Я устал на охоте

Струна тонко задребезжала, и Дик поморщился, прижимая её ладонью. Надо бы подтянуть, но он уже немного подкрутил колки и опасался, что струна не выдержит, если переусердствовать. Лучше уж как есть… в конце концов, он не собирался спускаться вниз и петь для кого-то, ему просто хотелось вспомнить, как он, бывало, делал это раньше, устроившись на скамье с гербовым вепрем, подобрав под себя ногу и вытянув другую. Он мог просидеть так целый вечер, едва обращая внимание на то, что свечи погасли: пальцы легко отыскивали струны ощупью, прижимали и отпускали, голос подхватывало эхо и несло далеко-далеко — казалось, сквозь окна, через двор, к далёким горным отрогам. В конце концов Дика обычно находил отец Маттео и звал на вечернюю молитву, или же матушка присылала за ним кого-то из слуг. Иногда, заслышав тихие задумчивые переборы, послушать лютню прибегали девочки. Дик сам не знал, рад он им или нет. Ему было приятно, как они сидят тихо-тихо, обратившись в слух, и просят его спеть «самое любимое». Но младшим хотелось сказку, Айрис упрашивала петь баллады о рыцарях и прекрасных девах, а самом Дику хотелось чего-то совсем другого — того, что пугало, надрывало сердце. Он знал не так много песен, от которых внутри что-то болезненно царапало, и всегда пел их, когда оставался один, вполголоса. Интересно, забылись ли они? Дик привычно прижал лады, пробежался пальцами, нащупывая знакомый мотив. Струны ощущались иначе: в детстве было больно, они глубоко врезались в кожу, и тонкие тёмно-красные полоски долго не сходили с подушечек пальцев на левой руке. А теперь — давно уже привык к поводьям, к шпаге. Мелодия плеснула, побежала легко, водой по камушкам, и Дик выдохнул первые слова, чувствуя, как крепнет и наливается силой голос. Здесь некого опасаться, все внизу, пьют, перешучиваются с трактирными девками. И он бы остался там, не попадись ему под руку старая лютня с облупившимся лаком, не тронь он забавы ради струну… «Где ты нынче обедал, эр Рэндал, мой сын? Где ты нынче обедал, мой господин?» «У любимой моей; постели мне постель, Я устал на охоте и крепко усну». Дик перевёл дыхание, вплетая в мелодию проигрыш — одно из простеньких сочетаний нот, которое ему когда-то показывал учитель музыки, давно, ещё при отце, когда ещё приходили учителя, когда Дика уверяли, что герцог Надора должен преуспевать в куртуазных искусствах и уметь блеснуть при дворе… Скорее почувствовав инстинктом чужое присутствие, чем услышав что-то, Дик медленно повернул голову, не прекращая перебирать струны, и стройная фигура в тёмном бархате шагнула в полосу гаснущего вечернего света. — Я слышал нечто похожее на Марикьяре, юноша, — негромко произнёс Алва, опускаясь на скамью. — Этот сюжет любят в народе. Да и мелодия похожа, хотя на юге в ней больше страсти, а у вас… — Скуки? — буркнул Дик, резче зацепил струны. Лучше уж он сам скажет что-нибудь пренебрежительное — может, тогда у эра не останется желания продолжать. И Дику не придётся принимать его слова близко к сердцу. — Не сказал бы, что мне скучно, — Алва коротко усмехнулся. — Скорее, ваше исполнение побуждает вслушаться, задержать дыхание. Не торопиться переходить к трагической развязке. — Откуда вы знаете про развязку? — Дик мотнул головой. — Может, у меня кончится хорошо. — Такое — не кончится, — Алва покачал головой в ответ, длинная чёрная прядь скользнула по щеке. — Есть сюжеты, которые обречены с первых строк… или же, в исключительном случае, нужен выдающийся мастер слова, который сумел бы подправить развязку так тонко и бережно, чтобы слушатель не скривился и не сказал «довольно уже врать пустяки!» Дик подавил вздох досады. С эром не хотелось соглашаться. За какими кошками Алву вообще потянуло наверх, неужели не пришлось по вкусу вино? Отчего он слушает и не торопится уходить, почему Дик не прервётся сам, как будто ему всё-таки зачем-то нужно, чтобы эр услышал его до конца… Коротко обрезанный ноготь неловко царапнул лады, тонкие чёрные брови недовольно сошлись у переносицы, и Дик, беззвучно ругнувшись, спустил лютню с колен — струны жалобно звякнули. — Я знаю, что фальшивлю, эр Рокэ, — он вздёрнул подбородок, готовясь к язвительным замечаниям. — Вам не хватает беглости и мастерства, — обронил Алва. — Но вы можете наверстать упущенное: вы не лишены музыкального слуха, и пальцы у вас гибкие и сильные. Вы часто играли в Надоре? — Не очень. В жилом крыле нельзя было беспокоить матушку. А в гербовом почти не протапливалось, у меня мёрзли руки. Летом я всё-таки играл иногда, ну, или когда Айрис просила… Он замолчал, ещё раз тронул струны, отозвавшиеся вразнобой. Дик поспешно прикрыл их ладонью, заглушая. Алва медленно протянул руку, и Дик выставил лютню перед собой, думая, что эр хочет взять её. Вместо этого ладонь Алвы, тёплая, сухая, обхватила тыльную сторону его ладони, большой палец легонько потёр костяшки. Дик замер, изумлённый, глотая воздух, и Алва положил его руку себе на грудь, притянул под распахнутый ворот колета. Сквозь тонкую ткань рубашки кожа казалось почти горячей, размеренный стук пульса отдавался Дику в ладонь. — Эр Рокэ, — вместо возгласа вырвался сдавленный шёпот, — что вы… зачем… это же прошло давно! Мне не холодно! — Не холодно? — спокойно переспросил Рокэ. Он не торопился отпускать руку Дика, а Дик словно наяву чувствовал, как покалывало кончики пальцев, и вспоминалось, как в пустом зале он пытался отогреть их дыханием. Рокэ держал его ладонь у груди, будто укрывая, и Дик смотрел на него, и чуть-чуть шевелил согретыми пальцами, и было тепло, как от глотка «Крови», и мыслей бы не было вовсе, если бы не бившиеся в голове неспетые строки баллады. «Да, отравлен я, мать, постели мне постель, Я устал на охоте и крепко усну». Быть может, всё-таки стоило её закончить.