Cicatrices.

О красоте женского облика, И пепле женского нрава. Мозолистые пальцы ложатся на подрагивающие, выпускающее краткий полустон горло, стиснув трахею до едва ли доносящегося к слуху хрипа. Она по-прежнему не движется, лишь приглашающе разводит мягкие бедра, стараясь проглотить образовавшиеся у корня языка ком, а ему достаточно вида бледнеющего лика, чтобы вдоволь насытить засевшего где-то глубоко монстра. Винсент не дрожит. Уповает в надежде, считает секунды, и, быть честной, практически не дышит, чтобы подавить подбирающуюся тошноту от близости с тем, что душит её с таким вожделением, словно её замертво возлёгшее на постели тело — его персональный сорт наиболее тихого, практически звенящего спокойствия. Подаренная ему взамен могильных роз, правда чёрт его знает: благословение это или проклятье. И какую бы верность он не хранил её рыжим локонам, наполняется к ним ненавистью с каждым мгновением всё больше, как к тому, что видит на смертном одре, и что не даст ему больше, чем мучительная и долгая кончина. Не было в ней ничего поэтичного. Ни пристрастия к пряным винам, ни привычки загадочно курить на балконе по утру. Валенсия никогда ничего после себя не оставляла. Порой я забывал, как звучит её голос, и это молчание становилось привычным настолько, что въедалось в кости, но сегодня ночью она по-особенному тиха. Клянусь, я почти слышу, как её сердце под дряблыми рёбрами норовит вырываться наружу. Но лицо по-прежнему непоколебимо-спокойно. Болезненно-бело. Вылизанная дочиста внутренность обладательницы языка, пахнущего таблетками, что она настойчиво проталкивает меж зубов. Я чувствую привкус металла и спирта, но остановится не могу. Твоя любимая карточная масть — гордость. И она просит тебя сохранить её, когда ты пускаешься в оправдания. Ступни ласкают пенные морские волны. Вода холодная, и впивающиеся в ладони песок кроваво ранит кожу, но впереди — шторм. Я вижу её в остатках скатывающегося со скал света, омываемых тревожным прибоем, и она, абсолютно точно, желает быть похороненной прямо здесь. В сердце сицилийского покаяния, где для неё воцарит персональный ад: не спасенная ни вечерними слезными молитвами, ни сбитыми коленями, ни наичистейшим уверованием. Мокрые локоны липнут к спине. Валенсия вздрагивает, когда я касаюсь её плеча, и она оказывается холодной настолько, что это едва ли не обжигает. Я осмеливаюсь задать вопрос: — Тебе страшно? Но знаю — страшно ей не было. И даже если здесь и сейчас я буду вооружен до зубов, власть тут имеет лишь она. Там, где пусто и беззвучно, и дребезжание костей нарушено только звуком ветра, ласкающего море. Сегодня у её могилы я вспоминаю звук её плача. В тот день она — самый изысканный сорт опечаленной магнолии и гниющее тело на каменистом берегу.