Поцелуй

      Кружок шестнадцати никогда не отличался тактом. Сколько Лермонтов помнил этих ребят, те никогда не были тихими и спокойными. Норовили поспорить, подраться или просто кричать обо всё на свете. Разгоряченные мужчины находили поводы для ссор абсолютно во всём.       Лермонтов устремил уставший взгляд к окну. Солнце только начинало восходить, погружая небо в оранжево-розовое сияние. Мартовский холод всё ещё чувствовался в комнате, где сидели мужчины, заставляя поэта поежиться и сильнее укутаться в мундир. Он внимательно смотрел на почку, что несколько дней назад появилась на голом дереве. Сегодняшнее романтическое настроение позволило Мишелю вообразить, насколько было бы тепло цветку внутри, если бы солнце опустилось на почку. Однако, почка была слишком далеко, чтобы насладиться появившимся теплом. Это отдавалось в сердце поэта тоской и печалью.       Мишель сам был тем цветком, желающим тепла и заботы, но обреченного скрываться от холода в легком мундире.       Лермонтов мечтал закрыть глаза и провалиться в сон. Он сжимал замерзшими пальцами одежду и прикрывал глаза, сильно хмурясь. В уши били голоса остальных присутствующих, мешающих ему уснуть.       Святослав Раевский, его лучший друг, не мог сдерживать смех из-за шуток Монго, который в очередной раз превратил собрание взрослых людей в балаган. Столыпин хоть и был одним из приближенных к Лермонтову, родственником по бабке, но иногда раздражал излишней взбалмошностью. Особенно, когда у самого поэта такого настроения не оказывалось.       — Наш Мишель совсем замёрз, — сострил Мартынов, заставляя Лермонтова зло распахнуть глаза и направить их на собеседника. Он встретился с ехидными глазами мужчины, но добрыми. Видимо, Николай хотел распалить пыл обычно энергичного поэта. — Может, он хочет, чтобы мы отправили его в постель? Сам-то он, небось, сейчас и шевельнуться не может.       Под всеобщие смешки, Лермонтов закатил глаза, сильнее обнимая себя. Он был не настроен на глупые попытки его растормошить. Каждое движение отдавалось ещё большим холодом.       — Если так хочется, Мартышка, то можешь сделать мне чаю, а не пытаться избавиться от меня, чтобы потешить своё самолюбие, когда некому больше будет отвечать на твои жалкие подначки, — пробормотал поэт больше себе под нос, чем кому-то из компании. Однако, услышавшие это засмеялись, заставив Мартынова неловко улыбнуться.       Николай махнул в сторону Столыпина, который стоял у самовара.       — Алексей, налей своему родственнику горячего чаю. Не видишь? Он весь окоченел.       — Он, друг, просил не меня, а тебя, — ехидно заметил Монго, ожидая, как Мартынов поднимется и начнет делать своему сопернику, ещё с юнкерских времен, чай.       Лермонтов не ждал ни от кого проявления заботы. Он был уверен, что сможет протянуть без чая остаток времени и не умрет, если Мартынов не перешагнет через свою гордость и не сделает язвительному другу чай. Сам же Николай боролся с чувством долга, как друг, и чувством унижения, будто сделанный для Лермонтова чай означал бы, что тот сделал из него своего раба.       — Я…       — Сиди, Коля, я сделаю Мишелю чай, — прошелестел нежный, отличающийся от остальных, грубых и нахальных, голосок. От тихого и спокойного тона словно всё затихло, все успокоились.       Лермонтов не смог не открыть глаза, когда услышал островок спокойствия, среди шумных акул. Он взглянул в дождливые глаза, что неуверенно смотрели на него. Тонкие ресницы быстро захлопали, взгляд устремился в другую сторону, а тонкие губы поджались. Мишель не смог не заметить, как аккуратные руки, наверняка мягкие на ощупь, прошлись по карамельным волосам, убирая кучерявые волосы подальше от лица.       Этим добрым малым был Михаил Глебов. Ещё с юнкерских времен он отличался добротой помыслов и спокойным характером. Не было человека, что не любил бы его. Слишком мягкий, утонченный, добрый, сопереживающий и участливый…       За это парня, самого юного из кружка шестнадцати, Лермонтов прозвал Баронессой. Не для того, чтобы обидеть, а чтобы выделить своё особенное отношение к нему. Добрый Мишель не обижался, а только краснел и отводил глаза, смущаясь милому, как он считал, прозвищу. Ему было чуть больше двадцати двух, он никогда не напивался до беспамятства, никогда не ссорился и не ругался. Поэт завидовал своему юнкерскому приятелю во всем.       Он слишком Ангел для того, чтобы уподобляться всей остальной компании. Конечно, помимо Глебова, были ещё исключения. Раевский, к примеру, тоже не кутил, а просто выпивал и веселился, в меру. Однако, он наслаждался, был увлечен и словно принимал участие во всех шалостях, пока Глебов тихо отсиживался и ждал, когда буйство компании утихнет. Он любил сидеть в уголке и читать, между делом бросая взгляды на друзей. В особенности — нежно, робко, поглядывая на Лермонтова.       Поэта прельщали эти взгляды. Он мог часами смотреть на Глебова, ожидая, когда тот поднимет волшебные, наполненные трепетом, глаза на него. А после, обжигаясь о взгляд поэта, испуганно прятал глаза и притворялся, что читает. Лермонтов только усмехался, продолжая пытку. Оставшееся время Глебов пытался не глядеть на объект своей любви, фантазий. А его тезка, напротив, не отвлекался от чужого лица ни на секунду, забавляясь волнением оппонента.       — Твой чай, Мишель, — Глебов аккуратно подал кружку чая поэту, который чуть не заснул, уйдя с головой в свои мысли о милом тезке. Лермонтов поёжился, когда пришлось отдирать руки от мундира и тянуться за горячим напитком. Он облизнул высохшие губы, которые сами не знали, чего жаждали больше: выпить залпом чай и обжечься или впиться в мягкие, теплые, губы напротив. Руки мужчины дрогнули, когда он увидел, с каким волнением Глебов бегает щенячьим взглядом по его лицу, то и дело останавливаясь на губах или глазах. — М-Мишель, осторожнее.       Взволнованный Глебов обхватил чужие ладони своими, чтобы помочь удержать кружку. Их руки соприкоснулись и Лермонтов снова ощутил ту разницу. Глебов в обычной форме, без всяких накидок, был теплым, а сам поэт, весь укрытый одеждами, мерз от холода. Словно солнце и тень, слишком разные. И тень очень нуждалась в этом солнце.       — Всё в порядке, — прохрипел поэт своим голосом, чувствуя, как нежные подушечки пальцев гладят его ладони. Защитная усмешка, позволяющая скрыть смущение, украсила бледное лицо Лермонтова. Голос превратился в шепот, позволяя только его Мишелю услышать продолжение. — Так и будешь нависать надо мной, Баронесса? Я не против, если присядешь на мои колени и поможешь согреться.       Теплота проникла в сердце поэта, стоило ему заметить, как растерянно вытянулось лицо юноши. Его уши вспыхнули от смущения, губы то раскрывались, то захлопывались, а глаза замерли и глядели прямо в густую пучину глаз Лермонтова, проникая в самое его сердце. Так тень впервые почувствовала за сегодня тепло. Даже чай не помогал так сильно, как это.       — Хватит шутить, Мишель, — прошептал смущенный Глебов, нехотя убирая руки с ладоней мужчины. Тело Лермонтова сразу напряглось, лишаясь источника тепла. Попробовав утешиться чаем, поэт только поморщился. Слишком горячий. Не согревал, а обжигал. Это заставило Мишеля вновь испытать тоску.       Глебов медленно прошел к своему старому месту, но к книге, которую читал, не притронулся. Он скрестил руки, задумчиво опустил голову и смотрел себе под ноги. Лермонтов был уверен, что тот боролся с желанием возобновить зрительный контакт. Мишель лелеял эту свою мысль, обжигаясь руками о горячую кружку, но продолжая её держать. Несколько минут назад её точно также держал Глебов. Не хотелось думать о том, что теперь они по разные стороны комнаты.       — Мишель, ты чего такой грустный? — обратился к Глебову Мартынов, насмешливо бросив взгляд на его тезку. Лермонтов прожигал Колю свирепым взглядом, который тот проигнорировал. — Наш Миша даже не сказал спасибо за чай?       — Сказал, — невнятно ответил Глебов, приподнимая неуверенный взгляд. Он смотрел куда угодно, на всех, кто был в комнате, но не на Лермонтова, который страдал от недостатка его внимания и мечтал, когда же юноша сдастся и повернет к нему голову.       — Что-то не верится, — хмыкнул мужчина и повернулся к другу. Лермонтов одним взглядом показывал, что не желает говорить, а Мартынов делал вид, что не понимает. Сегодня он решил взять на себя роль заводилы, чтобы растормошить товарища. Обычно поэт был благодарен ему за это, но не сейчас. Не сегодня, когда можно было наслаждаться смущенным Глебовым, который избегал его взгляда.       — Я не в настроении веселиться, Мартыш, — сделал последнее предупреждение Лермонтов. Впрочем, эффекта это не возымело.       — Уверен, он сказал тебе какую-нибудь гадость, — всё также развязно продолжал гнуть свою линию Мартынов. Он ловил испуганные глазки Глебова и довольно усмехался его реакции. Лермонтов сдержал недовольный стон, когда чужие руки хлопнули его по плечам и сжали в стальные тиски. — Но не стоит на него дуться, ты же знаешь нашего приемника Пушкина.       Лермонтов был готов взорваться от последней фразы, вскочить, несмотря на холод, и плеснуть кипяток в лицо обидчику. Только печальные глазки Глебова его останавливали, как и всегда, когда поэт закипал. А руки настойчиво начали мять его плечи, пытаясь разозлить.       — Мишель не сделал ничего плохого, — неуверенно пробормотал Глебов, грустно проведя взглядом по Мартынову, что так легко и непринужденно касался объекта его симпатии. На мгновение глаза тезок встретились и юноша испуганно опустил глаза. Лермонтову захотелось скинуть с себя лапы друга.       — Коля, прекращай уже шалить, — встрял в разговор Раевский, за что Мишель был ему безгранично благодарен. Самый старший из их компании с надеждой взглянул на Мартынова. — Двум Мишам не хочется сегодня говорить и я думаю, что ты должен оставить их в покое.       — А если они всё-таки поссорились? — Мартынов заговорчески сказал это на ухо поэту, но при этом, чтобы его все слышали. Его губы случайно дотронулись до чужой мочки, заставляя Лермонтова поежиться от отвращения и поднять взгляд на Глебова.       Как же ему было обидно… Ранимый Глебов выглядел так, словно вновь увидел влюбленного Мишеля. В его глазах скопилась влага, а тело сжалось от обиды и печальных мыслей в голове. Лермонтову хотелось знать, о чем тот думал, о чем переживал и как он ему может помочь. Неужели глупые шутки Мартынова его так опечалили? Или смелые действия, направленные на Мишеля, которые не мог себе позволить юноша?       — Коля, ну хватит! — подхватил позицию Раевского Монго и кинул в товарища перчаткой, весело улыбаясь. Мартынов поймал её и игриво начал мешать Лермонтову пить чай. То начинал ею водить по его лицу, то накрывал перчаткой его голову. А потом и вовсе надел, чтобы тыкать пальцем в мягкую щеку поэта. Поэт словно не ощущал этих провокаций, продолжая думать, почему его Мишелю настолько грустно. — Миша не будет терпеть это вечность, ему и надоесть может. Отстань уже от них, ради Бога, и давай сыграем в карты.       Глаза Николая загорелись при слове об азартной игре. Он ехидно улыбнулся, воображая, что сможет пожелать исполнить наглому Монго, когда тот проиграет. В своей победе Мартышка был уверен, ведь за столом не будет сидеть Мишель. Вот только поэта отпускать так просто тоже не хотелось. Нужно пошутить. Ещё раз. Самый последний за сегодня.       — Тогда поцелуйтесь и я поверю, что вы дружны, как и прежде, — Коля самодовольно засмеялся, когда Лермонтов отвлекся от рассуждений, желая взглядом испепелить товарища. Именно этой реакции нахальный друг и ждал. Возможно, сегодня он проиграет в карты. — Что, Мишель, не хочешь уронить свою гордость?       Мартынов с наслаждением смотрел, как бледное лицо заливалось гневной краской, как руки, вспомнившие, как чувствовать, отставили обжигающий чай. В карих глазах вспыхнули искорки гнева, обещающие, что Коля теперь не отвертится от ярости поэта. Мише надоело терпеть.       Двое мужчин уже были готовы вступить в перепалку, а Лермонтов и вовсе собирался вскочить с теплого места, но их отвлекли быстрые шаги, направленные к выходу. Им удалось только заметить пробежавший мимо светлый силуэт и светлые кучеряшки.       — Баронесса, — растеряно позвал друга Коля. Обижать этого Мишу ему не хотелось. — Мы же просто шутили…       — Дурак ты, Мартышка, — вздохнул Лермонтов и, несмотря на невыносимый холод, встал с насиженного места и направился на выход из комнаты. Никто не стал его расспрашивать или останавливать. Мартынов разочаровано направился к Монго, чтобы сыграть с ним карты, надеясь, что Глебова он не обидел. Когда тот вернется, Коля обязательно попросит прощения.       Лермонтов застал Глебова в гостиной, у теплого камина. Слуги растопили его, чтобы юнкера совсем не замерзли. Мишель усмехнулся. Он был уверен, что это попросил сделать именно Глебов, ведь камин не горел, когда они все шли в их специальную комнату для дискуссий. Подойдя поближе, поэт протянул руки к огню, замечая краем глаза, как его тезка напрягся и вытянулся. Холодные губы Мишеля почувствовали жаркое тепло от камина.       — Тебе стало лучше? — скромно поинтересовался юноша, рассматривая тонкие пальцы поэта. Те были невероятно аккуратными, неподходящими для воина, но такими притягательными, что было невозможно от них оторваться.       Лермонтов посмотрел на Глебова, отслеживая, куда направлен его взгляд. Желание, чтобы глаза его Мишеля поднялись, переполняло сердце поэта. Тот был очарован тонкими ресницами, кучеряшками, что спадали на лоб и поджатыми тонкими губами.       — Сам можешь проверить, если интересно, — не дожидаясь реакции юноши, мужчина сделал смелый шаг к нему, дотрагиваясь руками до теплых ладоней. Глебов вздрогнул. Глаза Лермонтова весело заблестели от собственной игривости, что проникла в сердце. — Что скажешь?       Глебову пришлось разомкнуть сложенные руки на груди, чтобы Мишелю было удобнее их держать, прижимать к друг дружке и нежно проводить пальцами по мягкой коже, как сегодня уже делал сам юноша.       — Всё ещё холодные, — продолжал тихо шептать Глебов, смотря себе под ноги. Лермонтову хотелось больше. Не только услышать взволнованный, наполненный дрожью, ангельский голосок, но и увидеть в чужих глазах желание, жажду. Глебов никогда не показывал таких чувств. Поэт же считал, что это необходимо срочно исправлять.       — Не хочу тебя пугать, — перешел на шепот поэт, делая ещё шаг к предмету своих желаний. Глебов напрягся, когда их лбы соприкоснулись. Он бегал взглядом по их сцепленным рукам, что оставались единственным барьером, отделяющим их тела от друг друга. Юноша покраснел от мыслей, что ему хотелось бы почувствовать себя прижатым чужим телом к стене. Властно, с игривостью и страстью, как Лермонтов делал всегда, когда был чем-то увлечен. — Однако, я знаю, что Баронесса жаждет моего поцелуя. Это уже давно не секрет.       Лермонтов наслаждался. Он увидел, вспыхнувшие удивлением, глаза юноши, прочитал в них всё, что хотел: изумление, восторг, страх, переживания, неуверенность и любовь. От неожиданных слов его Мишель поднял на него свои чистые глазки, что опасливо дрожали, боясь обжечься о карий взгляд. Поэт же наградил юношу только игривым, манящим взглядом, без злости и разочарования.       — Скажи, Баронесса, — упрямо продолжал смущать оппонента поэт, забавляясь чужой реакцией. Он сделал ещё шаг вперед, заставляя юношу упереться в стену. Какой же Глебов милый… — Ты хочешь моего поцелуя?       Казалось, бедный Глебов упадет в обморок от настойчивости своего любимого. Он явно был не против, что его спина касалась стены, а собственные руки уже упирались в грудь Лермонтова. Чужая рука играла с его кучеряшками на затылке и нежно поглаживала шею. Всё в этой комнате ждало лишь его.       — Я-Я, — затрепетал голос юноши, когда уже глазам некуда было бежать. Везде перед собой он видел Лермонтова, желающего услышать ответ. Если поэт чего-то хотел, то всегда получал. И сейчас он хотел своего Мишеля. Тот тяжело вздохнул, сдаваясь под чужим натиском. — Я хочу… Хочу твой поцелуй, Мишель…       От собственного имени Лермонтов позабыл как дышать. Он с нескрываемым рвением сократил расстояния и впился губами в две тонкие полоски. Страсть поэта заставила Глебова распахнуть собственные губы, позволяя возлюбленному углубить поцелуй. Дыхание сбилось, голова закружилась от переизбытка чувств. Руки юноши неуклюже легли на плечи поэта, которых недавно касался Мартынов. Мужчина опустился на несколько сантиметров ниже, чтобы поцеловать чужую шею и пройтись носом по рядку кучерявых волос.       Карие глаза впились в неуверенные глазки напротив. В них бушевали стыд и желание, которых раньше никогда не было у Глебова. Это раззадорило поэта ещё больше, захотевшего принять горизонтальное положение прямо здесь, напротив камина.       — Теперь я буду целовать тебя всегда, когда ты будешь этого хотеть, — прошептал поэт жаркие слова на чужое ухо.       Глебов вновь вздрогнул, неуверенно подняв глаза на любимого. Теперь Лермонтов видел в них необъятное желание, плескающееся волнами. Тонкие губы приоткрылись, словно играясь с терпением оппонента, призывая к продолжению.       — А можно ещё?       И Лермонтову снова снесло голову.