Его Королева

      — Моя золотая царица, — довольно протянул краб, надевая на голову Моаны блистающую корону с бриллиантами, — ты так изумительна в роскоши драгоценных камней!       — Ты говоришь так, будто я становлюсь красивой, только когда на мне украшения. — обиделась она.       — Что?! Моя королева, ты — самое дорогое и прекрасное сокровище, что у меня есть! — извинительным тоном заторопился он.       Если раньше, когда девушка только начала жить с Таматоа, она смущалась, робела от таких слов, то сейчас же по-настоящему чувствовала себя какой-нибудь богиней из рассказов её любимой бабушки. Моана ведь и правда поменялась: от частых восхищений ею вслух стала ощущать себя такой же величественной, такой же совершенной, как и хозяин пещеры сокровищ. Волшебная, прекрасная, чарующая — кто ещё мог такое сказать, кроме него?       Толща воды, таинственный неон, сам Таматоа были словно хранителями этой идиллии и гармонии. Никого не было кроме их двоих, изобилия сокровищ и защиты океана — разве не рай?       Для самого же Таматоа девушка стала, как недостающей частью его длинной счастливой жизни — теперь можно было кому показать свой шик: он обвешивал Моану с ног до головы украшениями, чтобы они так же, как и у него, пускали по стенам пещеры тысячи бликов. Девушка, конечно же, красивая, даже для него, однако ему казалось, что Моана в золоте — само совершенство. Может и не такое, как он, но всё же. Она ведь была первой, на что бы краб смотрел неустанно часами вместо себя и восхищался. Он сам по сей день удивлён, как простая девушка из смертных, которые ни коим образом не ассоциируются с красотой, смогла захватить всё его существо. При чём, когда Таматоа хотел сделать девушке приятно, он и не думал о том, что лучше, красивее этого человека. Он действительно считал её великолепной и впервые чувствовал, что хочет понравиться ей. Когда это он сомневался в том, что кому-то не сможет понравиться… Моана действительно была той, перед кем Золотой король чувствовал себя некрасивее какого-то человека?       Но так или иначе, Таматоа добился от девушки признания — он обожал, когда сама Моана говорила какой он обворожительный, блистательный и яркий. Ох, в этот момент он хотел отдать ей всё своё состояние, чтобы она почувствовала его взаимное боготворение.       Однажды Таматоа показалось странным, что они никогда не показывали свою любовь тактильно. Он где-то узнал, что близкие люди касаются губами друг друга или прижимаются телами, обнимаясь, а так как Моана была человеком, то почему бы не попробовать? Краб ни в коем случае не хотел чем-то обделять её. Правда, не учёл, что он не был человеком и не был хотя бы похож на людей.       Поэтому, после этого неприятного случая, он щекотал её усиками и просто не понимал, как объятия и поцелуи могут быть лучше этого, в очередной раз убедившись какие смертные странные.       Жизнь для них обоих протекала здесь и не нудно, и не быстро: блестящий день, полный чудес для них, сменяла загадочная ночь — в это время просыпались все самые эпичные цветы, да и сам Таматоа менялся для девушки. Он считал, что для своего самого дорогого сокровища он должен быть разным: когда-то шикарным и блистающим в колеблющемся свете, проникающим через толщу воды, а когда-то невероятным, эффектным и блещущим экзотичным цветом в полной темноте.       Моане же особо нравилось его второе воплощение. Он был волшебным, неизведанным, каким-то мифическим, точно, как в легендах, в которых именно так его изображали. Именно поэтому краб так ценил свою способность биолюминесценции, какой обладали практически все жители Мира монстров.       Таматоа действительно готов был на всё для девушки: больше времени уделял ей, чем себе, отдавал больше золота, украшений, считал чуть ли не центром мира сего. Полностью отдался её существованию, растворился в своём разуме, наполненном только ею. Действительно ли, самолюбивый демон впервые, за много тысяч лет, превозносит столь нелепое, по его меркам, создание выше себя? Краб сам понимал, что, в его понимании, Моана уже не просто сокровище для него. Даже не благородная королева и не щедрая властительница — она была нечто большим для него, пред кем Таматоа чувствовал себя жалкой песчинкой, поражающейся такому великолепию.