Робинзон

      Люди думают, что если случится Апокалипсис, то все равно будет правительство, войска, контролирующие ситуацию — все будет, как прежде, изменится только окружающий мир. Ничего подобного. Может, где-то и есть это чертово правительство со своими войсками, но только не здесь. Здесь и людей-то не осталось, или они прячутся так искусно, что я их не вижу. Я – это человек, выживший после всемирной катастрофы. Каким образом? Не знаю.       Однажды решил поучаствовать в эксперименте, организуемом одной независимой лабораторией: очень нужны были деньги, а они, вроде, обещали неплохо заплатить. Денег, кстати, я так и не увидел. Аванс перевели на карточку, а когда я вышел на свободу, ни лаборатории, ни людей — ничего уже не было. Я даже не понял, что это был за эксперимент. Меня посадили в звуко- и светонепроницаемую камеру где-то очень глубоко под землей. Состояние анабиоза, как у подопытной лягушки, коей я и являлся. Полная изоляция: часов не было, свет я включал, когда считал, что наступил день, и выключал, когда ночь. Еда автоматически подавалась в бункер в специальном контейнере, по типу пневмопочты: я нажимал рычаг, когда был голоден, и получал порцию. Полная автоматизация, так что людей я не видел и не слышал. Единственным моим собеседником был красный глаз видеокамеры, круглосуточно следивший за мной.       День за днем все повторялось сначала. Раз за разом при пробуждении происходило то же самое, что и вчера. Таким образом, «завтра» не наступало даже формально. Но тем не менее мне надо было много что сделать. Я приучил себя, сначала заставляя, потом на автомате, вставать, двигаться, делать физические упражнения, чтобы не превратиться в студень, и обязательные водные процедуры в виде контрастного душа. Чтение стало моим основным занятием, благо, книг было в избытке, причем самых разных; я выбирал их на сенсорной панели установленного в камере монитора и пневмопочтой получал нужный экземпляр, в ответ отправляя прочитанный. Обязательные «посиделки» перед красным глазком были своеобразным ритуалом перед сном. Я докладывал ему обо всем, что случилось за день: рассказывал, что прочитал, что узнал, просто дурачился, декламируя детские стишки и распевая песни. А потом гасил свет и засыпал, чтобы по пробуждению все повторить сначала.       Сколько так прошло времени, я не знаю. Может, месяц, два, пять, а может, больше. Только однажды я стал замечать, что свет загорается не всегда быстро, а как бы разгораясь, постепенно: то затухая совсем, то вдруг вспыхивая; да и пневмопочта стала хуже работать. Я думал, что это всего лишь очередной этап эксперимента, и особо не беспокоился. А потом подача еды и воды прекратилась вовсе. Два дня я просидел голодным. А проснувшись на следующий день утром и по привычке щелкнув выключателем, услышал лишь жалобный треск. Вот тогда-то я заволновался. Сидеть голодным в абсолютной темноте и тишине было некомфортно. Очень. Только красный огонек камеры немигающим оком глядел на меня. Сколько я так просидел, «играя в гляделки», не помню, но только сжавшийся в голодном спазме желудок, вывел меня из подобия транса. На ощупь я пробрался в ванную и, открыв кран, попытался высосать хотя бы пару капель живительной влаги, потом то же самое проделал с лейкой душа. Я даже шарил по полу, ища хоть какую-нибудь лужу. Впервые я ругал сам себя за свою чрезмерную аккуратность и даже педантичность, за то, что от безделья вылизывал свое жилище до блеска: ни соринки, ни пылинки, ни крошки, ни капли.       Злой и голодный, я направился прямо на красный свет камеры, служившей мне маяком. Под ней была дверь, которая, впрочем, впустив меня однажды, больше никогда не открывалась. Я дубасил по ней кулаками, я орал, чтобы мне открыли, а когда, обессилев, привалился к ней всем телом, дверь распахнулась, позволив мне вывалиться в сумрак коридора. Дверь, как я догадался, была с электромагнитными замками, которые без электричества просто не работали. Освещения в коридоре не было, лишь кое-где тускло горели лампы аварийной сигнализации. Цепляясь за тянущиеся вдоль стен провода, я, словно слепец, постоянно спотыкаясь, двинулся по коридору. Окружающая меня тишина настораживала, пару раз я крикнул, но лишь эхо было мне ответом. Я шел долго — или мне так казалось — пока провода вдруг не исчезли в дыре, а я остался стоять рядом: она была слишком узкой, чтобы пролезть в нее. Вот теперь я точно был, как слепец, шаря в темноте руками по стенке в поисках нового проводника, но боясь потерять старого. Жуткое чувство беспомощности и страха охватило меня. Я уже был готов вернуться обратно к проводам, когда моя рука нащупала железные ступеньки лестницы.       Я обрадовался и испугался одновременно. Обрадовался, потому что ступеньки вели вверх, к свободе, и испугался, потому что это был путь в неизвестность. Это была старая, ржавая пожарная лестница, вертикально поднимавшаяся по стене. Сначала я довольно быстро взбирался по ней, но чем выше я поднимался, тем тяжелее мне становилось. Голод давал о себе знать, а темнота сбивала координацию, и мне стало казаться, что за моей спиной твердая опора, но как только я попытался отклониться, чуть не сорвался вниз. Я не могу описать то чувство, что моментально охватило меня. Пот лил градом, холодными ручейками стекая по лицу, спине, груди; руки вмиг стали влажными и скользкими. Меня мутило, трясло, как осиновый лист на ветру, я судорожно вцепился в перекладины, боясь повторить свою ошибку, страшась сорваться, потеряв сознание от голода и напряжения. Чуть успокоившись, тщательно вытер руки о брюки и снова полез наверх, упрямо не замечая скрутивший живот и подступившую тошноту. Мне казалось, что так я ползу целую вечность. От холодного железа пальцы онемели, а руки, сбитые до кровавых мозолей, просто отказывались цепляться за перекладины. Я слишком поздно сообразил, что ладони надо было обмотать тряпицей, хотя бы использовав для этого собственную рубашку, а теперь было слишком поздно: я боялся, что, если начну снимать с себя ее, то просто не удержусь и сорвусь вниз. Было жутко больно, когда колючий ржавый металл соприкасался с лопнувшими волдырями, слезы текли у меня из глаз, солеными ручейками прокладывая на щеках неровные дорожки. Я искусал до крови свои губы и теперь слизывал языком теплые капельки, стараясь хоть как-то смочить пересохший рот. Я орал, от бессилия, от боли, стараясь прогнать липкое чувство страха и безысходности, все больше овладевающее мною. Я кричал, надеясь, что меня кто-нибудь услышит, что меня найдут и спасут. Все напрасно: как только эхо моих криков смолкало, меня вновь окутывала тишина. Я уже полз из последних сил, с трудом ставя ноги на ступеньки и просовывая руки между перекладинами, цепляясь локтями, так как ладони уже не сгибались, от нестерпимой боли их мелко потряхивало и жгло. Наконец, я увидел вверху слабый голубоватый свет, просачивающийся через щели на потолке. Радости моей не было предела, я, как одержимый, забыв про сбитые руки, уставшие ноги, рванул по лестнице, пока моя голова не ударилась о крышку люка.       Сердце билось, как бешеное, предвкушая свободу. Но это только в фильмах герой с полпинка открывает железные двери, ходит голыми ногами по стеклу и падает с высоты десятиэтажного дома, не получив ни одного перелома. Действительность гораздо хуже. Я устал, руки онемели, ноги дрожали, живот свело спазмами боли. Я пытался одной рукой приподнять люк, боясь другой отпустить перекладину, но ничего не получалось, люк был слишком тяжелым, а я — слишком уставшим. Я тяжело дышал, воздух с хрипом вырывался из моих легких, наверное, как у боксера, сбитого нокаутом на ринге. «Жить захочешь - не так раскорячишься», — почему-то эта фраза из когда-то давно увиденного мной фильма придала сил и вызвала неуместную в моей ситуации улыбку. Я изогнулся, чуть не свернув себе шею, подтянулся, насколько это было возможно, и, упершись плечами в крышку люка, с силой надавил на неё. Раздавшийся противный скрежет был самым приятным звуком для моих ушей. Хлынувший свежий воздух взбодрил и придал новых сил. Говорят, в стрессовых ситуациях человеческие возможности безграничны. Наверное, это так. Иначе как бы я вылез на поверхность, сдвинув тяжеленную крышку.       Я вывалился на свет, заново рождаясь, будто младенец, из утробы матери, упал на землю и сделал свой первый вздох воздухом, показавшимся мне самым свежим и чистым. Я глянул вверх и увидел бескрайнее сине-черное небо, утыканное миллиардами звезд; они висели так низко, что, казалось, протяни руку — и на тебя хлынет бриллиантовый дождь. Я смотрел на луну, поражаясь ее бордовому цвету. Жуткое зрелище, скажу я вам. Я видел такое лишь однажды, в далеком детстве, когда к Земле приближалась какая-то комета и свет от ее хвоста окрасил спутник земли в кроваво-красный цвет. «Я не буду думать об этом сейчас, я подумаю об этом завтра», — мысленно повторил я слова Скарлетт О`Хары из «Унесенных ветром», проваливаясь в спасительный сон…       Мои дни, как и прежде, похожи один на другой. Раз за разом при пробуждении происходит то же самое, что и вчера. «Завтра» не наступает даже формально. От моего добровольного заточения они отличаются только большей свободой и тем, что теперь я сам добываю себе пищу, а свет зажигается, когда встает солнце. Я по-прежнему одинок и все еще ищу людей, словно живой призрак, бродя по развалинам когда-то оживленного города.