий. Она, солёная и быстрая, оставила след на впалой щеке и стекла на подбородок, со звоном разбившихся жизненных ожиданий, словно хрусталь о железный молот, упала на стол. Не в силах больше себя контролировать от нахлынувших воспоминаний и несдерживаемого более потока эмоций, Габриэль вскочил с мягкого кресла как будто с пружины и принялся слоняться по комнате. Он стискивал зубы, сжимал кулаки, впиваясь едва ли отросшими ногтями в кожу, шипел и даже рычал. Габриэль негодовал от безысходности, накрывшей его словно пеленой. Перед глазами стоял один лишь вопрос. Что делать? А ответа, к сожалению, не знал никто. Даже поначалу, лишь стоило ему услышать этот ещё глухой, старательно скрываемый кашель, превращающий звонкий женский голос в хрип, Габриэль напрягся. Обычная простуда проходит либо сама, либо с помощью медикаментов. А этот чёртов кашель лишь усиливался у неё с каждым днём. Лучшие врачи сначала Франции, а потом и всего мира пожимали плечами и разводили руки. А она всё смеялась, задыхаясь то ли от собственной обречённости, что пыталась так усердно маскировать, то ли от нового приступа. Только Габриэль чувствовал напряжённость в её устало севшем голосе. Он видел ту кровь на платочке молочного цвета, что она носила в кармашке. Было удивительно одно — её шутливая улыбка. — Когда бы ещё мы полетели с тобой в Рим? — Тебе нужно лишь сказать, моя мадам… Но она не говорила. С годами она стала более взвешенной, даже снисходительной. Он был уверен, на это повлияло состояние, не только пролетевшие мимолетно годы, мадам Агрест. Его мадам Агрест. Сама она, некогда подобная то морскому бризу, то настоящему шторму в океане, с каждым годом всё более походила на тот самый идеал жены-аристократки, навязанный обществом. От этого у Габриэля обычно сжимались зубы, а после следовал глубокий обречённый выдох. Почему это раздражало его? Он понимал, что любимая меняется не по своей воле, а потому, что так диктуют бесцеремонные обстоятельства. Они, жестокие и мерзкие, сделали её столь отчужденной, а его — погрязшего в книгах. Вместо новелл и романов Агрест читал книгу заклинаний и все на неё похожие. Но толк был лишь от одной. Создавая очередной антидот, Габриэль верил: он поможет. Но с каждым таким антидотом, которого хватало дня на три, руки всё желали опуститься. Но Агрест не позволял себе таких вольностей. Просто не мог. Не мог без неё. Но сейчас стоял в кабинете и с особой печалью смотрел на тёмные фиолетовые шторы. Смотреть на неё, спящую, изнемогающую в их постели, было сродни пытке. Словно тысяча острых игл вонзались в истрёпанное сердце Габриэля вслед за предыдущей тысячью, обливая кровью истерзанную душу, приводя вместе с собой чувство непреодолимой вины. Это сделал он. И пусть при каждом таком заявлении с полубледных женских уст срывался возглас искреннего удивления вперемешку с негодованием, а большие зелёные глазки наконец вырывались из полузакрытых век, Габриэль знал: если бы не его желание во всём разобраться, найти эти чёртовы талисманы, жена была бы здорова. Да, он неоднократно предостерегал любимую напарницу не пользоваться сломанным талисманом, но этого было недостаточно. Он же мог забрать талисман себе, поменяться, изучить способности Дуусу. Но эта мысль пришла в голову слишком… слишком поздно. А оставлять сына с двумя больными родителями и Натали не было лучшим решением. Дверь скрипнула настолько неожиданно, что даже Габриэль затаил дыхание. Витая в мыслях, которым уже успел посвятить больше года, Агрест мог надолго выпасть из реальности. — Мама проснулась… Неуверенность и дрожь отчётливо были слышны в голосе сына. Он и не пытался скрывать. Молча взяв очки со стола, попутно вытерев мокрый след с лица, Габриэль, чуть помедлив, надел очки-половинки и чуть опустил их к кончику носа. Хотелось казаться перед Адрианом сильным. Как бессмысленно. — Отец… Голос Адриана всё так же дрожал, словно бы он боялся, что скоро глаза матери вновь закроются. Наверное, и он пропустил слезу. И не одну. Развернувшись лицом к сыну, Габриэль лишь подтвердил свои догадки. Заплаканные глаза тринадцатилетнего парня, отдававшие красным в капиллярах, смотрели на него из-под опухших век. Глубокий вздох, от которого уже давно не веяло привычным холодком, и Агрест-старший присел, обняв сына за плечи большими руками. — Идём, Адриан. И снова вздох. Потрёпанная маска безразличия, которая уже давно просвечивала натуру, всё же ещё скрывала хоть какую-то часть эмоций. Нельзя показывать слабость перед сыном. Ему и так сейчас и плохо, и страшно… Как и самому Габриэлю. У него должна быть поддержка, опора. В роли чего и выступит Габриэль. Обязательно. Минуя лестничный пролёт, они подходили к супружеской спальне, в постели которой утопала она… — Эмили… — сорвалось с губ, стоило лишь увидеть её безысходную улыбку. — Мама! — словно сорвавшись с места, Адриан упал на колени рядом с кроватью и сжал руку матери. — Как ты себя чувствуешь? Вопрос был риторическим. Это понимали все присутствующие в комнате. Эмили словно замерла, Адриан затаил дыхание, а Габриэль… Габриэль не мог справиться с комом в горле при виде того, как самым дорогим людям в его жизни плохо. А он ничего не может с этим сделать. — Мне намного лучше, сынок… — И она вновь залилась кашлем. Габриэль зажмурился и отвёл взгляд. Кулак его сжался где-то на уровне груди. Это была секундная слабость, которую он позволил себе проявить сейчас. Кажется, Эмили заметила. Из груди вырвался снисходительный выдох, и Габриэль, обойдя кровать, сел на краешек. Он не сводил глаз с любимой, стараясь сохранять на лице улыбку, пусть и жутко печальную. Её заспанное личико обрамляли золотистые локоны, что немного растрепались после долгого дневного сна. В последнее время Эмили очень много спала и мало что ела. Наверное, уже около месяца. На впалых щёчках появились едва ли заметные ямочки. Как же хотелось прикоснуться к ним губами и избаловать в нежности. Останавливало лишь накатывающее горькое чувство печали и ненависти к самому себе. Но он знал, что Эми не хотела видеть его таким. Убрав локон с щеки мадам Агрест, Габриэль прикоснулся к бледной, но всё такой же, как и когда-то раньше, бархатистой коже. Словив взгляд Эмили, Габриэль почувствовал, как дрогнула его улыбка. На вид худые и, как бы ни хотелось признавать, но почти безжизненные руки коснулись его. Прохладные… Теперь её ладошка на фоне мужской руки казалась ещё меньше. Она была ещё более фарфоровая, чем прежде. И, увы, не только рука. Оранжево-алый свет заката падал яркими чёткими пятнами на лицо так, что ей приходилось жмуриться. А Габриэль не хотел его загораживать, узнавая прежний румянец мадам Агрест. Они смотрели друг на друга молча, наверное, в течение минуты. Тишина, прерываемая лишь редкими всхлипами Адриана, который старался держаться изо всех сил, давила на перепонки хуже любого шума. Габриэль нервно сглотнул, глядя в любимые глаза. Они оба хотели поговорить. И оба понимали, что наедине. Было просто больно смотреть на мучения сына. Невозможно было сейчас соврать обычное «всё будет хорошо». — Сынок, проведай Натали, — прошептала Эмили, нежным движением холодных пальчиков касаясь щеки своей уже повзрослевшей копии. Было видно, что в этот жест она постаралась вложить всю свою любовь к сыну. — Но мам…. — Никаких «но», Адриан, — строго прервал Габриэль, но, заметив снисходительный взгляд любимой, так медленно и лениво переведённый на него, стушевался. — Пожалуйста, пойди к Натали, попроси, чтобы она приготовила ужин, и приходи через десять минут. Эти слова он сказал уже в более ласковой манере, краешком глаза заметив утвердительный кивок жены. Сорвался. Молча кивнув и поцеловав маму напоследок, видимо, не желая спорить с родителями, Адриан всё-таки нехотя удалился из комнаты, прикрыв за собой дверь. Опустив взгляд, Габриэль тяжело вздохнул. Дрожащей рукой сняв очки-половинки, он со звоном положил их на прикроватную тумбу. — Эмили, — голос звучал нерешительно. — Ты голодна. — Нет, — шепнула она, едва ли помотав головой, игнорируя утверждение, воспринимая его словно вопрос. В этом была вся Эми. Этим и зацепила когда-то. — Ты не ешь вторые сутки, Эми… — не унимался. Зелёные глазки закатились. Эмили прикусила бледную губу. — Габриэль. — Она взглянула на Агреста глазами оленёнка. На секунду показалось, что вся тяга к жизни в одночасье вернулась. И мадам Агрест замолчала вновь. Агрест лишь протер лицо рукой и рухнул рядом, словно ребёнок, сжимая любимую худощавую ручку. Только с ней он мог позволить себе быть таким. Другая ручка медленно перебирала поседевшие волосы. Он поседел недавно. Относительно полгода назад. В свои тридцать восемь. — Моя ты снежиночка, — нежно пролепетала Эми, смеясь. В этом смехе была отчётливо слышна жалость. Габриэль знал свою мадам наизусть. Огорчало только одно. — Ты меня жалеешь? — удивился Габриэль, целуя ту ручку, что силился согреть в своих руках. Эмили не ответила. Наверное, по привычке только закатила глазки. А потом неуверенно постаралась перевести тему: — Не вини себя, Габ… Мы вместе к этому шли. Кому-то суждено поплатиться… Она снова захлебнулась в кашле, доставая из-под подушки платочек, стараясь сплюнуть в него кровь. В такие моменты Габриэль хотел помочь ещё сильнее. Но… как? Он знал, что перепробовал всё. Он знал, что это понимала и Эмили. Но не мог смириться. Просто не хотелось верить в то, что всё необратимо. — Если к этому шли двое, то и весь удар брать на себя должна не одна ты… — А Адриан? — Эми пыталась отрезвить мужа. — А как он? Натали не вытянет одна… От таких эмоций Эмили закрыла глаза. Было видно, что ни на что у неё сил больше не было. Габриэль медленно гладил её волосы, вспоминая бойкий характер той, кто мог заставить его не опускать руки, искать талисманы, но… теперь наблюдал лишь отголоски. Отголоски того прошлого, которое уже не вернуть. — Адриану нужен отец, Габи… И та, кто заменит мать… — Натали никогда не заменит тебя!.. — в сердцах выкрикнул Габриэль, чувствуя, как больно кольнуло в самое сердце. — Ты же знаешь… Никто не заменит… Удивительно, как они могли говорить о таких вещах. Трезво, со здравым рассудком, но с такой неимоверной болью. Его девочка старалась казаться сильной. Только не понимала, что это бессмысленно. Она была сильной на протяжении долгих лет. Габриэль знал о духе любимой. Но сейчас она была изнеможена этой болезнью, которая нещадно забирала всё то, что так любил Габриэль. Её саму. И без остатка. На глаза навернулись слёзы. Снова. Он был просто не в силах сдерживать их. Припав к груди любимой, Агрест старался прятать слёзы в шёлковую ткань. Но от неё ничего не спрятать. Тоненькие пальчики подняли мужское лицо одним лишь движением к подбородку. Сильная девочка устала быть сильной. Обмякнув в постели, она дала волю слёзкам, что так яро полились из её глаз. — Я не хочу тебя терять. Её голос дрожал, а рука с шумом рухнула на постель. Габриэль судорожно схватил нежную ручку и прижал тыльную сторону ладони к губам. Столько трепета было вложено в эти мгновения каждым из них, что, казалось, никто и никогда не смог бы проявлять столько любви друг к другу, как они. — Я тут… Это было просто абсурдно. Слишком абсурдно, чтобы быть правдой. Как могла она, такая молодая и красивая, такая сдержанная и в то же время спонтанная, такая чувственная и в то же время аристократичная, сейчас лежать в постели и говорить такие страшные слова, от которых даже у Габриэля по спине пробегал холодок. Особенно у Габриэля. — Эмили… Он собирался с силами, чтобы сказать такие важные слова, но судьба вновь была к ним неблагосклонна. Её глаза то и дело подкатывались, закрывались, руки предательски обмякали в тепле мужских рук. Габриэль буквально физически чувствовал эту усталость. Усталость его девочки жить. — Эмили! — У него снова начиналась истерика. Это чувство Агрест уже ни с чем не мог перепутать. Нарастающее напряжение внутри, где-то в районе живота, резко давящее на горло, создающее новую порцию непроглатываемых комков, что мучали последние полгода. Боль, тупая, переходящая откуда-то из ног в виски, давящая, бесцеремонная. Хотелось просто кричать. Кричать от потери смысла, желания жить. Но дрожь в руках и коленях, сопровождаемая обычным, но самым ужасным страхом, не позволяла выпустить эмоции. Опасения будущего, настоящего и прошлого накрывали тёмной пеленой. Пеленой страха самого себя. — Пожалуйста, не засыпай… Поговори со мной! Он взывал к ней. Взывал ко всем богам, хоть и был атеистом. Молил Господа о пощаде, желал оказаться на её месте, лишь бы она осталась здесь, улыбалась этой жизни, радовала окружающих своим лучезарным присутствием. Солнце садилось и уже не слепило глаза. А она их всё не открывала. Лишь губы её посекундно кривились, дрожали. Эмили скалилась, морщилась, хмурилась. Габриэль замотал головой. Он не смог проронить ни слова. Не сумел произнести крики отрицания, что так отчётливо слышал в своей голове. Она умирала. У м и р а л а на его руках. По его вине. А он просто смотрел на это. Просто смотрел. — Габриэль… — выдавила она на вздохе, захлебываясь в собственном дыхании, — передай Адриа… — Резкий рваный вздох и… Тишина. Село солнце. Агрест словно ожил. Встрепенувшись, он принялся тормошить любимую, стараться проверять, нащупать пульс. Он искал его везде: на груди, на шее, на тоненьком запястье, что до сих пор держал в руке. Агрест не верил. Нет-нет! Сейчас она проснётся, он разбудит её. Точно-точно! — Эмили! Эми…ли… ЭМИЛИ! Осознание накрыло холодной волной, вдарившей в голову. В состоянии аффекта Агрест принялся кричать так, как не кричал никогда, выкрикивая имя любимой, сжимая в кулаках постель. — НЕТ! Очки-половинки, которые Агрест носил уже пятнадцать лет, полетели с тумбы. Очки, которые уже мадам Агрест подарила ему. Звук разбитого стекла, глухие удары по дереву окровавленными кулаками, крик того, кто всегда был деланно спокоен — всё это привлекло Натали. А за ней — и Адрана, который стоял в дверном проёме и ярко-зелёными хризолитами, полными слёз, смотрел на кровать: на тело матери, на отца… — Я так и не сказал ей «до свидания»…