Среди вересковых туманов не найти дороги

Когда Валентин впервые видит их вместе, ему кажется – под сводами зала, среди золота и резьбы, изящного шитья гобеленов и света тысячи свечей, собрались тучи, пролившиеся дождем, и крупные капли попали ему в глаза, и все расплылось, задвоилось. Нет – их не перепутать, как не старайся; не теперь, когда детство, стирающее границы между братом и сестрой, осталось далеко позади. Герцогиня Окделл, при всей её неженственной долговязости – ниже брата, тоньше, но они смотрят одинаково, и зеркальным отражением вздергивают уголки рта в быстрой улыбке, и их руки – по-северному широкие ладони, длинные пальцы, россыпи веснушек на кистях – Валентин не видит эти рыжевато-серые крапинки, стоя слишком далеко, но уверен, что они есть, – их руки вылеплены одним и тем же мастером. Два кленовых осенних листа среди сияющего золота придворной пестрой толпы: багряное платье герцогини, и ее брат – в родовом черно-багряном, изменив на этот вечер цветам своего монсеньора. Валентин заставляет себя отвернуться; Айрис Окделл – не первая, кого представляют ко двору, и не последняя, и ему не должно быть это интересно, хотя родовая холодная расчетливость шепчет, что под крылом Ворона Окделлы выберутся из опалы куда раньше, чем все этого ждут, и через пару лет многие будут мечтать надеть на запястье Айрис Окделл обручальный браслет. С верхних галерей звучит легкомысленная музыка, вокруг звучит смех, пахнет пудрой, потом, вином и цветочными духами; Валентин исполняет предписанные графу Васспарду и оруженосцу генерала Рокслея дворцовые ритуалы: поклоны и приветствия, подчеркнуто-вежливые разговоры, приглашения на танец – но лишь для старых подруг герцогини Придд, и всё это время следит – уголком глаз, легким поворотом головы, за яркими мазками багрянца, кружащимися в танце то совсем рядом, то уносящиеся на дальний конец зала. Сначала он думает, что ему померещилось в неверном свете, и не было никакого легкого поцелуя в уголок рта; от сестры – брату, в середине неспешной паваны. Но он был; поспешный и невесомый, непотребный и неправильный. Так не позволяют даже касаться своей супруги – не здесь, среди пристальных взглядов и хищных улыбок. Сердце Валентина заходится в груди, щеки обжигает – словно он слишком близко наклонился к распахнутой пасти огромной кухонной печи. Теперь он смотрит пристально и видит всё: и еще один поцелуй, и слишком тесные объятия во время танцы, и непозволительно-долго задержавшуюся в пальцах Ричарда ладонь его сестры, и то, как он щекочет губами ухо Айрис, что-то тихо рассказывая ей. Неужели никто, кроме него, не замечает этого? Никто, хочется верить Валентину, ведь это уничтожит, растопчет, разотрет в труху обманчиво-твердую северную гордость, так странно сплетенную с бесстыдством. Он берет с подноса у проходящего мимо слуги бокал вина, выпивает залпом, в два глотка, морщится от вяжущей рот терпкости, и идет – вслед за Окделлами, вышедшими на утопающий в ночной темноте балкон. Сначала он слышит смех на два голоса – северный акцент подстерся у Ричарда, но все еще ярко звучит у Айрис. Потом он видит две тени, снова стоящие непозволительно близко друг к другу. Отблеск золотой вышивки на рукавах – это Айрис забросила руки на шею брату, приподнялась на носочки, словно собираясь поцеловать, и замерла, уткнувшись лицом ему в ворот колета. Валентин не видит, как движется рука Ричарда, лишь угадывает это движение – вверх по затянутой в багряный бархат талии, к шее и поднятым в высокую прическу волосам, и снова вниз. В их жестах и близости нет ничего от скользкой похоти и липкого жара – всего того, что осталось в памяти у Валентина от вечера, когда отец отвел его к куртизанке – она была младше госпожи Капуль-Гизайль, но неуловимо напоминала её мягкостью движений и грудным, низким голосом. Наконец, спустя невыносимо долгие минуты, Окделлы отстраняются друг от друга, но лишь затем, чтобы Айрис перехватила брата за руки и поцеловала – так целуют пальцы прекрасной эреа, выражая ей своё почтение, но никто никогда не позволяет себе этого с мужчиной. С братом. Невероятно. Непристойно. Невыносимо. Валентин отворачивается, беззвучно втягивает ртом кажущийся обжигающе-холодным воздух – вдох и выдох, и так – шестнадцать раз, пока не успокаивается заходящееся в груди сердце, пока не холодеют щеки, пока не получается думать о чем-то, кроме Окделлов. Окделлов из мятежного, дикого Надора, где есть только овечьи выгоны и болота, вересковые пустоши и туманы, снег и грязь – и бесстыдные герцоги и герцогини. Ночью Валентину снится огромный замок, затерянный среди сосновых лесов и плотных утренних туманов. Древний, обветшалый, пронизанный сквозняками. Писк летучих мышей под старыми крышами и поросшие мхом стены. Занесенные пылью галереи, давно запертые покои – потерявший своё величие Надор, в коридорах которого сестра позволяет себе целовать брата. Он один в этом промерзшем замке, но не может перестать думать о том, что где-то там, за изгибом коридора, в стылых пыльных покоях ладонь Ричарда ложится на тонкое бедро Айрис, и сильные пальцы сжимают ворох юбок, тянут их вверх, обнажая нетронутую солнцем – но тронутую им! – белую кожу. Айрис в ответ прикусывает брата за твердые ключицы, остро проступающие под едва золотящейся от летнего загара коже – Валентин видел их мельком, в расшнурованном вороте рубашки, когда невыносимый вечер в дворцовом зале превратился в душную ночь, а Ричард выпил слишком много и позволил себе эту непристойную вольность. Ему хочется оказаться там, в этих заброшенных покоях, и самому целовать Айрис – твердые губы, запах травяного мыла, русые завитки волос на шее – прижимая ее к стене, глядя ей в глаза; и чтобы сзади его обнимал Ричард – теплый, пахнущий не мылом, а Варастой, которую Валентин никогда не видел, но так отчетливо представляет ее запах – пыль, сухая горькая полынь и кровь. Привкус полыни будет оставаться на губах, когда Валентин обернется и найдет губы Ричарда своими, а его руки в это время будут касаться округлой девичьей груди, все еще скрытой под плотным корсажем платья. Они снимут потом это платье; нет, снимет – Ричард, а Валентин будет наблюдать за тем, как сильные пальцы распутывают шнуровку, а потом касаются бледных угловатых плеч, и как Айрис – обнаженная, с распущенными по спине тяжелыми русыми волосами, тянет с брата рубашку, и под белоснежным льном перечерчиваю загорелую кожу белые полосы шрамов – они ведь есть у Ричарда, прошедшего войну, их не может не быть. Валентин позволит им делать друг с другом всё, что они захотят – целовать и гладить, прикусывать и царапать, а потом перехватит запястье Ричарда – широкое и худое одновременно, и поведет его руку вниз, по нежной коже живота, к густым завиткам русых волос, и сам направит его пальцы к горячему лону сестры. Он просыпается в одно мгновение. За окном сереет блеклый рассвет, всё тело пылает от мучительного возбуждения, простыни сбились, и хочется сорвать с себя душащую ночную рубашку, раскинуться на постели и вернуться в невыносимо-непристойный, неправильный сон. Валентин закрывает глаза, жмурится до алых пятен на обратной стороне век – и обхватывает себя ладонью, сжимает пальцы, представляя вместо своей руки прохладные тонкие ладони Айрис Окделл – и твердые от шпаги, теплые пальцы ее брата.