Страшно

      Она не чувствует себя в безопасности.        Она может сколько угодно торговать пилоткой у «Колизея» и будет чувствовать себя в самой безопасной безопасности. Она может нахамить Валере и будет чувствовать себя в безопасности. Она может кидаться под каждую несущуюся фуру и будет чувствовать себя в миллиард раз безопаснее.       Жанна ловит его взгляд и помнит только одно чувство – страх.       Данила смотрит исподлобья, не моргая. Мрачный, жуткий, злобный, весь как комок нервов, кулаки в карманах, голова опущена. Стоит, молчит и смотрит. Его молчание звенит в ушах, к горлу подходит трусливый ком, слёзы сами наворачиваются на глаза. Он дышит, и в такт его дыханию начинают трястись руки.       Девки знают – они в безопасности. Не за ними он приходит. Не к ним. Но тоже боятся. Молчат, не в силах смотреть на него, смотрят то в пол, то на Жанку. Бесстрашную всегда, такую беспомощную сейчас.       – В машину, – командует он.       Страшнее умереть с ним один на один, чем при всех. Лучше при всех. Так его точно посадят.       – Не сяду, – она делает вид, что не боится.       – В машину, – на грани крика повторяет он, прекращает щуриться и хромает к тачке.       – Не сяду, гондон! – Жанна кричит.       И бежит. Девки за ней. Он тоже, только хромает. Ему бежать ни к чему.        Валера не берёт, кабинет его закрыт. Повар разводит руками – понимает, но не у него помощи просить. Встали на трассе – извольте, были предупреждены, всякие ведь вас брать будут.        – Сука, – тянет он, хватая за волосы.       Светка с визгом налетает, но получает по щеке, замолкает, и девки больше не лезут. Страшно самим, и за Жанку страшно.        Приходится и правда в машину, только теперь уже за волосы. Он пихает так сильно, дёргает за волосы так больно, что в глазах темнеет, и проясняться начинает только тогда, когда он обходит своей хромотой капот и садится за руль.       Непролитые, но собравшиеся слёзы щиплют глаза. Губы беззвучно трясутся, колени тоже, в горле злой ком. Она устала защищаться. Она устала сопротивляться. Она устала бояться, и её это бесит. Она готова хорохориться перед девочками без остановки, потому что так им веселее, они забывают, что может быть страшно, мерзко, грязно, пусто и противно. Но нет смысла петушиться, когда тебя от них уже увезли. Когда сидишь в его машине.       – Евреечка, – шепчет он себе под нос.       Страшно.        Грубые пальцы скользят под юбку, проводят меж ляжек. Он даже не смотрит. Весь нервный, натянутый, словно сейчас взорвётся и разнесёт тут всё к херам. Мороз кутает ноги, когда в машине, дай Бог, чуть меньше тридцати пяти по Цельсию. В ушах шипит его голос – «евреечка». Он набирает скорость. Залезает рукой в трусы.       – Хорошая, – совсем не смотрит.       Жанна даже не знает, как лучше – когда он смотрит или когда не смотрит. Когда не смотрит, появляется ощущение, что его глаза повсюду. Он итак всё видит, и всё, что увидит – обязательно потрогает, поцарапает, сожмёт, ударит, укусит, порвёт. Когда смотрит – кажется, что забирается под кожу. Это настолько осязаемо, что в голове отдаётся медленный-медленный стук его полумёртвого сердца. Тяжёлый стук, глухой, набатом бьющий прям в виски.       Он набирает скорость и щупает её изнутри. Слеза падает с правого глаза, и Жанна радуется, что он этого не видит. Но он набирает скорость. Двигатель слышно всё сильнее.       – Данила, – зовёт она, и голос срывается, когда он грубо добавляет палец, а потом ещё делает вид, что не слышит, – Данила, – громче, – Данила!       Она жмурится. И всё, что чувствует – его грубые пальцы внутри и слёзы на щеках. Страшно. Очень, блять.        Когда Жанна открывает глаза, машина не двигается. Он смотрит на неё, упирается руками в магнитолу и в её сиденье. Дышит так тяжело, как будто бежал двести километров, смотрит так бешено, как будто ёбнулся окончательно.       – Не реви, – говорит тихо, но не зло, и это пугает ещё больше.       Губы сами собой поджимаются, и слёз становится больше.       – Не реви, – он говорит громче, тянется ближе.       Трогает пахнущей ей самой рукой ухо. Легонько дёргает, наклоняясь ближе к дрожащим губам. Той же рукой сползает к скуле. Гладит щёку. Нежно-нежно. Глазами бегает от губ к глазам.        Целует. Жанна чувствует, как его трясёт, чувствует его язык в своём рту. Его ведёт, она уже знает. Каждый раз. Он не из тех, над кем они с девчонками смеются после, но она знает – это слишком нездорово. Даже для неё. Даже для него.       – Хорошая, – сбивчиво шепчет он, спускаясь колючими поцелуями к шее, – молчишь… Хорошая…        Валера в истерике клялся, что не подпустит этого ублюдка. Орал, обещал, потому что сил уже не было терпеть эти бесконечные жалобы на племянника. Жанна знала, что они его заебали. Но она тоже не вечная.        Чем больше Данила хочет, тем сильнее Данила душит.        Но сперва Данила кусается. Он даже не трахает – никогда не трахает. Не платит. Всегда приезжает, заставляет ехать с собой, знает, что пугает до смерти, знает, что его боятся, не уважают, что от него хотят сбежать, от страха перед ним плачут.        Он маньячески слизывает чужие слёзы и всё ещё не моргает.        Снова забирается под юбку. Жанна вздрагивает и всхлипывает. Ей страшно, но ей приятно. Всегда приятно. И это самое уёбищное во всей этой уёбищной ситуации.       Как будто он никогда даже не сомневался, что заставит её намокнуть. Как будто ему было нужно только это – унизить её. Напугать, заставить, довести до истерики, довести до оргазма, но даже не трахнуть.       Перед глазами всё плывёт. Слишком приятно, чтобы плакать – самое время отчаянно злорадствовать.       – Грязи боишься, святоша? – Теперь сбивается с шёпота на стоны она.       Его подстёгивает. Он кусается сильнее, пальцы его становятся грубее, он злится, и Жанна видит, что его ширинка сейчас лопнет. Смеётся и стонет – униженная, беспомощная. Всё, что она может – принять и побесить. Это он ей позволяет.       – Потом в церковь сходи, мразь, – истерически смеётся она, давясь от предательски нужных пальцев этого психопата, – и руки помой. Только потом дрочи.        Он рычит, трахает её пальцами и начинает душить. Глаза его, итак чернющие, чернеют гуще. Волосы растрёпанны. На лбу пот.       Жанна даже не хочет представлять, как выглядит сама. Ей и страшно, и мерзко, и хорошо разом. Как всегда с ним. Он заставляет это признавать. Заставляет признавать свою ничтожность. А ведь трахать ничтожество, шлюху – позор. Не трахал – значит не позорный. А пальцами не считается. И целовать не считается. Никто не видел, никто не слышал. Только евреечка.        Её колотит, когда он вынуждает её кончить. Она стонет и до боли сводит коленки, выгибается и трясётся, а он продолжает, хоть и не душит, слушает её жалобный, отчаянный стон, ловит его ртом, пьёт его, и не останавливается.        Она снова плачет. Ей больно везде, даже внизу, но она кончает снова через несколько секунд, и её колотит сильнее в его руках, она бьётся о его зубы своими, почти кричит, закатывает глаза и плачет. Она видит, что он смотрит прямо в них. Пальцами больше не шевелит. Жанна чувствует, как пульсирующе сжимает их изнутри, и её начинает тошнить.       Он прижимается мокрым лбом к её лбу, совсем не моргает, смотрит. Дышит. Как будто и сам кончил. Она беззвучно плачет, он даже не высовывает пальцы.        Мерзко. Стыдно. Противно.        Тошнит от самой себя. Так биться в его руках, так наслаждаться прямо на его глазах, так низко падать в собственных. Как будто ниже было некуда, но ей удавалось. Бояться, убегать, быть позорно запиханной, как мешок, в тачку, дрожать от удовольствия. Хотеть ещё. Ещё от этого психопата.       – Хорошая, – одними губами шевелится его рот, и она ловит его горячее дыхание.       Она всегда пытается бороться. Больше боится, чем не боится, и всегда проигрывает. Он ломает её, каждый раз доламывает то, что не доломал в прошлый. Ему нравится ломать.        Но Жанна знает, что ломается и он. Она тоже потихоньку его ломает.       – Убери руки, – шипит она.       Он убирает. Но сперва проводит гадкими, липкими, мокрыми пальцами по её щеке, губам. Толкает ей в рот.        – Укусишь – получишь, – рычит.       Она кусает. Он шипит. Бьёт наотмашь, так, что голова отлетает в стекло. За волосы возвращает на место. Теперь от злости трясётся, не от греха своего. Жанна победно смеётся – она тоже любит показывать ему, как он жалок, когда его не слушается даже грязная проститутка.       – Сучка! – орёт он, хватая за шею.       Быстро отпускает. Выбегает из машины, – не хромает, – вытаскивает за волосы, швыряет на землю.       – Сумасшедший мудила, – отплёвывается она вслед уезжающей машине.       Каждый раз она возвращается к девочкам с широкой улыбкой. Чувствует себя победительницей, потому что снова довела его. Потому что он снова не сдержался перед ней. Чуть не убил сам себя, наверное, но раз не убил – не важно. Девки щенятами подбегают к ней, трогают, обнимают, вопят:       – Господи, прости, ты жива!       – Жанка, всё хорошо?       – Этот мудак опять бил? До крови?       Жанна смеётся. Жива. Всё хорошо. До следующего раза.       Она будет улыбаться своим девочкам. Будет говорить, что он страшный, но не убьёт её. Будет говорить, что Валера совсем охерел, раз опять подпустил своего бешеного племянника к ним, будет говорить, что Валера тоже мудак, только ещё и старый, много чего будет говорить.       Дома она будет трястись в беззвучной истерике, бесцельно ходя из угла в угол, будет нервозно мять собственные костяшки и кусать губы. Дома она будет ждать стука в окно.        И каждый раз дождётся.       Если она не выйдет – зайдёт сам. Молча. Хромая. Обязательно сядет на кухне у окна. Будет смотреть и молчать, пока Жанна не сорвётся от напряжения.       – Зачем пришёл? Зачем ты, сука, приходишь?       Он будет цепко оглядывать её с ног до головы. И молчать.       Когда он не хочет разговаривать, его невозможно вывести. Даже если выйти на улицу и заорать, какой он мусор, назвать прилюдно тряпкой или пидорасом – не выведешь. Не поломаешь. Не победишь.       Когда он приходит вечером, он спокоен. Пальцы не сжаты в кулаки, он не собирается ни рычать, ни бить. Отвечать иногда тоже не собирается.       – Куда пошла, – не спрашивает, но заставляет остановиться, как только она собирается развернуться. – Стой.       Она ещё какое-то время стоит и смотрит зверем в ответ.        Потом он встаёт, хромает ближе, кладёт лоб на плечо и дышит. Пока Данила дышит, Жанна – перестаёт. Он может стоять так часами.        Напоследок больно сжимает рёбра, царапая бока. Кусается до крови и уходит.       Не хромает. Каждый раз.        Пока Жанна не исчезает из этого поганого города. Вот тогда и начинается ад.       Он рыщет по всему городу. Вынюхивает всё, что можно, каждую сплетню, каждый тихушный слушок, лишь бы узнать, чего ещё не знал. Только к Валере не ходит и к «Колизею» больше не ездит.        Потерять шлюху и испугаться – посмешище.        – Девок прессуют, – мрачно и быстро говорит Валера. – Разберись.       Не хочет он разбираться. Плевать ему на этих шалашовок. Пускай прессуют, пускай пиздят, Даниле плевать. На них – точно.       Он рыщет по всему городу. Приезжает к её пустому дому. Заходит в дом – замок дебильный, но кто ещё может знать об этом? Садится на кухне. Дышит.       Голова гудит, мысли испаряются, как испарилась и эта строптивая сука.        Его всегда манило. Что именно – он не знал. Она не была особенной, не была красавицей, не была умницей, не была какой-то исключительной. Боялась, как и все, тряслась, как и все. Только зубы чаще других показывала. Гордая была. Нос задирала, до последнего не подпускала. Приходилось силой брать. Потом было стыдно. Потом он уходил в сарайку и хлестал себя по спине, перед собой видя не икону, а её лицо.       – Тварь, – тихо ругался он, оглядывая пыльную кухню.       Уехала, как будто умерла. След простыл.        Он находит её тупицу-грека. Тот заикается так же сильно, как хромает Данила. Бесит, хочется зубы выбить нахуй, чтоб потом из них сделать бусы и подарить ей по приезде, чтобы знала, что нельзя сбегать, что нужно оставаться, ждать и молиться. Костик мямлит. Кулаки твердеют в карманах.       – В Москве она с Ромкой…       В Москве. Ногу простреливает, но орать Данила начинает только в машине. Сутулая, трусливая шавка. В Москве.       Она в Москве. Жена в постели. Демонстрирует своё умение плакать бесшумно. Звуков совсем не издаёт, как будто и не дышит даже. Пацанов спящих лучше слышно из соседней комнаты.       – Не ной, – говорит он.       Перестаёт. Дура.       Дни сменяются неделями. Месяцами. У «Колизея» трутся три шлюхи, Валера заставляет ездить к бабке, отец Сергий вкрадчиво пялится в церкви и ничего не говорит. Здесь ничего не меняется. Только кулаки сжимаются всё сильнее, а нога болит всё невыносимее.        Год прибавляет ему лет двадцать. Он успевает смириться и перестаёт ждать.        А потом она возвращается. И он чувствует, как нога отпускает.        – Евреечка приехала? – Бегло спрашивает он у дядьки. – Жанна.       Да. Жанна приехала.