И чуть-чуть за себя

Кодовый замок раздолбан. Краска на железной двери говорит о былых временах: серых, зелёных, мятных, синих — и каждый слой, выглядывая один из-под другого, говорит. Ирка мотает головой, поправляет сползающий ремень на плече, заправляет невесомую прядь за ухо — уже не раздражённо, как утром, как в полдень, как в маршрутке, — устала. Даже на ярость сил нет. Лёгкие волосы опять щекочут лицо, лезут в нос — надо будет невидимок купить. Или подстричься, как Рязанцева. Подъезд никакой. Вот совершенно никакой. Ни чистый, ни грязный. Ни занавесок, ни кадок с фикусами, ни бычков, ни шприцов — ни-ка-кой. Словно сумасшедший математик-демиург вычислил среднее арифметическое и создал его: никакой подъезд в никаком доме никакого города. Лифт тоже обыкновенный, только надписей на стенах нет, кнопки целые... Горелых кнопок Ирка никогда не видела, так, читала где-то. Дверь обита бордовым дермантином, шляпки гвоздиков пялятся на Ирку, рассматривают, без осуждения, без любопытства. Просто смотрят, никак. Звонок скрежещет в квартире металлом по стеклу, сыплет ржавчиной, Ирка отнимает руку от сероватой пластмассы и ждёт. Замок щёлкает пару раз, дверь приоткрывается. — Здравствуйте! Я Ира. Вы меня, наверное, не помните... — Проговорить нужно быстро, пока дверь не захлопнулась, пока не пришлось искать очередной вариант жилья. — Помню. Заходи. Кажется в тёмной прихожей воздух должен быть спёртым, густым, чужим — нежилым, — однако ничем не пахнет. Мужчина смотрит, как она заходит в квартиру, подталкивает ногой пару тапочек. Обыкновенных, на любом рынке рублей по двести, ничего особенного. Потом разворачивается и уходит по узкому коридору. Если Ирка всё помнит правильно, там кухня. Сумка пристраивается на пуфик, куртка шелестит с вешалки, шарф, наэлектризовавшись, притягивает волосы: они пушатся вокруг головы, опять щекочут нос, щёки — а не помыла бы голову, висели бы сейчас послушными сосульками. — Руки мой, — доносится спокойный голос дяди. Раздаётся свист чайника, звякают чашки, Ирка тихонько выдыхает, расправляя полотенце на батарее. Горячий напиток греет тело изнутри, пальцы сжимаются на белой керамике. — Куда-нибудь пойдёшь сегодня? — Дядя смотрит на пар над её чашкой. Ирка закусывает губу. Червячок сомнения точит, шевелится, стараясь подняться, вылезти через рот, испортить всё. — Нет. Дядя кивает, отпивает свой чай, смотрит пристально. Ирка замирает. — Постельное я тебе дам, интернеты завтра подключат. — Я не надолго, — надо это просто сказать, чтобы не мучиться неизвестностью. Тёмно-серые глаза изучают стену за её плечом. — Да живи, что уж. Ирка торопливо благодарит, от души, просто пока не передумал. — Матери я позвоню, — взгляд глаза в глаза. — Живи. И Ирка живёт. Подъём в пять тридцать, принять душ, погладить вещи, приготовить завтрак на двоих, в семь выйти из никакой квартиры в никакой подъезд, час в маршрутке до универа, четыре пары, библиотека, около шести вечера — домой. Завтрак на Ирке, а ужин готовит дядя, потом конспекты, таблицы, учебники, скайп с Рязанцевой, чаёк с печеньками и спать. Через месяц приходит мать, смотрит, приподняв белёсые брови, на их ужин, качает головой. Потом дядя провожает её до остановки. Долго, около часа. Ирка не волнуется за мать, она волнуется за дядю. И совсем чуть-чуть за себя. Но он возвращается, и они пьют чай в тихой тёплой кухне. Ирка знает, что дядя тоже переживал: за её мать, за саму Ирку и чуть-чуть за себя.