доверие и привязанность

      Набраться смелости и сделать шаг вперед — не так просто, как кажется сначала, даже учитывая то, что перед этим Одри успокоила себя и осознала всю нереальность происходящего. Студия старых времен будто давила на нее, была все-таки слишком настоящей, детальной, обработанной. Ни в одном нормальном сне не было такой четкой картинки и продуманности, степенности и логичности действий; мысли в голове копошились, метались с боку на бок, боль пульсировала по телу, доказывая, что все вокруг нее по-настоящему.       Она следит за выгибающейся седой бровью над левым глазом, потому что его правый — бельмо, напоминающие капли застывшего воска, говорит за себя достаточно красноречиво, но на всякий случай Одри представляет, что ей дадут перо, и она распишется чернилами под свет свечи: на сделках с дьяволом яд пьют на брудершафт.       — Поможешь мне, Одри? — с осчастливлено-взволнованной улыбкой говорит Уилсон. Она мельком смотрит в белую радужку, на мертвую неподвижность зрачка, не сразу заметив протянутую руку. — Тогда я смогу вернуть тебя домой.       Пальцы его руки длинные, словно ладонь скелета — а дальше к локтю не видно вен, мышц и сухожилий. Все они испорчены черным, как старая рубашка — ни смесь шампуня и гуаши для тематической фотосессии в обычной жизни, ни потекшая случайно ручка — рука протянута, и Уилсон топит гостью в обещании и шуме Машины.       Его губы расплываются в диковато-доброй усмешке на ее говорящее молчание, как перед тем, когда в настоящем упомянул, что покажет ее предназначение.       Одри кивает с детской надеждой, принимая рукопожатие, но силится пройти к выходу из жалкого подобия лаборатории и не обернуться, чувствуя затылком, как Хранитель прожигает ее взглядом. Она быстро уходит по узкому проходу, почти ругаясь, заходит в лифт, стискивая трясущиеся пальцы, чтобы прогнать желание вернуться обратно и ударить с кулака.       Она еще не знала точно, что Уилсон Арч, — скрытое препятствие, насколько гениальная, настолько слабая личина — лжец.       Она соглашается, не думая, и отправляется неизвестно зачем и неизвестно куда. Однако женщину волновало совершенно другое: чуть позже она проворачивает в сторону крышку найденного в шкафчике контейнера и кривится черному, как эти чернила, приторно-горькому содержимому, не заботясь о том, что оставаться на месте не безопасно, и трет глаза пока что чистой ладонью.       Она сидит на полуразвалившейся скамье в окружении вездесущей густой патоки и болтает ногами по воздуху, держа в руках суп, возможно , достаточно подпорченный и глядя на стены вокруг — Студия картонная и покореженная, бумажный изрезанный кукольный дом, дотронься до стены, и она под весом упадет, обнажав множество направленных на чужака глаз. Вот уж картина! Просто они предложили организовать себе этакий пикник, несмотря на все нежелание пить находку, но это уже совершенно неважно, это глупости — отравится ли она супом или ядовитыми парами в ее крови и слизистой? Сейчас на первом месте прекратившееся преследование и шуршание шагов маленького демоненка, а уж точно не беспокойства о собственном здоровье.       Прищурившись, она оборачивается по сторонам, будто бы вот-вот придется убегать. Могут ли здесь быть Потерянные? Она не сомневалась, несмотря на их хрупкость и отсутствие — почти все из них опасны, она способна за себя постоять, иначе бы не дожила до этого момента.       — Бенди, хочешь суп? — боковым зрением наблюдая, как неловко он взбирается к ней на скамейку, с улыбкой интересуется Одри, щурясь от света лампы. — На вкус не очень, но может тебе понравится?       Бенди оборачивается на нее, явно не понимая, почему она предлагает разделить с ним трапезу. Одри в тот момент могла бы поклясться, что в нарисованном взгляде спутника мелькает легкое подозрение.       — Я имела в виду... если ты хочешь, конечно, я не заставляю, — она прокашливается, методично покачивая в руке емкость с вязкой пищей, которая почти выплескивается за края. — Я сама не хочу это пить, но с ним легче.       Бенди радостно кивает и выдыхает что-то вроде слабого «да», отчего женщина чувствует некое облегчение: ей определенно стоит быть гораздо аккуратней со своими действиями в этом мире и сильнее подружиться с невольным союзниками в частности. Это не может остаться незамеченным — она старалась не обращать внимания на кошмарное существо, хотя явственно ощущала его взгляд на себе; от его голоса мурашки бегут по коже, становится плохо. Другой Бенди, разгневанная копия, до сих пор следует за ней, и дело времени, когда реальность вокруг нее задрожит и вывернется цветными вспышками.       Одри отчаянно пыталась игнорировать его существование, но выходило в край плохо: она все еще слышала его рев и гортанный шепот где-то далеко. Рой непрошеных мыслей вбрасывал ее в еще больший хаос, переросший в панику       — Я хочу убежать от этого кошмара, а не идти у него на поводу.       Бенди в ответ улыбается и хлопает в ладоши.       Ее губы от размышлений сжимаются в тонкую полоску, пальцы передают емкость в мягкие пухлые ладони Бенди, становясь чуть ли не бледными, что никак не идет вразрез с внешним состоянием Одри: она слишком искаженная и неузнаваемая из-за произошедшего, чтобы вот так просто, как дома, моргать сквозь черноту, смотреть в одну точку и замереть со стеклянными глазами,       Она бросает взгляд на закрытую дверь впереди, и секунды, потраченной на это, хватает, чтобы вспомнить, как сильно она боялась не найти выход. Сердце в груди начинает биться с неистовой силой, дыхание моментально становится тяжелым, воздуха определенно не хватает в легких, и Одри, не скидывая туфли, подтягивает ноги к себе на скамью — бьющееся сердце, возможно, признак того, что она не умерла и не в Аду. Только не сейчас, только не снова. Почему никто не верят, что ее намерения чисты? Еще и ощущение, что одно только неверное движение — и она рухнет обратно вниз на минусовый этаж, отчего холодок расползается по телу.       — Уилсон говорит, что одолел Демона, тогда почему я слышу Это чаще, чем его?       Бенди неуклюже поднимает банку большими ладонями и делает глоток супа. Глядит на нее снизу вверх с секунду, с отстраненной блуждающей улыбкой, а затем дотрагивается до ее свитера медленным касанием. Как ранее она, болтает ногами по воздуху, но не испачканными белыми ботинками.       Он ничего не отвечает — да она давно поняла, что не может вовсе, способен иногда что-то шептать или оставлять надписи. Он не смешной под углом чудовищ Машины, но поверхностно Одри находила его забавным, он ищет друзей и выручает в поиске необходимого, и кажется более лишним для этого места, чем она сама.       – Из двух зол я, знаешь ли, предпочту наименьшее.       Она смеется, и смех звучит непричастно в тишине мертвого анимационного детища. Почти печально, почти обреченно. Оказаться здесь и в спокойствии пить суп с танцующим демоном, которого ты недавно рисовала, — самое суровое чувство юмора в мире. И лучше бояться чернил, если не знаешь, что скрывается за ними. Одри чувствует концами фаланг пальцев, как дует сквозняк сквозь заколоченные оконные щели и дверные проемы, как капают с потолка чернила, как скрипят штукатурка и обломки мебели под ногами и как нервно двигаются бесформенные лужицы на полу комнаты. Она осторожно возвращает суп к себе в руки, ощупывает, греет в руках, готовясь проглотить свою долю: Студия лепит макет ее внутренностей и твердит о предназначенном прошлом, память о котором заволокло туманом.       Они делают по глотку – Одри проводит пальцем по краям баночки, такой же бесцветно-черной, как черника, натыкаясь на небольшой скол, надавливает сильнее в попытке почувствовать боль, но, на самом деле, вместо нее только невыносимое желание войти в тот город Студии и разозлиться на Уилсона — вытянуть все самое мерзкое и тайное, чтобы наконец проснуться.       Супа почти не остается, и емкость они оставят на пол. Какой смысл заботиться о порядке, если никто здесь о нем не заботится?       — Уилсон все время говорит загадками. Иногда несет откровенный бред, я даже не знаю, как такое в голову прийти может… Он обещал помочь мне, но что-то не дает мне покоя. Кажется, если он отправил меня сюда, значит может помочь выбраться, но знает ли он, что....       Кто-то совсем близко не сдерживает громкий смешок.       Они синхронно вздрагивают.       Громкий инородный грохот обрушивается совсем рядом ударной волной, когда реальность картонных стен с рокотанием резко обретает красно-оранжевые краски. Резкий рывок Одри вперед полон безнадежности и отчаяния, отчего голова моментально кружится, будто она не делает шаг, а падает в ледяную воду. Сердце замирает на эти мгновения и грозится больше не сдвинуться с места, застыть в вечном потоке времени, отказываясь смотреть, что ждет его впереди. Неизвестность просачивается под кожу, течет по венам, маскируясь под кровь, окутывает все тело. Она пытается вернуть контроль над руками и ногами, заставить их хоть как-то шевелиться и подчиняться хозяйке, а не притворяться каменным от страха, заставляя сердце сделать его один медленный, глухой удар и снова забиться так быстро, как только возможно.       — Дитя машины, ты счастлива, что у тебя есть друг? — шипит из стен другой Бенди и зло скалится. Его глаз совершенно не видно, но гнев и без этого плещется безумным огнем в словах, что заставляет Одри нащупать на полу оридие и испуганно подскочить. — Что ты привязываешься, веришь тем, кому не нужно?       Одри спешно оглядывается во все стороны: нет ни намека на потустороннее существо, стоящее всегда где-то одновременно близко и далеко. Красные пятна застилают зрение, и холодное угрожающее дыхание опаливает шею.       Единственный звук в комнате — стук шагов, звучавший будто бы со всех сторон и ее громкое сердцебиение.       Нужно спрятаться, срочно где-то спрятаться.       — Где ты?! Уходи! Уходи от меня! — вдруг кричит она и пугается не больше, чем до этого, а затем оглядывается по сторонам в поисках укрытия. — Нет, нет, нет, нет, не приближайся!       Чуть дальше от нее тень медленно перемещающегося силуэта с рогами, в точности как у ее неразговорчивого доброго друга, что резко выделяется на фоне однотипных лимонно-желтых, одноцветных стен. Секундный порыв заставляет Одри сделать шаг обратно к скамье, упираясь в нее и взволнованно оборачиваясь к своему маленькому спутнику, но когда она не видит никого рядом и теряется в звоне капающих густых чернил, осознание не проходит — двери ведут прямо в длинный коридор без бочек и надежных провалов в стенах; различить что-то дальше, чем несколько метров, невозможно, будто там просто огороженный тупик.       — О нет.       Спасения нет — она не успеет сделать что-либо.       Тело Одри от осознания перестает ее слушаться: кто-то как будто перерезал связь между конечностями и мозгом, и она может сколько угодно кричать себе, что надо срочно бежать или попытаться отбиться, вжимаясь спиной в стену возле скамьи, но ни одной мышцы не сокращается в ее руке, и бита падает на пол.       «Уходи, уходи, уходи».       «Я чужая, я знаю, но я просто хочу домой»       Силуэт Чернильного демона расплывается в неразличимое нечто, как лужи отвратительной темной слизи на полу, с мазками цветов, принимающих причудливые формы — кажущиеся узнаваемыми, но лишь почти, когда склизкий топот шагов бьет по перепонкам.       Очертания Студии будто смеются над ней издевательски, дразня кажущейся понятливостью, а затем с хохотом выскальзывая с края сознания, оставив после себя ощущение резкой и острой боли, когда девушка фокусирует взгляд. На считанные секунды — ровно на пару секунд она закрывает лицо, жмуриться, чтобы случайно не посмотреть на человеческие челюсти и искривленный, блестевший черной чернильной смолой скелет, — она задерживает дыхание, все ее существо, весь организм в надежде, что демон, выбравшийся из логова, оставит ее в покое, а не выберет предметом интереса для убийства.       — Твоя судьба бродить здесь, а не полагаться на лжецов, — рычит он глубоким, гортанным голосом. Где-то рядом опрокидывается что-то массивное и музыкально-позвякивающее — старый рояль.       Другой Бенди вглядывается в нее, как в открытую книгу, читая одну страницу по миллисекунде — он знает все, до мельчайшей детали, включая то, что Уилсон не настолько героичен, лжец, который отчаянно шепчет Потерянным, как изгнал его; знает об Одри, о том, что до всего этого она была счастливым человеком: в какое-то мгновение за слоем блестящих чернил на ее теле и белых светящихся зрачках ему становится понятно ее настоящее ДНК. И кого, кого ты пытаешься обмануть?       Дитя Машины, не ставшая уродливым последователем.       Дочь цикла.       Чужак Одри для всех в Студии — как муравей под лупой.       Одри вскидывает голову к противоположному повороту и видит перед собой, прямо перед носом, это ожившее высокое чудовище из воображений Джоуи Дрю.       — Это тебе урок, — демон материализуется перед ее глазами и протягивает когтистую ладонь, наклоняясь прямо к ее лицу, сгущая алые краски. —...за глупое доверие.       А затем шаги прекращаются. В восстановившейся тишине Одри по-прежнему не двигается в рассеянном свете и вдруг слышит слабое потрескивание молний у метки на ладони, которая отсвечивает на стену извилистым светом, и свой испуганный всхлип. Она зарывается пальцами в волосы — что с ней происходит? Почему он явил себя, когда должен был уйти?       Она быстро, прерывисто дышит, а осознание того, что все, что она слышала и видела, никуда не денется и будет идти за ней, заточенными когтями впивается в разум, больше не охлаждает его ледяным спокойствием, что медленно растекается по венам, заменяя собою кровь.       – Бенди? Ты здесь?       Бенди, уязвимая, пугливая и ожившая игрушка, обнаруживается за их скамьей — свернувшийся в позу эмбриона, он медленно поднимается и выглядывает из-за ножки. Все так, как и несколько минут, часов назад – он был в порядке. Одри заставит себя не думать про Демона — он ушел, ушел, ушел и переходил, что превознести ложное понимание и напугать. Они живут в разных мирах, разными принципами руководствуются. А какие у него?       Он понял, что произошло.       Может, предвидел, когда он придет?       Одри ненавидела Бенди за этот проницательный факт – маленький друг и маячок к опасности.       Вместе со страхом она обрела любовь. К собственному творению – отчасти рисунку. Но не понять его никак.       Загадка, но самая любимая и добрая.       – Бенди.       Одри испуганно прежимает к груди свою ладонь с золотом искрящимися подергивающимися пальцами — только не снова, она не должна ранить его способностью, какой бы та ни была, — когда демоненок испуганно касается ее ноги, дергая за штанину, с пиксельными слезами и гримерованно-бледным лицом.       «Дитя машины, ты счастлива, что у тебя есть друг?», — она все ещё слышала, как смех в голове достиг крещендо и обняла себя руками, будто бы тот разнесся по комнате.       Но Бенди напротив нее даже не сделал шагу, будто бы правда не слышал ничьих голосов...       «Чувства делают людей теми, кем они и являются. Ты чувствуешь счастье?».       — Да, я счастлива, — обрывает она голос сухо, смотрит вниз на маленького компаньона и рисуется с улыбкой, опираясь ладонями о свои колени. — Все хорошо, в-все в по-ря-дке.       Бенди вторит ее тону, смахивает ладонью слезы, как делает рядом с ним Одри. Вот только слезы ее человеческие и прозрачные, жизнью манящие, жидкое золото на тыльной стороне ладони. Словно вспомнив о чем-то, он шмыгает обратно под скамейку, и к ее иронии выносит оттуда припрятанный неоткрытый контейнер дурного холодного беконового супа.       — Бенди, только не снова! — с возмущением сорвавшимся голосом выкрикивает Одри, будто бы ничего не произошло.       Она не смотрит на стены, но боится, что кошмары начнутся снова, оборачиваясь по сторонам, и когда метка гаснет достаточно, что от нее остается небольшой золотистый огонек, тянет тельце танцующего демона на доски скамейки, снова как недавно усаживаясь рядом с ним. Минуты тянутся, долгие-долгие, Одри кажется иногда: посмотреть Бенди в глаза — как заглянуть в бездонный омут и увидеть в черной воронке свое отражение, глаза у него мультяшно-пиксельные и не отражают ничего, кроме чернил: читают ее, темнеют, скрывают и топят в себе.       Он приседает в тени, с привычной беззлобной улыбкой, кладет обе свои по-прежнему мягкие руки на ее хрупкие ладони, кажется, не боясь, что сила внутри нее сдетонирует как при первой встрече.       «...ты привязываешься, веришь тем, кому не нужно», — на повторе рычит в голове голос чернильного Бенди.       Потому что в Студии у всех них нутро такое же черное, как неисправные трубы Машины, как ее собственное, но на надеждах не было ни единого пятна. Обреченные люди, зависнувшие на точке невозврата и пылающие мечтой. Бесконечные мечтатели, пылкие романтики и те, кто искал счастье в мультипликации.       Надеющиеся, раздраженные циферблаты обезумевших на ходу часов.       «Ты найдешь другой выход, я обещаю», — с мягким, уверенным утешением думая, Бенди поворачивает металлическую крышку и протягивает доброму чужаку суп. В голове Одри играют пластинки из дома, теперь она спокойна. Теперь, закрывая глаза, видит не образ чудовища, а тьму, улыбаясь жидкости в своей отвратительности. — Ты выберешься из Студии и вернешься домой в целости и сохранности, дитя машины».       Она печально принимает подарок, касается пальцами его заостренных рогов в знак благодарности и, сморгнув пелену слез, делает новый глоток. Морщится. Губы складываются в ухмылку. В комнате полумрак и тонкий аромат унесенных красок, который чувствует лишь тот, кто напрямую знаком с созданием живописи.       Одри перестает дышать.       Она медленно поворачивает голову, чтобы поймать их образы в едва целом стекле. Кляксы разбиваются об испачканный коррозией пол. С потолка снова стекает черная патока, шрамами изувечивая поверхность зеркала и их блеклое искривленное отражение. Почти художественно. Почти красиво. В такт потрескивающим лампам чернила напевают: «Кап, кап».       Возможно, в этом потерянном месте есть одно существо, которому Одри правда может доверять.

«Если он вернется, ты снова

пропадешь?»