Один из них

      Они так долго ехали через предрассветную муть - не то плотный смог, не то туман, что произошедшее стало казаться чем-то, что было очень давно да и вообще не с ними. Если бы не перебинтованное наспех плечо. Всю дорогу Тянь сидел практически не шевелясь, словно одеревенел, иногда только окидывал поблескивающим как стекляшка взглядом пространство вокруг себя. Был похож на взъерошенного вороненка выпавшего из гнезда. Его потряхивало, наверное, еще и от холода - неизвестно как в том сумбуре исчезла ветровка, что была надета на нем в рукава. Чэн кивает кому-то из парней, и на плечи Тяню накидывают пиджак. Чэн отдал бы свой, если бы тот не был насквозь в крови.       Уже через пару часов Тяню нужно было быть на учебе, но у него теперь незапланированный выходной, который затянется неизвестно насколько. Ну, хоть какой-то плюс от покушения. Тянь дергается в спазме короткого смешка от этой мысли и отчаянно ненавидит это утро, жжение в глазах, нарастающий жар во всем теле и, больше всего, недосказанность, наполнившую его под завязку. Это от нее, а не от шока болит каждая мышца. От нее, а не от недосыпа или слез режет глаза, которые нельзя поднять и посмотреть на брата открыто и прямо. Только вот Чэн, в отличие от него, позволяет себе смотреть. Тянь чувствует пристальный мягкий взгляд, призывающий его повернуть голову. И он терпит, терпит... Как бы не выблевать все скопившиеся в нем слова и слезы прямо тут, при чужих людях, не волнуясь уже о том, что за глаза его окрестят истеричкой, посмотрят пренебрежительно - вот это трясущееся и впадающее в ступор, когда нужно шевелить задницей, которой в любом случае не угрожало ровным счетом ничего, - и есть наследник? Но охрана слишком вымуштрована, чтобы позволить себе любой неодобрительный взгляд. Тянь переводит дыхание, сплетает в замок ледяные пальцы, уже не видит перед собой совершенно ничего - все расплылось и стало кислотными цветными пятнами с неестественной яркостью. Его сейчас рванет с криком: "да что, что тебе нужно?!". Перестань, блять, смотреть! Я тоже хочу! И кто бы мог подумать, как это, оказывается, несложно. Совсем несложно. Но об этом лучше не задумываться сейчас, чтобы не сожрало осознанием того, сколько времени он упустил. От того, что он поворачивает скрипящую, как на старых шарнирах, шею, взглянуть на человека, который был рядом всегда и несмотря ни на что, от этого незначительного действия происходит такое невероятное облегчение, что сердце ему со всей грудиной вместе будто обнимают и гладят большие горячие ладони. Это так больно и так хорошо... Эти ладони, согревая и успокаивая, ослабляют тугие узлы жгучей обиды, завязанные гордостью, тоски, большей и меньшей, но не затихающей никогда - ни днем, ни ночь. Особенно ночью, давно переставшей быть временем отдыха. Чэн совсем не выглядит плохо, только очень бледен. Или он всегда такой? Тянь не помнит... Не помнит. Давно не смотрел на него так, как сейчас. Только в спину. Издалека. Исподлобья и мельком. Потом он расскажет, как руку его обожгло, но это совсем не воспринялось как боль, не ощущалось ею. Первое, что тогда сделал Чэн - схватил Тяня в охапку, прижимая и закрывая собой, изо всех сил бросаясь к машине. Рукав рубашки стремительно намок и затруднял все движения, делал их на долю секунды медленнее. Он спокоен, как и его ребята, молчащие и сосредоточенные. Оружие в их руках - особенно в его - естественное органичное продолжение самих себя. Никто не суетится и не беспокоится, а значит, кровопотеря, из-за которой промок даже манжет Чэновой рубашки и на черной кожаной обивке бурые отпечатки - это нормально?       Уже дома, вцепившись в полы чужого пиджака на себе, комкая дорогую ткань, Тянь заставил себя смотреть, как один из помощников накладывает аккуратный шов на Чэново белое плечо, как бинтует, и думал о том, что ранение выглядит безобидно. Безопасно. Даже красиво. Как у крутых парней в фильмах, что до самого конца остаются невредимы, выскакивая из-за угла под град из пуль. О том, что такая рана нужна лишь затем, чтобы сдвинуть с места романтическую линию, дать герою сутки передышки, глоток обычной жизни, что покажется ему раем, прежде чем швырнуть его обратно грудью на амбразуру, из огня да в полымя или что там по сценарию... Чтобы дать ему время понять, что он почти забыл, как это - быть не начеку, быть совершенно обычным, а его пассии - возможность проявить заботу и показать либо хоть намекнуть на какие-то чувства. Выстрел снайпера оказался неудачным, но если бы не эти молчаливые ребятки, - был бы идеальным. Но, к сожалению, не для Чэна, который сейчас, не обращая внимания на иглу, стягивающую края раны, чуть заметно подмигивает младшему брату, улыбаясь уголком рта. И тот не делает высокомерное лицо, не отворачивается, делая вид, как он его раздражает. Наоборот, глядя во все глаза, запоминает все, что видит. Каждую деталь в обстановке, каждое плавное движение, каждую черту своего живого брата... Как спокойно поднимается и опускается его грудная клетка при размеренном дыхании, как он проводит по растрепавшимся волосам, зачесывая назад отдельные пряди. Литые упругие мышцы под гладкой кожей ему безупречно послушны. Он что-то отвечает, когда занимающий роль врачевателя обращается к нему, - губы его, четко очерченные, но наверняка нежные, если дотронуться, двигаются, - Тянь не вслушивается, продолжая только напряженно наблюдать... Когда они остаются, наконец, одни в тихой квартире, утро растягивается в стадии перехода, позволяя совершаться вещам, почти невозможным или невозможным наверняка когда-либо еще. Тянь прикуривает не скрываясь, но и не бросая этим вызов, и через пару сигарет, выкуренных на глазах у брата, начинает смеяться. Если для Чэна нет ничего необычного в ситуации, когда кровь на себе или ком-то другом, то это вовсе не значит, что так должно быть у всех. Так вообще быть не должно. Поэтому, после того, как Тянь, сказав что-то, засмеялся от своих же слов, Чэн не удивился. Пусть. Напряжение и страх отпускают его - это хорошо.       Думал, его не отпустит долго - шутка была слишком смешной. Его согнуло аж пополам, а после лбом он поймал здоровое плечо подошедшего к нему ближе Чэна. А Чэн снова поймал его. Спазмы прекратились так же быстро, как и накрыли, и Тянь бездумно потерся лицом о его горячую шею, вытирая мокрые глаза и щеки. Никто не принимал решений, не обдумывал последствий. Руки вцепились в черные гладкие волосы на Чэновом затылке и виске, и Тянь порывисто прижался к его губам своими. Сухо и мягко, крепко. Слишком однозначно, чтобы понять не так. Можно оттолкнуть - ничего не стоит. Рвануть от себя и влепить пощечину, вернуть из фантазии в реальный мир, где за каждый свой шаг нужно платить. Хотя бы своими и чужими нервами, если, конечно, не окончательно очерствел в своей заносчивости и высокомерии. А можно поддаться. Дать избалованному ребенку, что требует его сиюминутная прихоть. Стиснуть в своих руках и поцеловать в ответ, будто мечтал о таком же самом способе забытья. Плохой, как оказалось, из Чэна воспитатель, да и брат - тоже.       Поцелуй будет один. Будет один из... Будет нежным. Будет тем, о чем каждый из них станет мучительно думать, погибая от стыда и вины. Или не думать вовсе. Станет еще одним способом сказать, крупно дрожа от негодования, "как же я тебя ненавижу", еще одним "я люблю тебя" - когда мало слов, мало объятий. Когда мало глаза в глаза, закономерно, что однажды кто-то окажется смелее, и поцелуи станут спасением. Тем, что ненадолго утолит жажду. Нет никаких осторожных просьб, никаких извинений. Каждый из них ясно осознает происходящее. Нет раскаяния, нет чувства вкушения запретного плода, просто потому, что нет ничего более естественного, чем целоваться с тем, кто дороже всего на свете. Больше нет сил на ненависть и дистанцию. Тянь откидывает голову, подставляя шею. Держится крепко, закрывает глаза - и Чэн целует. Вдоль линии челюсти, притягательную ямочку между нижней губой и подбородком, - и под ним, - к горящим мочкам ушей и по бархатной щеке вновь к губам, к едва начатому первому поцелую. Гладит ровный нос и длинные черные ресницы, касается их самым кончиком пальца. И нежность эта не порождает стеснение - от нее разгорается жар, в котором только прижимать к себе плотнее, чтобы хоть как-то выразить, насколько сильно скучал. Пока ты думал, что подобное невозможно, оно случается само собой, как всегда самые страшные в жизни вещи, как самые прекрасные случайности. И вот, ты уже обнимаешь и гладишь младшего брата на своей кухне в бесконечные пять часов утра. Чэн давно ни о чем не мечтает и не верит в чудеса, но а что же тогда это?.. Тянь в его руках дышит близко и горячо, и Чэн снимает с него чужой пиджак, чтобы ощущать только родной запах. Нет ничего фантастического в поцелуях, он точно знает, но сейчас втягивает язык брата настойчиво и мягко, влажно обхватывает чувственно изогнутую верхнюю его губу, и голова начинает кружиться сильнее, чем до этого. Целует глубоко, так хорошо, как умеет, не останавливается. Ни за что не превратится это живое и трепещущее, в нечто смешанное с отрезвляющей неловкостью, которой накрывает людей внезапно, заставляя медленно затихать, отстраняясь друг от друга, и приходить в себя. Нет. Младший брат выдыхает его имя, жмется сильнее, и они уже не представляют себе, как будут жить без этого.       Каким бы ни был твой выбор - я буду за тебя. С тобой. Незримо, если пожелаешь. На расстоянии, очень тихо. Продолжай упорствовать, как мистер Андерсон, или согласись быть "одним из" - ты будешь в безопасности. Но жаль, если ценой этой жизни, ведь тогда ничем, кроме воображаемых крыльев мне тебя не укрыть.