Залечь на дно в Хексберг

– Тебе понравится Хексберг, вот увидишь! Глаза Берто – как дубовые листья осенью, светло-карие, золотящиеся на солнце. Почему раньше Ричард не обращал внимание на их цвет? Наверное от того, что в стылых залах и коридорах Лаик не было места теплу и солнцу, а сейчас они едут по Староприддскому тракту, и пробившееся сквозь тучи утреннее солнце разгоняет последние клочья тумана вдоль дороги, безжалостно греет спину и превращает глаза Берто в медовое золото. – Мне сложно представить, какой он. Раздраженный неторопливой рысью, вороной Бриз фыркает и пытается умчаться вперед. Берто то ли ругается на него, то ли смеется – Ричарду все еще сложно отличить одно от другого у марикьяре, и натягивает поводья, заставляя мориска держаться вровень с Баловником. Кони все еще недовольны друг другом, хоть и прошли вместе уже не один десяток хорн. – Там… там совсем другой воздух – пахнет солью и водорослями, и всегда легко дышится. Зимой, когда ветра с моря особенно злы, на окнах нарастает слой соли, а чайки над головой кричат даже ночью, и вот это по-настоящему жутко! Все дороги в Хексберг ведут к морю, и ты никогда в нем не сможешь заблудиться. В непогоду тучи собираются над горой – она тоже называется Хексберг, а в солнечный день ее вершина… нет, нет, молчу! Про вершину – потом. Просто знай: он прекрасен, куда там Олларии. Ричард хочет возразить, что толком и не увидел столицу; а теперь она осталась далеко за спиной, и гадать, когда удастся вернуться туда, он даже не пытается. Будто в напоминание об Олларии, чуть дергает правую руку – укус крысы почти зажил, оставив после себя красноватую линию шрама. Этот след да поспешный, скомканный и неловкий разговор с эром Августом перед самым отъездом – вот и всё, что столица оставила Ричарду от себя. Хочет, но не успевает. Откуда-то из середины растянувшегося по тракту отряда доносится зычный голос одного из офицеров-марикьяре – Ричард все еще сторонится моряков и никак не может запомнить их имена: альмиранте хочет видеть дора Окделла. Ричард встревоженно прикусывает нижнюю губу: что он успел сделать не так? С адмиралом Альмейда они перекинулись едва ли парой слов с тех пор, как утром отряд покинул постоялый двор в предместьях Доннервальда. Берто замечает; он вообще глазастый, куда внимательней Ричарда - и тогда, в Олларии, на День Святого Фабиана, когда сквозь марево подступающей лихорадки Ричард пытался осознать, что в Надор он не возвращается, ни сам, ни под конвоем королевской гвардии, а едет – в Хексберг, Берто первым заметил, что с его рукой что-то не так. – Всё в порядке, Дик, – негромко говорит он, улыбается, и Ричарду отчаянно хочется ему верить. Он крепко жмурится, сжимает сильней поводья и направляет Баловника вперед: если адмирал Альмейда хочет видеть своего порученца, то не стоит заставлять его ждать. *** В библиотеке адмиралтейства светло и почти жарко: солнечный свет широкими полосами падает сквозь высокий стеклянный купол, преломляется и заливает золотом натертые воском деревянные полы, бесконечные книжные шкафы и читальные столы с креслами, библиотечные передвижные лестницы на скрипучих колесах и расставленные по всему огромному залу модели парусников – большие, в рост человека. Ричард уже успел запомнить, что тот, с тремя мачтами, в дальнем углу, это "Северный Ветер”, фрегат, затонувший во время сражения при Штернштайнен в 365 году, а у окна белеет маленькими парусами двухмачтовая бригантина “Марагонская звезда”. Ему порой кажется, что он снова вернулся в Лаик – названия и даты, имена и новые слова, про которые Ричард никогда не слышал: стеньги, крюйс-брам-реи, твиндеки и лисели – теснятся в голове и почти сразу забываются. Он жалуется на это Берто – пару раз, когда очередные шканцы забываются в неподходящий момент, но тот лишь смеется в ответ и треплет Ричарда по плечу, обещая, что тот всё обязательно запомнит и станет настоящим "морским вепрем”. Что об этом думает адмирал Альмейда, Ричард не знает: его посылают с поручениями, вежливо расспрашивают, как прошел день, советуют, какие книги в следующий раз взять в адмиралтейской библиотеке, но как Ричард не старается, отыскать осуждение его невежества в чужих словах или взгляде не выходит. – Так и знал, что ты здесь! Мундир Берто распахнут, шейный платок болтается, волосы растрепаны, шнуровка воротника рубашки распущена – последние дни Хексберг нежится в мягких порывах теплой ориллы. Весь Берто – как ветер, легкий, порывистый, но это и неудивительно, думает Ричард: семья Салина – вассалы Алва, Повелителей Ветра… Мысль о Рокэ Алва, проклятом Вороне, холодной иглой покалывает затылок, и Ричард прикусывает губу, стараясь отвлечься от расползающегося по груди, словно стылая болотная вода, чувства вины за свой невольный побег из Олларии. – Что у тебя? – Перегнувшись через стол, Берто тянет на себя толстый трактат по тактике морских сражений, небрежно перелистывает страницы и шумно захлопывает книгу. – Бросай это дело: все равно о том, что такое настоящий морской бой, можно узнать лишь в море. Идем! Ричард медлит; никаких поручений сегодня, кроме передачи нескольких писем на хексбергские верфи, адмирал ему не давал, но… Берто щурится: – Я только от альмиранте: он отпустил нас обоих. Идем же, ну! Он порывисто протягивает руку вперед, ероша Ричарду волосы, а потом перехватывает его ладонь и тянет за собой. Рука у Берто теплая, почти горячая, и от этого прикосновения сердце Ричарда сбивается с ритма, колотится быстро и тяжело, словно он впервые лезет вверх по вантам, ощущая под ногами некрепкие – по сравнению с твердой землей – канаты. Он едва успевает накинуть на плечи мундир, а Берто уже тянет его прочь из адмиралтейства, навстречу разморенному весенним солнцем и теплым ветром городу. После нескольких дней штормов Хексберг возвращается к привычной жизни, и улицы наполняются скрипом тележных колес, шумом разговоров и запахами выловленной на рассвете свежей рыбы. Ричард засматривается на россыпь золотящегося на солнце мелкого янтаря у одного из уличных торговцев – мелькает мысль, что надо купить такой в подарок сестрам и отправить с новым письмом, и не сразу понимает, что Берто его о чем-то спрашивает. – Извини… – Письмо от герцогини Окделл еще не пришло? Порой Ричарду кажется, что Берто беспокоится о его переписке с матушкой куда больше, чем он сам. Но Ричард прекрасно знает, что будет ждать его в письме: упреки и разочарование, гнев и презрение – какое имел право герцог Окделл стать порученцем клятого кэналлийского адмирала, как посмел не остаться в Олларии, как ему хватило бесчестия принести присягу. Окделлы никогда не принадлежали флоту, Повелителю Скал не место среди волн, а герцогу Надора – среди разнузданных моряков. Ричард и сам так думал по началу, и первые дни дичился Альмейду и его сопровождения, огрызался, ощущая себя волчонком на псарне. Он ждал унижения и оскорблений – его семьи, всех Людей Чести, и восхваления Ворона и узурпатора Оллара, но офицеры-моряки его и вовсе не замечали, только здоровались с “дором Окделлом” во время завтраков в придорожных постоялых дворах, а сам Альмейда был безукоризненно вежлив – настолько, что у Ричарда стыли на губах все злые, яростные слова. Только Берто оставался сам собой – и они за первую неделю успели несколько раз поссориться, чуть ли не до драки; но чем дальше отряд удалялся от Олларии, тем меньше в Ричарде оставалось злости. Он раз за разом вспоминал, как стоял на залитой солнцем площади, один, не нужный никому из Людей Чести, тем, кто должен был поддержать дело Окделлов, кто был соратниками отца – и кто испугался выступить против кардинала Сильвестра. Не испугался только Берто; и адмирала Альмейда, согласившийся на уговоры своего оруженосца – и как-то добившийся подписания указа о назначении герцога Окделла на службу. Воспоминания горчат, и Ричард жмурится на мгновение, отгоняя их от себя. – Думаю, матушке просто нужно чуть больше времени. Берто вздыхает, но потом встряхивается и тянет его дальше по улице, туда, где воздух наполняется густым запахом соленой морской воды и водорослей, где покачиваются у причалов парусники, перекрикиваются матросы и лавируют по зеленоватой воде бухты юркие рыбачьи баркасы. – Куда мы?... – Ш-шш! – Берто качает головой, смеется, роется по карманам в поисках суанов, и на россыпь мелких монет покупает у торговца с маленькой жаровней на колесах креветок, обжаренных в перце; Ричарду уже довелось их пробовать – маленьких, похожих на раков, которых поздним летом ловят в мутных надорских реках. Они уходят всё дальше по подкове бухты, пока крепкие, широкие причалы, торговые и военные склады и таможенные канцелярии не сменяются рыбацкими домиками и узкими мостками для маленьких лодок. На один из них Берто и затягивает Ричарда, садится на выбеленные солнцем доски, у самого края, свесив ноги к лениво колышущейся воде, едва задевающей подошвы сапог. Он хитро щурится, ничего не говоря, только улыбается и смотрит куда-то вдаль – и проследив направление его взгляда, Ричард тихонько охает. Удивительно, но с этого хлипкого рыбацкого причала всё так хорошо видно – и порт, и взбирающиеся вверх извилистые улицы, и стеклянный, поблескивающий на солнце купол адмиралтейства, и красновато-серые крыши особняков, и нависающую над всем Хексберг гору, сейчас видную полностью, от подножия до плоской вершины, залитой солнцем. – Ты бы видел свое восторженное лицо, – смеется Берто и – Ричард замечает это уголком глаз, облизывает испачканные в перце и масле пальцы – чтобы на это сказала матушка, увидь герцога Окделла в компании дикаря-марикьяре? Впрочем, ей лучше не знать и не видеть. Раздосадованный сумбурностью мыслей, Ричард порывисто отворачивается от города – и оказывается лицом к лицу с Берто. Тот улыбается – его губы чуть припухли от перца, а глаза снова наливаются на солнце золотым медом. Они сидят вплотную, и Ричард чувствует тепло его плеча – они оба скинули мундиры, и уткнувшееся в его колено чужое – острое и твердое, и как щеки наливаются теплом от неловкой близости, от повисшей тишины, от собственных желаний – чтобы Берто подался вперед, чтобы молчал, чтобы… Не заливалась хохотом над головой чайка, в мгновении разрушив всё, и заставив Ричарда шарахнуться в сторону, едва не угодив сапогами в воду. – Ты чего? Голос у Берто – ровный, словно и не было ничего. Впихнув в руки Ричарду шуршащий, пропитавшийся маслом бумажный пакет, он гибко склоняется к волнам, споласкивает ладони и выпрямляется. – Не привык все еще к ним, – почти не врет Ричард и кивает на кружащихся над ними птиц – огромных, белых, крикливых. Берто смеется, говорит о какой-то ерунде, снова смеется – и не улыбаться в ответ не выходит; и все кажется, как прежде, только сердце Ричарда нет-нет, да начинает частить от чужой улыбки и брошенного на него вскользь взгляда. *** Закатное солнце заливает каменистый склон алым, и Ричарду хочется обернуться, посмотреть на тающий в мареве у горизонта огромный диск, но он знает – на алый закат нельзя смотреть, и потому цепляется взглядом за спину карабкающегося по тропе впереди Берто. Узкая тропа вьется по каменному склону, и город остался уже далеко внизу; на вершину они взбираются, когда от солнца остается лишь узкая кромка, медленно исчезающая в море. Наконец можно обернуться: Хексберг выше всех гор, что есть в Надоре, и у Ричарда на мгновение перехватывает дыхание – бухта лежит перед ним, как на ладони. – Еще насмотришься, – фыркает за плечом Берто и тянет его к изогнутому – от старости? от порывов ветра? – дереву, единственному на плоской, заросшей низкой и жесткой травой, вершине. – Не потерял? Качнув головой, Ричард вытаскивает из кармана тонкую нитку янтаря – её он купил днём, когда Берто затащил его на одну из торговых улиц и, лукаво улыбнувшись, спросил, чтобы из украшений он привез сестрам из Хексберг. С ответом Ричард не колебался; в Надоре ни у кого не было украшений из янтаря, и он не сомневался, что сестры влюбятся в переливающиеся золотом нитки бус. Но тогда Берто сказал купить одну; а сейчас он кивает на дерево: – Повесь. Вон на ту, самую высокую, ветку. Сам Берто цепляет на ветку нить жемчуга; и когда только успел купить, весь день же с Ричардом был – и так не объяснил, несмотря на все расспросы, зачем им нужно на гору. Темнота падает на Хексберг стремительно, рассыпая над головой звездное крошево. Далеко внизу мерцают тусклые огни города и порта, зажигают носовые фонари стоящие на якоре суда, и Ричард вновь засматривается – и вздрагивает от неожиданности, когда Берто пихает ему в руку тяжелую фляжку. В ней не вино – что-то обжигающее, прокатывающееся огненной волной по горлу, оседающее теплом в животе и остающееся привкусом фруктов на губах. Ричард хочет спросить, что это, но Берто уже рядом нет, и вся вершина погрузилась в плотную, обволакивающую, мягкую темноту, и свет звезд лишь подчеркивает, но не разгоняет её. – Берто! – Это кажется дурной шуткой, но Ричард не верит, что его друг на такое способен; теперь – не верит, после всех этих недель бок о бок. Голова кажется тяжелой, а ведь он успел сделать только пару глотков из фляжки, воздух пахнет солью, пылью и чем-то пряным, а звезд на небе стало еще больше – они усеяли всё стеклянным крошевом, и если на них долго смотреть, мир начинает плыть перед глазами. – Берто, это не смешно! – Тшш! – Прикосновение к локтю теплое, а голос – незнакомый, нежный. Ричард оборачивается и замирает: незнакомка высокая – смотрит ему в глаза, тоненькая, по плечам разметались, словно встрепанные ветром, волосы. Узкое лицо в темноте – как мазок белой краски, и огромные темные глаза; она кажется одновременно похожей на Айрис, но это невозможно, и на смутный образ Её Высочества, какой Ричард запомнил её по Дню Святого Фабиана – далекой, нежной, грустной. И это тоже невозможно. – Эреа… Теперь теплые пальцы сплетаются с его, и девушка тянет его к оранжевому всполоху костра – когда его успели разжечь? может, Берто для этого и уходил? – Спасибо за подарок, сын Скал, – смех у девушки как звон маленьких фарфоровых колокольчиков – Ричард помнит, что у Айрис в детстве были такие, только куда они пропали потом? наверное, туда же, куда пропали смех и счастье из Надора. – Обычно все приносят жемчуг, но… Она подцепляет пальцем тонкую, знакомую нитку бус на своей шее, и снова смеется, а потом берет Ричарда за обе руки и тянет вокруг костра, пританцовывая, и ему ничего не остается, кроме как следовать за ней. Этот танец не похож на церемониальные, придворные движения, что они разучивали в Лаик, не похож на старые танцы Надора с легкими прыжками и поворотами. В нем нет никакого ритма, он как ветер, и Ричард ощущает себя увлекаемым порывами опавшим листом. – Всё верно, сын Скал, – глаза девушки мерцают в звездном свете, и она прижимается к нему близко – слишком близко, чтобы не перехватило дыхание от обжигающего сквозь одежду тепла, – это танец ветра и звезд. Ричарду кажется, что он видит – мельком, краем глаз, кружащегося в танце Берто; его хочется позвать, но звонкий смех отвлекает, сбивает с мысли. – Как забавно, – волосы незнакомки пахнут солью, словно пропитались морской водой, – я могу быть любой, как ты захочешь, но зачем мне быть, если всё, что ты хочешь – уже здесь. – Я не понимаю, о чем вы, – успевает выдохнуть Ричард прежде, чем танец превращается в безумную пляску – вокруг костра и дальше, в пахнущую пылью и сухой травой темноту, а затем обратно… и неожиданно прекращается. Девушка исчезает, словно призрак; но тревога не успевает кольнуть сердце. Ричард оборачивается на шелест травы и оказывается лицом к лицу с Берто. Его волосы растрепаны, губы опухли – как тогда, на причале, и дышит он тяжело, сорвано. – Дик, веде аи*, – он не говорит – шепчет что-то непонятное, и делает шаг, но Ричарду отчего-то кажется, что друг сейчас упадет, и он порывисто бросается вперед, ловя Берто в объятия. Тишину нарушает лишь треск веток в костре и шум крови в ушах. Горячие пальцы Берто цепляются за предплечья, его дыхание обжигает щеку, пахнет фруктами и специями, темные пряди щекочут щеку, и Ричард наконец понимает, это всё – сон. А значит, нет ничего страшного в том, что он тянется губами к губам Берто, целуя порывисто и неумело. Хватка на предплечьях становится крепче, и Берто вжимается в него всем телом, шумно постанывает – и не отстраняется, не пытается убежать, и сам жадно целует Ричарда в ответ, прикусывая за нижнюю губу и тут же облизывая наливающееся кровью место укуса. Ричард не знает, куда девать руки – кончики пальцев покалывает, и ладонь будто жжет от желания прикоснутся у Берто; а тот, словно угадав его мысли, на мгновение разрывает поцелуй, чтобы прошептать судорожное: «Пожалуйста, Дик». Он сам выпутывается из своей рубашки, вновь прижимается обнаженной кожей к ткани, недовольно постанывает и вновь отстраняется. Позволять себя раздевать кому-то – странно и дико, но остановиться невозможно, и Ричард позволяет. Он не успевает осознать, в какой момент они с Берто оказываются на земле, на кинутом поверх травы плаще. «Это просто сон», – думает Ричард, пока его руки гладят Берто по плечам и спине, а чужие пальцы неловко распускают шнуровку на его бриджах. Это не может не быть сном, ведь иначе бы он не позволил себе этих прикосновений, этой грешной и запретной близости. Не позволил бы себе снова и снова целовать Берто, и прикусывать его за шею и за острые ключицы, не позволил бы ему опрокинуть себя на спину и прижаться сверху – где их одежда? когда они оба успели оказаться обнаженными? Но всё это не важно, потому что Берто просовывает ладонь между их телами, и Ричарду приходится кусать себя за губы, чтобы не срываться на позорные – даже во сне нельзя позволять себя такого! – звуки. Ему хочется просить о большем, хочется, чтобы Берто сильней сжал пальцы, хочется добавить к прикосновениям свою ладонь… И он решается. Запястью неудобно, Берто кажется слишком тяжелым, но от ощущения нежной кожи под пальцами и от звуков чужих всхлипов и собственного, срывающегося на выдохе, имени, Ричард забывает об этом. Он ловит чужие стоны губами, снова кусает Берто за шею, заставляя его вскрикнуть – нет, не от боли, от удовольствия, потому что за этим следует прерывистое «еще», и не вспоминает ни о запретах, ни о грехах, ни о стыде. *** Солнце бьет по глазам, щекочет веки, вытягивает из уютного сна. Ему тепло, почти жарко; но вот мелькает какая-то тень, что-то рокочет над ухом, и Ричард недовольно ворчит, прикрывая лицо ладонью. – Вот так вы со своим адмиралом, теньент Окделл. Он резко распахивает глаза. Рокот оказывается голосом адмирала Альмейда. Он возвышается над Ричардом во весь свой немалый рост, скрестив руки на груди, и утренний ветер треплет собранные в хвост темные волосы. Рядом что-то ворочается, острый локоть упирается Ричарду в ребра, и тот несмело скашивает глаза на сонного, встрепанного Берто. Они лежат в обнимку, завернувшись в плащ – тот слишком мал для них двоих, но прежде, чем Ричарда захлестывает невообразимый стыд, он осознает: они оба одеты. Значит – ничего не было. Не было поцелуев и объятий, укусов и жадно ласкающих его пальцев, и Берто, подающегося навстречу его, Ричарда, руке. Это был просто сон после какой-то слишком крепкой настойки. – Поднимайтесь, юноши. Думаю, вам обоим не помешает завтрак после ночи на горе, – усмехнувшись, адмирал отходит к сухому дереву, и смотрит куда-то вдаль, задумчиво водя пальцами по белой коре. Берто садится, отчаянно зевая, потягивается – и от этого движения темные волосы открывают шею. Шею, покрытую следами укусов – они цепочкой спускаются от уголка челюсти к ключицам, и Ричард помнит каждый из них. Он шумно втягивает ставший ледяным воздух; щеки обжигает, в ушах шумит так, словно где-то рядом катится, сметая все на своем пути, камнепад. И сквозь этот грохот доносится чужой голос. – … Ричард? Эй, ты слышишь меня? Ричард с трудом заставляет себя поднять ресницы – когда он успел зажмуриться? Берто уже на ногах и протягивает ему руку, улыбается светло и ясно, и в его взгляде нет ни осуждения, ни стыда, ни горечи, только медовое золото. И Ричард принимает его ладонь.