***
— Привет. — Какого хуя?! Скарамуш роняет мелкую ракушку обратно в песок, волна облизывает её и утаскивает за собой. Каэдэхара стоит перед ним слегка растрёпанный, сцепив руки за спиной. Он склоняет голову набок. — Я же говорил, что найду тебя позже. Извини, если напугал. — Не напугал, — тут же огрызается Скарамуш, — Какого чёрта тебе от меня надо? — Я хотел извиниться. — Ты уже извинялся. Хреново с памятью? — Я хотел нормально извиниться, — говорит Казуха, безмятежно вглядываясь в волны, игнорируя колкости, словно они пролетающий мимо пух, — Всё-таки из-за меня ты свалился в канаву. — Селестия, как же мне пережить эту трагедию… Ох, точно! — Скарамуш радостно хлопает в ладоши, — Миллион извинений от тебя точно помогут! Продолжай, не стесняйся! Казуха улыбается ему, заправляя за ухо прядь. — Извини, — говорит он, и Скарамуш закатывает глаза, — Не хотел отвлекать тебя от дел. От дел… Скарамуш вспоминает, как он весь день меланхолично слонялся по всему Наруками из края в край. Он успел потрогать траву, потрогать воду, найти огромного жука Оникабуто и запустить его со скалы. Тот, правда, не разбился, лишь лениво перевернулся и побрёл дальше. Скучно. — Да уж, придётся тебе загладить свою вину. Моё время дорого стоит. — Да? И чего же ты хочешь? — Зависит от того, что ты можешь мне предложить. Казуха смеётся, и Скарамуш игнорирует щекотливое ощущение где-то в груди. Закатное солнце растекается рыжим на горизонте. — Могу предложить тебе ужин. Подойдёт? Скарамуш задумчиво пинает камушек. Не то чтобы ему нужна была еда, но он, если честно, чертовски скучал по вкусу данго. — Мог бы придумать что-то получше, — в итоге отвечает он с очаровательным разочарованием в голосе , — Так уж и быть. Но это должен быть чертовски хороший ужин. — Он будет, — обещает Казуха. Море проглатывает солнце полностью.***
Ужин был сносным. В основном потому что они набрали еды и сбежали от городской вечерней суматохи поближе к ночному морю. И потому что данго спустя столько лет был всё так же восхитительно хорош. И Каэдэхара Казуха не имел абсолютно никакого отношения к несмывающейся с лица улыбке. Скарамушу не нравилось слушать его витиеватые речи, вслушиваться в умиротворяющие полутона его голоса. Скарамушу не хотелось ничего про него знать. Абсолютно. Ни капельки. Но, к сожалению, никто его не спросил, так что приходилось слушать, приходилось отвечать и ловить каждое слово. — А что нравится тебе? — Казуха кидает камушек в море, наблюдая, как сначала он тонет в темноте, а потом с тихим бульканьем уходит на дно. — Убивать, — незамедлительно отвечает Скарамуш. Слова слетают с языка с той же пустой лёгкостью, с которой Каэдэхара запускает ещё один камушек. — Что, прости? — Прощаю. Ты заебал извиняться, честное слово. — Изв- — Заткнись, — огрызается Скарамуш, — Иначе я поставлю тебя на счётчик, и за каждое извинение будешь расплачиваться ужином. Каэдэхара молча смотрит на него пару секунд, а затем расплывается в хитрой улыбке. — Извини. У Скарамуша перехватывает дыхание, внутри что-то скручивается, и он сипло бормочет: — А у тебя много денег, да? — Смотря для чего, — расплывчато отвечает Казуха. Он зевает, встряхивая головой, — Ну так что там с убийствами? Ты не выглядишь, как маньяк. — По-твоему маньяки ходят с огромными ножами в руке и табличками «Маньяк» на груди? — А ещё их одежда всегда заляпана кровью, — со всей серьёзностью кивает Казуха. Скарамуш с улыбкой качает головой. — Селестия, хорошо, что ты не работаешь в Тэнрё. Люди были бы обречены. Казуха улыбается и зевает вновь. Скарамуш пихает его ногой в лодыжку. — Проваливай отсюда, раз я тебе больше не интересен, Каэдэхара. Казуха кивает и, слегка пошатываясь, поднимается. — Я не чувствую в тебе опасности, — бормочет он полусонно, — Мне кажется ты и сам многого о себе не знаешь. — Иди спать, — говорит Скарамуш, — Пока ещё чего-нибудь не напридумывал. — Доброй ночи, — кивает Казуха и разворачивается, но останавливается внезапно, будто что-то вспомнил, — Ты так и не назвал своё имя. — Ой, правда? — лениво бросает Скарамуш, — Какой кошмар. Они молчат. Казуха воспалёнными сонными глазами пытается что-то вычитать у Скарамуша на лице, но тот лишь упрямо смотрит в ответ. — Я найду тебя, — в итоге отвечает Казуха и исчезает в ночи.***
Проблема в том, что имени у него не было. Проблема в том, что их было чересчур много — все пустые, все ненужные. Вельзевул была первой, кто дал ему имя, и Скарамуш забыл его словно лихорадочный беглый сон. Но вспомнил. Случайно. По неосторожности. Он в своих бесконечных бессмысленных скитаниях добрёл до Татарасуны. Безжалостные грозы исчезли. Скарамуш застыл на месте, когда осознал, что они не вернутся уже никогда. Путешественник стёр их навечно. Скарамуш любил приходить сюда раньше — тогда, в далёком прошлом, когда в душе был полный беспорядок, и нужно было найти отражение собственных эмоций хоть в чём-то. Он садился на траву, а небо рычало у него над головой, ливень хлестал по щекам, и строптивые молнии падали перед его ногами. Он чувствовал себя не таким одиноким в собственных трагедиях. А сейчас тут было тихо. Светло и спокойно. Мёртво. Неправильно. Скарамуш досадливо побрёл дальше — искать неизменное. Нашёл. Павильон Сяккэи был тем же: ползучие корни деревьев и красные клёны в тёплом свету. Скарамуш потянулся к дверям, легонько коснулся электро символа на двери, и Иназума — хранительница вечности — вернула ему воспоминания, о которых он не просил. — Акито. Это было похоже на пощёчину — хлёсткую и унизительную. Скарамуш вздрогнул, отшатнулся, потеряв опору, и сжал в кулак ткань там, где заходилось ударами глупое, ненужное сердце. Акито. Он мотнул головой, пытаясь выбросить его из головы, но имя цепко впилось ему под кожу. Акито. Имя резкое — взмах катаны. Акито. Имя мягкое — кошачья поступь. Акито. Имя — начало. Имя — трагедия. Имя — предательство. Имя — любовь. А. Ки. То. Хватит. Скарамуш зажмурился, вжал ладонь в зубы, не давая себе закричать, мешая себе вдохнуть. Он медленно собрал себя по кусочкам, заставляя непослушное тело шевелиться, и двинулся прочь. Его первое имя похоронено вместе с грозами. Второе он дал себе сам. В конце концов, тогда он осознал, что доверять мог только себе. Куникузуши было пропитано болью, деформировавшейся в желание отомстить. Куникузуши было обещанием разрушать, ведь защищать было нечего. Он хотел бросить вызов, хотел, чтобы она обратила внимание, приняла его, отметила, как равного. Он разрушал её страну, мучил её людей, но ей было всё равно, и злость быстро сменилась скукой. Он стал Сказителем, после того как наткнулся на Фатуи и увлёкся их беспринципной жестокостью, стал Скарамушем, когда его наконец заметили и подарили власть. Сказитель больше не был слабым. Хитрость в наигранных улыбках, оскорбления, как способ подчинить, насилие — забавная игра. Скарамуш был самым жестоким и самым могущественным из всех. И всё же он проиграл. Все его имена были мертвы.***
— Как ты меня находишь? — спрашивает Скарамуш, когда Казуха выплывает из пурпурных кустов. Скарамуш обошёл почти всю Иназуму: он был и в Каннадзуке, и на острове Ясиори, избегал лишь Ватацуми по причине острой непереносимости тамошних цветастых пейзажей и Цуруми, потому что добираться до туда было банально лень. Каэдэхара находил его всегда. — Мне здесь не нравится, — хмурит Казуха брови вместо ответа. — Значит не надо было приходить. Скарамуш не говорит ему о том, что ждал. Сэйрай был всё так же жесток, несмотря на принудительное очищение, которому его подверг Путешественник. Скарамуш развалился в синющей траве и с упоением глядел на каменные обломки, зависшие в болезненном вихре. Хотелось подняться повыше, засунуть голову в эпицентр и проверить: оторвёт или нет. Казуха рядом неуютно топчется. — Тут плохая энергетика. — И слава Богу, — бормочет Скарамуш. Казуха косится на него с немым вопросом, неуверенный хочет ли знать на него ответ вообще. Скарамуш насмешливо откидывает голову, заглядывая в чужие глаза. — Ты так и не ответил на мой вопрос. Не очень-то вежливо. — Из- — Я тебя придушу. Казуха вздыхает, присаживаясь рядом. — Я просто нахожу тебя, вот и всё. Интуитивно понимаю, в каком направлении двигаться. Это достаточно просто, если ты един с природой и прислушиваешься к ней. Ветра приносят с собой множество историй, вода обладает памятью, а земля всегда хранит самые свежие следы. Можно найти всё что угодно, если знаешь, что ищешь. Скарамуш не смог удержать смешок. — Это самое нелепое объяснение, которое я когда-либо слышал. — Я не лгу, — хмурится Казуха. — Конечно-конечно, я охотно верю в то, что моё местоположение тебе напевают птички. Серьёзно, Каэдэхара, как ты меня на самом деле находишь? — Я сказал тебе правду. Скрамуш фыркает, отворачиваясь. — Ладно, храни свои секреты. Казуха щурится на него раздражённо и поднимается на ноги. — Я тебе докажу. Но, — он вскидывает палец, — Ты тогда ответишь на мои вопросы. Скарамуш заинтригован. Позабытое ощущение азарта вновь закипает в нём, и он прикусывает щёку изнутри, оценивая риски. — Ладно, — в итоге соглашается он, — Но есть условие. — Какое? — Не спрашивай ничего о моём имени и моём прошлом. И, если проиграешь, выполнишь любое моё желание. Казуха недовольно поджимает губы, но всё же кивает, соглашаясь. — И кого мне нужно найти? — О, — Скарамуш растекается в улыбке, чувствует победу на кончике языка, — Найди мне Электро Архонта. Казуха каменеет, глаза мрачнеют до глубокого бордового, и Скарамуш распознаёт в его взгляде что-то очень личное. Какая красивая у тебя боль. — Что, — ехидно улыбается Скарамуш, — Передумал? — Нет, — твёрдо говорит Казуха, — Я согласен. Каэдэхара протягивает ему руку, и Скарамуш тянет свою в ответ, чтобы пожать, но Казуха хватает его ладонь и заставляет подняться, а потом без слов разворачивается и уходит в сторону лодочной стоянки. — Ищи, — шепчет ему Скарамуш в спину, и идёт следом.***
Он и правда её находит. Скарамуш чувствует Вельзевул уже за пару сотню метров и удивление мешается с предвкушением так сильно, что он перестаёт чувствовать землю под ногами. Каэдэхара останавливается почти у самого края обрыва, и Скарамуш замирает подле него. Вельзевул медитирует на берегу. Дышать внезапно становится нечем. Она всё такая же, какой он её когда-то запомнил — несоизмеримая сила и непоколебимая власть ощущаются даже в таком расслабленном состоянии. Вельзевул встаёт на ноги, окончив медитацию, и с идеально прямой спиной вглядывается в горизонт. Каэдэхара делает шаг вперёд, и Скарамуш хватает его за плечо, останавливая. — Что? — раздражённо поворачивает голову Казуха, — Пойдём поздороваемся, раз ты так хотел её найти. Он злится, хоть и старается сдерживаться. Скарамуш понимает почему — он изводил его насмешками почти два часа, мешая концентрироваться. Он не верил, что Каэдэхара действительно отыщет Вельзевул, в конце концов, Скарамуш не мог сделать этого веками. Но вот он здесь. И вот прошлое не смотрит на него в ответ. Вельзевул внезапно оборачивается, и Скарамуш чуть не давится воздухом. Всё внутри сворачивается, и страх перед неизбежным морозом растекается по венам. Но Вельзевул лишь равнодушно скользнула взглядом вокруг, и двинулась прочь. Не заметила. Скарамушу стало смешно до чёртиков — он для неё пустое место даже спустя столько лет. Он был прямо у неё под носом, ей нужно было всего лишь чуть приподнять голову, но она как всегда выбрала не замечать. Скарамуш хихикает себе в ладонь. «Акито» болезненным швом разошлось под рёбрами. Зачем ты вообще меня назвала? Он мог загубить сколько угодно жизней, мог разрушить бесчисленное количество городов, мог попытаться стать богом, мог стать, кем угодно, но для неё он всегда будет никем. — Ты в порядке? Казуха заглядывает ему в глаза с беспокойством, и в этом нет ничего весёлого, но улыбка по инерции расползается вширь. Скарамуш отступает назад, но тело почему-то не слушается — всё мелко трясётся — и он едва не падает, заваливается куда-то в бок, к обрыву, уже предвкушает полёт, но Казуха ловит его за предплечье и тянет на себя. — Тише, тише, — Казуха придерживает его за плечи, пока Скарамуш оседает на землю. У него кружится голова — всё вертится смазанными цветными картинками, трясутся руки абсолютно бесконтрольно и отчаянно не хватает воздуха, словно что-то пережало ему горло. Казуха садится напротив, берёт его руки в свои и медленно гладит его костяшки большими пальцами. Скарамуш со свистом втягивает воздух сквозь зубы — тихие прикосновения Каэдэхары так сильно не сочетаются с колотящей внутри истерикой. — Всё хорошо, — мягко говорит Казуха, — Всё хорошо. Скарамуш пытается вдохнуть глубже, и звук выходит какой-то задавленный. Ему кажется, что Вельзевул стоит прямо за его спиной. Он мечется взглядом по округе, пытаясь зацепиться хоть за что-то, что поможет ему прийти в себя, но всё расплывается, всё мешается, и ничего не имеет смысла. Он не был готов. Казуха выпускает его ладони, и становится холодно. Но ненадолго, потому что Каэдэхара придвигается ближе и берёт в ладони его лицо, останавливая бессмысленные мельтешения. — Не дёргайся, — просит он тихо, заглядывая Скарамушу в глаза, — Дыши. Давай, вдох… И выдох… Молодец. Ещё раз… Скарамуш дышит. Он вглядывается в карминовые глаза, и позволяет себя загипнотизировать, утащить на дно и завернуть в махровое одеяло. — Молодец, — говорит Казуха, и кроме этого, ничего больше не важно. Дыхание постепенно приходит в норму, руки всё так же мелко подрагивают, но окружающий мир становится чётче, понятнее. Казуха отодвигается, садится перед ним, всё ещё близко, но уже не так критично. Скарамуш закрывает глаза, чувствует себя абсолютно разбитым и униженным. Могущественный опасный образ разлетелся в щепки за пару минут, и он ждёт от Каэдэхары, если не насмешки, то неудобных вопросов. Но Казуха предпочитает не оправдывать чужих ожиданий. — Знаешь, почему совы не летают днём? Скарамуш хмурится, заглядывая ему в глаза, пытается найти издёвку, но во взгляде Каэдэхары лишь бесконечное тепло, от которого всё в животе болезненно сводит. — Почему же? — спрашивает Скарамуш, морщась от того, как сухо звучит его голос. — Они боятся мести воронов. Скарамуш слабо улыбается, вздыхая. — Что за бред? — В далёкие времена, — начинает рассказывать Казуха, — Когда Сова ещё не боялась летать днём, она была красильщицей. К ней прилетали разные птицы, и она красила их в самые разные цвета: красный, жёлтый, голубой… какие они только пожелают. И вот однажды к ней пришёл Ворон, он был достаточно самовлюблён, и попросил сову выкрасить его в самый красивый цвет, в цвет, которого нет ни у одной другой птицы. Сова согласилась. Она долго ломала голову, и наконец посадила Ворона в горшок с самой чёрной тушью. «Теперь нет тебе равного среди птиц» сказала Сова, когда всё было готово. Ворон обрадовался, побежал скорее в зеркало полюбоваться собой и… — И охуел? — услужливо подсказывает Скарамуш. Казуха смеётся. — Да, очень сильно. Обозлился он на Сову, нарёк её своим кровным врагом и пообещал отомстить. С тех самых пор совы летают только по ночам, а днём прячутся, избегая вороновой мести. — Бред, — с улыбкой качает головой Скарамуш, — Краску можно смыть. А если и нельзя, то Ворону следовало просто убить её ночью, учитывая, что его практически невозможно заметить в темноте. — Это просто сказка. — Ну и зачем ты мне её рассказал? Казуха пожимает плечами. — Просто так. Мой друг рассказывал мне Иназумские сказки, когда я чувствовал себя плохо, так что я просто запомнил некоторые. — И где сейчас твой друг? Казуха молчит, смотрит осторожно, топкой горечью, и Скарамуш понимает без слов, и ничего не говорит в ответ. Казуха поднимается, отряхивает колени. — Пойдём, — протягивает он руку, — Я всё ещё должен тебе ужин. Скарамуш хватает его ладонь и не выпускает до самого города.***
— Твои данго, — Казуха падает на песок рядом со Скарамушем, протягивая коробку. — Спасибо. Солнце уже зашло, но рыжеватый отсвет всё ещё растекался по горизонту. На небе всё ярче мерцали звёзды, а волны тихо шуршали у берега. Мандраж прошёл, оставив после себя лишь тяжёлое тело и пустоту. Скарамуш чувствовал себя слабым, чувствовал себя вновь проигравшим. Ему не хотелось есть, не хотелось разговаривать, не хотелось абсолютно ничего, кроме как лечь на песок и закрыть глаза под тихий монолог Казухи о городских сплетнях. Он так и сделал. А потом Казуха замолчал. Скарамуш неохотно приоткрыл глаза. Казуха вглядывался в ночной берег, неожиданно мрачный и очень уставший, он чуть сгорбился, обняв себя за колени и положив на них подбородок. Скарамуш глядел на опущенный уголок губ и его неожиданно ошпарило чувство вины. Каэдэхара не обязан был за ним присматривать. — Хэй, — зовёт Скарамуш, и Казуха испуганно оборачивается. — Я думал ты заснул. — Тебе не нужно здесь сидеть. Скарамуш думал, Казуха выдохнет с облегчением, поднимется с остывающего песка, отряхнёт свои штаны и, вежливо попрощавшись, уйдёт. Но тот лишь нахмурился и бегло увёл раненный взгляд, словно сил у него смотреть на Скарамуша больше нет. И когда он спрашивает, голос звучит совсем подавленно: — Хочешь, чтобы я ушёл? — Нет, — слишком быстро отвечает Скарамуш. Потому что Скарамуш хочет, чтобы он остался. И это страшно. Чужая боль рикошетит ему прямо под дых. Скарамуш чувствует, как внутри ворочается, возрождается что-то давно позабытое. Он не готов. Совсем-совсем не готов. Слишком мало времени прошло с прошлой катастрофы. — Хорошо, — отвечает Казуха тихо, — Потому что я тоже не хочу уходить. И это звучит, как очередная трагедия. Скарамуш отдирает себя с песка и садится рядом, почти касается плечом чужого плеча . — В таком случае, задавай свои вопросы, Каэдэхара. — А? — Казуха поворачивается к нему с лёгким недоумением, и Скарамуш впивается пальцами в рыхлый песок, стараясь не дёрнуться от неожиданной близости и не измениться в лице. — Не тупи, — Скарамуш рад, что голос не дрожит и звучит достаточно раздражённо, — Ты победил. Отвечу на три твоих вопроса. — Всего три? — Это я ещё щедрый. Задавай, пока я не передумал. — Ты не можешь передумать, у нас был уговор. — Я могу всё, что угодно, Каэдэхара. Не советую меня проверять. Казуха закатывает глаза, но выглядит заметно повеселевшим. Скарамуш думает, что готов рассказать ему всё, что угодно, если это сделает его счастливым. — Почему ты попросил меня найти именно Электро Архонта? Или не всё. Воспоминания о Вельзевул на секунду ослепили болезненной вспышкой, и Скарамуш открыл рот быстрее, чем успел подумать. — Мы же договаривались, — бормочет он, и в ужасе распахивает глаза, когда осознаёт, что сказал. Казуха щурится неуверенно. — Но я не спросил ничего… — он осекается, и Скарамуш кожей чувствует, как у него в голове вертятся шестерёнки. «Не спрашивай ничего о моём имени и моём прошлом»: так он ему сказал, да? Сердце уходит в пятки, потому что Каэдэхара замирает, словно что-то понял — Оу… Скарамуш не знает, что сказать. Он не понимает, как это исправить. Казуха смотрит на него, так словно увидел впервые — вперился пристально, складывая в голове крошечные пазлы, оценивает молча с приоткрытым ртом. — Я не понимаю, — в итоге говорит Казуха хрипло, — Точнее… я теперь вижу, как вы похожи, но… всё равно не понимаю. Архонты же не могут иметь детей? Они не должны иметь детей. Они их не заслуживают. — Не могут, — отвечает он, — Это твой первый вопрос. Скарамуш, хоть и криво, но всё же пытается соскользнуть с темы. Но Казуха смотрит настойчиво. — Она убила моего друга. Не она, а её безупречная кукла. Но Скарамуш не будет сейчас это объяснять. — У неё талант к разрушениям, — отвечает Скарамуш и, видимо, выходит слишком болезненно, потому что Казуха смаргивает своё упрямство и чуть отодвигается. — Однажды ты мне всё расскажешь, — говорит Казуха. — Хорошо, — обещает Скарамуш, потому что «однажды» звучит как будущее, в котором они всё ещё будут вместе. — Ладно, — встряхивает головой Казуха, — Второй вопрос. Почему тебя так раздражают мои извинения? Скарамуш фыркает. — Меня не раздражают твои извинения. Мне не нравится концепция извинений в целом. Какой смысл в этих пустых словах, если ты уже сделал что-то не так? Как насчёт не проёбываться с самого начала, чтобы потом не сотрясать зря воздух? — Иногда люди извиняются, чтобы показать, что им не наплевать. Скарамуш смеётся. — Люди извиняются, чтобы хоть как-то снять с себя ответственность. Они только и делают, что пытаются смыть с себя чувство вины. Это жалко. — Мне кажется, ты просто не хочешь прощать. — Тебе кажется, — моментально огрызается Скарамуш, — Ты бы простил Сёгуна за убийство? Казуха молчит пару секунд, а потом говорит осторожно: — Я уже давно простил. Чувство обиды и жажда мести разъедали меня изнутри. Жить с этим было невыносимо. — Глупо, — говорит Скарамуш. — Однажды ты поймёшь, — качает головой Казуха, — По крайней мере я очень на это надеюсь. — У тебя последний вопрос. Постарайся в этот раз спросить что-нибудь стоящее. Казуха задумчиво закусывает губу. — Какой у тебя любимый цвет? — Ты серьёзно хочешь узнать это? Я возложил на тебя слишком большие надежды. — Просто ответь. Скарамуш вспоминает грозы в Татарасуне, вихри в Сэйрае, чужую увесистую косу и свою юность в вечном страдании. — Фиолетовый, — говорит он. Он вспоминает пушистые клёны, тёплую кровь на своих руках, заигрывающую алую прядь и чужие глаза. — И красный. — Я думал голубой, — бормочет Казуха. Скарамуш понимает почему — его новые небесно-голубые тряпки были обманчиво спокойными и нежными. От них несло чистотой и непорочностью, что поначалу раздражало, но он выглядел в них хорошо, так что не жаловался. — Тебе надо прекращать думать. — Согласен, — говорит Каэдэхара и заваливается на песок, закрывая глаза, — Я устал. — Ты же не собираешься здесь спать? — спрашивает Скарамуш, потому что это чертовски неудобно и скоро значительно похолодает. — Просто полежу. И за те считанные минуты, что Скарамуш вглядывается в звёздную россыпь, Каэдэхара засыпает. Скарамуш тихо зовёт его, но Казуха не отвечает. — Придурок, — шепчет Скарамуш и подвигается ближе. Он наклоняется над ним, рассматривая чужое лицо. Каэдэхара выглядит расслабленным и таким уязвимым. Скарамуш прислушивается к собственным ощущениям, пытается найти в них привычное отвращение к слабости, но натыкается лишь на отчаянное желание защищать. Каэдэхара не был глупым, не был неосторожным, может чуть наивным, но это было сбивающей с толку чертой характера, а не недостатком. Казуха уснул при нём, а значит доверял. И это ответственность, которую Скарамуш не хотел, на которую он даже не надеялся после всего, что натворил и наговорил, но сейчас доверие Каэдэхары казалось даже ценнее гнозиса, который у него отобрали. Он не позволит никому отобрать и это. Скарамуш касается его щеки в порыве осознания и принятия всей этой раздражающей и тёплой шелухи из чувств. Кожа Каэдэхары холодная и мягкая. Казуха морщится, мычит что-то сквозь сон, и Скарамуш испуганно одёргивает руку, пытается придумать, что съязвить, когда Каэдэхара откроет глаза, но тот лишь переворачивается на бок, подтягивая колени к груди и затихает вновь. Скарамуш молча смотрит на него пару секунд, а потом со вздохом сбрасывает с себя верхнюю одежду. Он накрывает ей Каэдэхару, потому что Скарамушу от холода ничего не будет, а этот дурак имеет все шансы заболеть. Скарамуш ложится рядом, зеркаля позу Каэдэхары. Он не собирается спать, лишь немного полежать и посторожить чужой сон. Но прикрывает глаза, и, сам того не замечая, убаюкивается чужим дыханием.***
А потом Каэдэхара исчез. Скарамуш проснулся в одиночестве, рассеянно оглядел собственную аккуратно сложенную одежду и медленно поднялся, отплёвываясь от песка. Не то чтобы он удивился, но в груди всё же что-то неприятно цапнуло, ведь Казуха даже не разбудил его перед тем, как уйти. Мог бы и пнуть для приличия. Скарамуш старается не думать о том, как Казуха сказал, что не хочет уходить перед тем, как взять и уйти. Он просто вытряхивает песок из ботинок и отправляется бессмысленно слоняться по Иназуме, пока Каэдэхара его не найдёт. Но Казуха, казалось, и не искал вовсе. Скарамуш обходит Наруками, призраком скользит сквозь Татарасуну и задерживается под клёнами Ясиори, проверяя воду на ядовитость. Он оборачивается на каждый неровный шорох, ожидая увидеть знакомую снежную голову, всегда родную красную прядь, но натыкается лишь на пустоту позади себя. И это воет в нём старыми гноящимися ранами, отзывается болью, которую он так старался похоронить. Скарамуш любил оставаться один, но чувство одиночества, казалось, растворяло кислотой его внутренности. Скарамуш проводил закат без Каэдэхары Казухи. Скарамуш встретил рассвет с намерением всё прекратить. Его привязанность должна быть уничтожена до того, как обратится в оружие против него самого. Потому что он прошёл через столько не для того, чтобы вмазаться в старые ошибки. Когда он встретит Каэдэхару, он скажет больше его не искать. Он пригрозит убийством, если потребуется. Он сотрёт его имя с языка. Он выбьет его образ из головы. Он заставит себя забыть глупые иназумские сказки про трусливых сов и самовлюблённых воронов. Он не будет страдать, как Акито. Он всё уничтожит, как сделал бы Куникузуши. А потом вернёт себе силу, которая была у Скарамуша. И не возьмёт себе больше ни одного имени. Скарамуш слышит шорох, но не обращает внимания — хватит с него пустых надежд. Однако надежда обретает плоть и говорит: — Извини. Скарамуш выдыхает резко, но тихо. Никаких ужинов в этот раз. Хватит. Он оборачивается недоверчиво, скрещивая руки на груди, надеется, что выглядит нагло и безразлично, а не словно его загнали в угол. Казуха перед ним опирается руками в полусогнутые колени и пытается отдышаться. Бежал что ли? — За что? — с напускным безразличием спрашивает Скарамуш, словно не ждал его каждую секунду с тех пор, как тот ушёл. Казуха наконец выпрямляется и смотрит так виновато, что у Скарамуша сводит в солнечном сплетении. — Я не хотел тебя оставлять. Скарамуш фыркает. — Как будто мне есть какое-то дело до твоего присутствия. Ты слишком много о себе думаешь. Казуха почему-то не ведётся. Не злится, не обижается, а лишь выглядит ещё более виновато. Скарамуш вцепляется в собственные рукава. — Я не хотел уходить. — Но ты ушёл, — огрызается Скарамуш, сдавшись. — Я… Да, мне жаль. Когда я проснулся, вспомнил, что обещал другу помочь с транспортировкой груза, и мне нужно было на Ватацуми с самого утра, а солнце уже вышло из-за горизонта, и я так ужасно опаздывал, и пришлось взять лодку, но это тоже не особо помогло, потому что мне вообще не следовало засыпать тем вечером, но я так расслабился, что всё напрочь вылетело из головы, и… — Ты мог меня разбудить, — мягко перебивает Скарамуш, потому что Казуха говорил быстро и сбивчиво, словно боялся, что Скарамуш просто не станет его слушать. Казуха качает головой. — В этом не было смысла. Я собирался вернуться до того, как ты проснёшься. Это не должно было занять много времени, но всё пошло наперекосяк и разбирательства на Ватацуми заняли целый день. Я думал, что успею даже взять нам завтрак, но в итоге не успел ничего, — Казуха напряжённо теребит бинты на руке, — Знаю, ты не любишь извинения и не любишь прощать, но мне правда очень жаль. Так вот, почему он так нервничает? Думает, Скарамуш его не простит? Скарамуш вспоминает, как ещё мгновение назад он был так расстроен, что собирался всё разрушить, и понимает, что Каэдэхара каким-то образом знал его лучше, чем он сам. — Я не злюсь, — говорит Скарамуш, — Был даже рад от тебя отдохнуть, знаешь ли. — Вот как, — улыбается Казуха, — Не знал, что я тебя так обременяю своим присутствием. — О, ты даже не представляешь. Казуха делает шаг навстречу, но неожиданно охает и припадает на колено. Скарамуш подлетает к нему за считанные секунды. — Что с тобой? — Я торопился и случайно налетел на камень. Скарамуш аккуратно задирает штанину, всматривается в содранную кровавую кожу на колене и цокает языком. — Пиздец, Каэдэхара, ты пытался себя убить? Твой друг никуда бы не делся. — Что? Нет. Я торопился к тебе. Скарамуш вздрагивает и поднимает голову. Казуха оказывается так близко, что Скарамуш чувствует его дыхание у себя на щеке. — Мне казалось, — шепчет Казуха, — Что если я не успею, то никогда тебя больше не увижу. Скарамуш сглатывает, чувствует, как жар накаляется под кожей, когда Каэдэхара смотрит на него, не моргая. Его глаза — раздробленный Агнидус, мерцающая карминовая пыль. Его глаза — вызов и честь, упрямство и милосердие. Его глаза отключают рассудок и заставляют творить глупости. Поэтому Скарамуш его целует. Подаётся вперёд, словно его неловко толкнули, и прижимается своими губами к чужим, поражённо приоткрытым. Скарамуш чувствует, как Каэдэхара сжимается и перестаёт дышать, и вместе с этим его сердце делает болезненный толчок. О, Архонты, что он натворил… Что он, блять, натворил. Скарамуш отстраняется в ужасе. Казуха потеряно смотрит на него, и Скарамуш не может разобрать ни одной эмоции. Становится страшно. Намного страшнее, чем лететь на каменный пол вниз головой. Казуха шевелится, и Скарамушу кажется, что он сейчас просто уйдёт. Оставит его. Бросит. Потому что это слишком. Это мерзко. Это неправильно. Это слабо. Скарамуш хватает его за руку и выпаливает: — Прости меня! Казуха ошарашено моргает, смотрит неуверенно на руку Скарамуша, вцепившуюся в его собственную и неожиданно смеётся. Он тянет Скарамуша на себя и, когда тот оказывается прямо у его лица он шепчет почти что издевательски: — Кажется, теперь ты должен мне ужин. И целует его сам. Скарамуш рвано выдыхает ему в губы, поддаваясь чужим движениям, позволяя себя повести. И это так хорошо, так приятно, так тепло, что он теряется в пространстве, захлёбывается калейдоскопом новых чувств. Ему хочется привязать Каэдэхару к себе. Хочется срастись с ним. Хочется сжать его до размеров гнозиса и впихнуть вместо собственного сердца. Скарамуш проиграл вновь. Но проигрывать Каэдэхаре никогда не было страшно — это было правильным — было его истиной — его добродетелью. Скарамуш вплетает свою руку в чужие волосы и задыхается, когда Казуха чуть прикусывает его губу. — Казуха, — шепчет он, и тот вздрагивает, отстраняясь. — Так не пойдёт, — говорит Каэдэхара, скользнув по Скарамушу затуманенным расфокусированным взглядом, — Мне нужно знать твоё имя, если хочешь продолжить. Скарамуш потерянно смотрит в ответ. — У меня нет имени. Тебе придётся назвать меня самому. Называй меня, как хочешь. Делай со мной всё, что хочешь. Я теперь твой — от разбитого прошлого до неизвестного будущего. Казуха бормочет: «Хорошо». Он улыбается, в его глазах проблёскивает что-то восторженно хаотичное, и Скарамуша прошивает мурашками ещё до того, как Казуха шепчет ему на ухо: — Томо.