Переломный момент

      Наоя ни за кем не признает авторитета. Он слушает советы, пока его наставникам есть, чему его учить, но рано или поздно они всегда оказываются повержены. Чем выше он поднимается, тем больше в его распоряжении становится пешек, чьи лица можно не запоминать и использовать подобно заурядным инструментам, которыми те и являются. Потому что удел слабых — быть использованными сильными. Чем больше людей вокруг становятся безликими в своем раболепии, тем больше презрения к слабым концентрируется внутри будущего главы клана Зенин. Не удивительно, что к тем, кто не способен использовать проклятую энергию, он относится с брезгливым пренебрежением. Ко всем, кроме человека, которого его клан презирает и боится. Потому что сколько бы наставников не свергал Наоя, поднимаясь на ступень выше, его косвенный родственник был недосягаем.       Из года в год Наоя подавляет в себе бессильную ярость от того, сколько времени он убивает на тренировки, и из раза в раз оказывается на коленях перед Тоджи. Перед тем, кто осмелился отказаться от их клана без капли проклятой энергии в руках. В свое время это решение болезненно прошлось по задетому эго, потому что тот, кто был выше в иллюзорной пищевой цепи, ушел до того, как был повержен им. Как он посмел?       Атрофированная тоска трансформировалась в агрессию, а калейдоскоп раздражающих лиц — в мишени, срыв на которых на время могли потушить бушующие эмоции. Из злого упрямства родилась традиция, повторяющаяся сначала из года в год, а после и из месяца в месяц с пугающей точностью. Отправленный на встречу слуга, небрежно брошенные деньги, спарринг, раззадоривающие советы и неизбежный финал: он — поверженный, на коленях, со злым отчаянием провожает удаляющуюся спину. И, как эпилог, маниакальная жестокость на следующий день ко всем ничтожествам, посмевшим нелестно прокомментировать кратковременный визит бывшего соклановца.       Наоя никогда не признается ни себе, ни кому-либо другому в том, что испытывает извращенное восхищение каждый раз, когда оказывается повержен Тоджи. Каждый раз у него горят мышцы от перенапряжения и сбито дыхание, а он немигая смотрит на человека, который снова и снова бросает его наедине со звереющими внутренними демонами. И то, что он испытывает — это не ненависть. Это — всепоглощающая обида. И ревностная жажда, чтобы взгляд его кузена был обращен только на него.       На этот раз ничего не меняется: новая ступень навыков, очередной канувший в небытие наставник и насмешливый взгляд напротив. Им обоим известен исход их уже ежемесячной традиционной встречи, но Наоя скорее сам снесет себе голову, чем признает свое преждевременное поражение. — Ну надо же, позор нашего клана до сих пор жив, не взирая на число заказов твоей головы, — вместо приветствия — язвительный оскал, вместо нарастающего напряжения — иррациональное возбуждение, пока он жадно блуждает взглядом по чужому лицу и телу. — Как дорого тебе обходятся твои переживания, — с ухмылкой парирует Тоджи, недвусмысленно намекая на круглую сумму денег, которую Наоя ежемесячно выкладывает ради такой встречи. Наемника каждый раз забавляют неумелые попытки в диалог его бывшего соклановца, который из кожи вон лезет, чтобы что-то ему доказать, хотя он и без этих неуклюжих попыток обратить на себя внимание видит намерения Наои насквозь. За время обитания в клане Зенин нетрудно привыкнуть к чужой ненависти и жажде твоей смерти, но здесь что-то другое. Что-то, похожее на ревностную жажду внимания и ответной реакции. Это развлекает. А развлечения, как известно, вызывают отклик.       Наоя, кажется, планирует возразить, но вместо этого срывается с места, собираясь на этот раз стереть с лица снисходительную усмешку. За прошедший бесцветный месяц он вырос над собой еще немного, пусть это и кривая дорожка с точки зрения любого члена его клана. Попытка выиграть не на отточенных до идеала техниках, а на эффекте неожиданности, очевидно, проваливается: сомнительно, что его кузен хотя бы на миг допускает мысль, что он не под прицелом. Поэтому вместо планируемого удара — промах, а после — удар рукоятью в солнечное сплетение, от которого перехватывает дыхание. Сдаваться на этом этапе совсем убого, поэтому он разворачивается и решается на абсурдный для любого члена клана Зенин поступок: коверкает технику и корректирует свои движения. Это бьет по его болезненному перфекционизму, но так он слабо надеется на свою непредсказуемую траекторию и призрачную возможность хотя бы достать до Тоджи. Потешить свое эго, чтобы отнести Тоджи к таким же выкинутым наставникам, или, что вероятнее, обратить на себя внимание, чтобы чертова традиция дала сбой и удаляющаяся спина не мелькала перед глазами ни сегодня, ни завтра, никогда.       Хотя в последнем он не признается даже под угрозой смерти.       Пресловутый эффект неожиданности дает сбой, жертвой которого становится сам Наоя. Вместо очередного, пусть и болезненного во всех смыслах, удара по нервным окончаниям, он получает рваную рану на боку, кровь из которой алыми цветами окрашивает сначала хаори, а после и верх хакама. Это заставляет Наою зло шипеть, прижимая руку к недостаточно глубокой для серьезных последствий ране. Он готов ощетиниться подобно загнанному в угол зверю на ожидаемые насмешки за опрометчивый эксперимент, но в этом не оказывается никакой надобности. — Это окончание спарринга? — уточняет Тоджи, пока он хищно наблюдает за кузеном и, кажется, даже принюхивается к металлическому запаху, распространяющемуся по тренировочной площадке. Он уверен в отрицательном ответе, но все равно подходит ближе. Это могло бы быть беспечно, будь его оппонентом кто-либо другой. Но перед ним только Наоя: выросший ребенок с комплексом бога и ампутированной нормальностью — такой же искалеченный, как и все в проклятом клане Зенин. Его извращенная одержимость даже привлекает, наверное, поэтому Тоджи готов рассматривать чужие повреждения, а не лениво проваливать с толстой пачкой денег в кармане в направлении ближайшего бара.       Наоя практически готов истерично бросить «нет», оскорбившись на чужое пренебрежение его выдержки, но в последний момент он сдерживается, когда к нему приближаются. Выдавить что-то вменяемое без налета агрессии оказывается неожиданно тяжело, поэтому он просто напряженно наблюдает, как Тоджи опускается перед ним на колени, а чужие пальцы тянутся к месту его ранения. Как что-то темное мелькает на чужом лице, пока грубые пальцы мажутся в его крови, и это вызывает дрожь по позвоночнику и гулкий звон в ушах. Хочется больше прикосновений, больше взаимодействия, больше внимания.       Больше. Больше. Больше. — Неплохо, — вдруг говорит Тоджи, продолжая проверять рану, и это заставляет Наою раздраженно фыркнуть и отвернуться: он и сам знает, что рана не настолько серьезна, чтобы уделять ей столько времени. — Я не планировал тебя резать, — если это и похвала, то какая-то сомнительная, если учесть, что Наоя экспериментировал для ссадин не на своем теле. Когда его кузен выверенными движениями распахивает хаори шире и намеревается распахнуть тренировочное кимоно, у него ни к месту проходят мурашки по спине. Чужая забота, пусть и скупая на эмоции, жалит и вызывает удивление, потому что в их клане не принято оказывать помощь. Либо ты способен позаботиться о себе сам, либо тебя не жаль бросить гнить на поле боя, как сломанную куклу, которая больше не может продолжать сражаться, а значит — бесполезна. И Наоя даже практически готов ощетиниться, бросив, что способен позаботиться о себе сам. Практически. Но не сейчас, не тогда, когда это оттягивает неминуемый уход его чертового детского кумира — ни за что и никогда в жизни он не признается в таких постыдных мыслях.       Тоджи замечает чужое сошедшее на нет напряжение, и это вызывает еще одну ухмылку на его лице: стоит лишить его кузена раздувшегося эго и заткнуть ядовитый язык, и тот становится буквально безоружным и читаемым, как открытая книга. Наверняка, будь он менее заносчивым и не Зенин, ему бы указали на это и закрыли брешь в его обороне, но кому захочется возиться с воплощением неблагодарности, которое не только не воспользуется советом, но и прилюдно унизит? Конечно, кроме Тоджи: в конце концов, у него давно выработался иммунитет на все виды яда.       Рана оказывается несущественной, что было ожидаемо: у Тоджи неплохая реакция, так что он вовремя увел вакидзаси в сторону, чтобы не рассечь живот его оппонента. И раз рана не серьезна, Тоджи позволяет себе склониться ближе и, неожиданно жестко удерживая кузена пальцами за бедра, пройтись языком вдоль не особо глубокой царапины, слизывая кровь.       Наоя от неожиданности давится всеми проклятьями, которые были готовы сорваться с его языка, и лишь шипит, подавляя в себе не к месту взявшуюся дрожь: — Ты что себе позволяешь? — в предательском голосе проскальзывают хриплые ноты, мгновенно раскрывая все фальшивое возмущение. Впрочем, ему и без того все сказали расширившиеся зрачки и пьяная дымка, которая на миг заволокла чужой взгляд. А еще явно оживившаяся плоть кузена, поэтому Тоджи позволяет себе оставить укус на поджавшемся животе у кромки хакама. В то же время пальцы одной из его рук перестали удерживать бедро Наои и скользнули под ткань, обхватывая полувозбужденную плоть, которая дернулась в его пальцах и стремительно стала тверже. — Твою мать, — на выдохе прошипел Наоя срывающимся голосом, судорожно цепляясь пальцами в запястье все еще удерживающей его руки и запрокидывая голову.       Это было слишком еще в тот момент, когда чужой язык прошелся по его ране, вызывая легкое жжение и ни с чем не сравнимый кайф, от которого кровь в венах начинала гореть. Но теперь, теперь он готов признать, что слишком стало сейчас, когда его целенаправленно и уверенно доводили до определенно головокружительного оргазма, а это только чертовы пальцы. Очередной болезненный укус только добавил пьянящую эйфорию в его кровь, перед глазами от хаоса смешавшихся ощущений потемнело, поэтому он пропустил мгновение, когда Тоджи поднялся с колен и навис над ним. Чужие губы оказались горячим дополнением сюрреалистичного сюжета, который развивался явно уже в отрыве от него, как вышедшая из-под контроля иллюзия. И он был на гране от того, чтобы кончить, если бы дарящие удовольствие до этого мгновения пальцы жестоко не сжались у основания, вырывая недовольный хрип в чужой рот.       Поцелуи с Тоджи неожиданно вызвали больше отдачи в его теле, чем секс с женщинами, который у него был, и это заставляет задыхаться и цепляться пальцами за плечи или спину кузена в попытках оставить на нем следы. Следы, которые бы подтверждали, что все происходящее сейчас — не мираж и не его воображение. Наоя даже не помнит, когда так отчаянно отвечал на чьи-то ласки, или боролся за власть, сплетаясь языками и добавляя металлические нотки в поцелуй от искусанных в кровь губ. Он унизительно толкается бедрами в чужую ладонь, но это ожидаемо не дает желаемого эффекта, делая Наою уязвимее.       Когда Тоджи отрывается от губ кузена, тот кажется разрушенным под основание. У него горит взгляд, на бледной коже живота алеют следы зубов и на коже проступили мурашки. Он ерзает на месте, выгибается в его руках, подобно пластичной глине, и практически позволяет делать с собой все, что ему вздумается, пока это приближает к долгожданной разрядке. Но при этом он цепляется за него пальцами до синяков и посылает хриплые проклятья в его адрес, буквально олицетворяя собой клубок противоречий. Это одновременно и веселит, и возбуждает, и именно по этой причине Тоджи продолжает дразнить своего любовника, раз за разом удерживая того на грани, пока он методично оставлял на бледной коже укусы и засосы и проводил влажные дорожки от ключиц до сосков, которые мгновением позже вызывали дрожь от редких дуновений воздуха. — Да ты издеваешься, — зло шипит Наоя, когда его в очередной раз оставляют без оргазма, сначала сдавливая основание в кольце пальцев, а после с усилием проходясь большим пальцем по истекающей смазкой головке. Он готов рвать и метать, но только не умолять: он итак вышел за все возможные рамки сегодня, поэтому он спускается ладонью ниже и накрывает пальцы Тоджи, заставляя того двигаться в заданном им темпе — он предпочитает не думать о том, что его кузен просто милосердно позволяет ему такую вольность. Тем более один только этот жест уже несет отчаянием и мольбой. Оргазм оказывается буквально крышесносным, заставляя выгнуться до хруста в позвоночнике и запрокинуть голову, ощущая давление от чужих зубов на своем кадыке.       Кажется, это на неопределенное время вырывает Наою из реальности, потому что когда он возвращает себе способность видеть и воспринимать окружающую действительность, он чувствует палец в себе, который двигается на удивление без особого сопротивления. Это на краткий миг выбивает кислород из легких Наои, но напрячься донельзя расслабленный организм, кажется, просто не способен. Поэтому в отместку Наоя слепо зарывается пальцами в чужие волосы и тянет к себе, чтобы впиться в уже искусанные губы и отвлечь себя от странных ощущений. Приспущенные хакама и не снятое кимоно неприятно липли к вспотевшей коже, собственная сперма начинала холодить разгоряченную кожу, а между бедрами было влажно от щедрого количества смазки, взявшейся из ниоткуда. Откровенно говоря, Наоя надеялся, что его кузен не хранил подобные принадлежности в своем проклятом духе, но думать об этом больше пары секунд было просто нереально.       От вороха ощущений кружилась голова — а может и от недостатка кислорода, если учесть, что он раз за разом жадно возвращался к чужим губам, хотя бы так стирая раздражающую усмешку. Когда внутрь вошел второй палец, в то время как большой круговыми движениями массировал чувствительную кожу под мошонкой, Наоя не сдержал стона на выдохе, откидываясь назад и ударяясь затылком об пол. Зная вспыльчивый характер отпрыска главы клана, вряд ли хотя бы один слуга решился бы проходить мимо тренировочной площадки, но если хоть одна живая душа увидит, как он распадается на части в чужих руках, расправа будет беспощадной и долгой. Но думать об этом прямо сейчас не выходит, потому что он буквально плавится, не отошедший до конца от предыдущего оргазма.       С проникновением третьего пальца Тоджи наваливается на него, оставляя вереницу укусов и засосов на его шее, скрыть которые будет нетривиальной задачей, когда он будет вообще способен об этом думать. А еще к бедру прижимается чужая вставшая плоть, заставляя его тело покрыться очередной волной мурашек. — Хватит, — поломанным и осипшим голосом требует Наоя: он не хрупкая девка, которую надо готовить часами, и он не хочет, чтобы все прошло безболезненно. Ему надо больше, жестче и острее. Чтобы все тело ломало и выворачивало в чужих руках, чтобы он, наконец, поверил, что все это происходит на самом деле. Он цепляется руками за чужие плечи, намериваясь привстать, но Тоджи хрипло посмеивается ему в шею и впрямь вынимает пальцы, внезапно поворачивая его спиной к себе и прижимая к полу сильнее, пока ставит Наою на колени. Он приспускает собственные штаны, вслепую размазывает остатки смазки и собственного предэякулята по давно возбужденному члену, а после медленно раздвигает растянутые и податливые стенки крупной головкой.       Наоя шипит, кусая тыльную сторону ладони, чтобы не быть чрезмерно громким и напрягается всем телом, когда пальцы Тоджи смыкаются на его шее, надавливая на кадык и существенно, пусть и не смертельно, затрудняя и без того сбитое дыхание. Когда от недостатка кислорода мутнеет перед глазами, он непроизвольно расслабляется, а после чувствует толчок и слышит удар чужих бедер о собственные. Растяжение оказывается внушительным и ощущается странно, а растревоженная рана на боку жжется сильнее, но он не думает об этом. Он вообще не особо способен думать прямо сейчас, когда он даже не может определиться, чего жаждет больше: еще одного оргазма или полноценного глотка кислорода. Наоя теряется во времени, и он даже не исключает, что пока его размеренно трахают, он успевает позорно отключиться на пару мгновений. — Об этом меня можно было просто попросить, — хрипло и насмешливо выдыхают Наое в шею прежде чем немного усилить хватку на горле и впиться зубами в обнажившееся из-за сползших кимоно и хаори плечо. Чужой голос или же отсутствие доступа кислорода становится спусковым крючком, выгибая его тело в крепких руках и заставляя кончить первым, забрызгивая деревянный пол спермой и проваливаясь в кратковременный обморок, о котором он не захочет вспоминать позже.       Когда он приходит в себя, он сначала переворачивается на спину, а после ловит на себе неизменно насмешливый взгляд наемника, пока тот затягивается сигаретой. Со стороны это выглядит мягко говоря сексуально, но Наоя отбрасывает эти мысли — он дважды кончил, ему достаточно на сегодня. И пока он приходит в себя, он силится как-то обозначить в своей голове произошедшее. — Отстойная тренировка, — пытается съязвить Наоя, но из-за осипшего голоса выходит жалкая пародия, особенно, когда он весь раскрасневшийся и расслабленный впервые за продолжительное время, если не за всю жизнь. — Не будем ее повторять? — посмеиваясь, уточняет Тоджи и склоняется над Наоей, выдыхая сигаретный дым тому в лицо. — Будем, — после непродолжительной паузы, отвечает Наоя, прежде чем потянуться к чужим губам, игнорируя собственную спесь.       Он не в себе, ему можно.