Оковы и ленты

Цепи, сомкнувшиеся на запястьях, неожиданно тяжёлые, болезненно натирают кожу, мешая даже хоть как-то пошевелить затекшими кистями. Их множество, они словно ядовитые змеи обвивают его тело, не давая сделать даже и шага. Агония невыносимая, пламя, жадно плавящее изнутри его внутренности, где-то совсем рядом… Сперва он терпит, кровь обильно стекает по острому подбородку, оставляя неприятный, солоноватый привкус на языке. Седрику хочется кричать, но в этот момент его горло будто бы сжимают невидимые тиски, не давая даже свободно вздохнуть. Знакомая до дрожи в коленях фигура, зелёные глаза опального князя внимательно смотрят на бывшего верного слугу, и нет в них столько презрения, сколько холодной ярости. Седрик не слышит, что говорит ему бывший господин — в ушах стоит лишь звон цепей и собственный, безмолвный крик, срывающийся с покрытых запекшейся кровью изодранных губ, но наг знает, что каждое слово отзовётся новым приступом боли, отзовётся каждым шрамом в измученном теле. Голос Фобоса, мерный, оттого же и до дрожи пугающий, разносится набатом в пустоте, отзывается невыносимой головной болью, раздражая и вызывая агонию в воспаленном разуме. Ехидный и гордый, он взывает к преданности и насмехается над слабостью, он стоит над ним, заставляя пресмыкаться. Фобос не опускается до физических пыток, оставляет их другим, кто не боится замарать руки в крови, но боль, что причиняет некогда верному слуге, в разы сильнее. Каждое слово — раскалённое клеймо, шелковая петля, что затягивается вокруг шеи, и с каждым мгновением Седрик как всё сильнее и сильнее дрожит, не в силах сдержаться. Он кашляет кровью, прямо на расшитую позолотой мантию, и не может остановиться: глотку будто бы раздирает, а пятна расползаются на темно-зелёной ткани, превращая драгоценный бархат в тряпки. Воздуха начинает не хватать, но Фобос смотрит, наблюдая с толикой презрения и равнодушия за тем, как наг сухими губами ловит крупицы воздуха, отчаянно борясь с болью, что заставляет его сгибаться почти пополам, принуждая корчиться в конвульсиях. Становится жарко, но холодный пот бежит по лбу будто бы в предсмертной горячке. Капелька за капелькой, ничего не осталось в этой пустоте, здесь только кровь вперемешку с чернилами, которая скапливается у него под ногами, пачкая каменный пол. Медленно свет в глазах гаснет, а воздух пахнет железом, смертью, гнилью и… С глухим криком Седрик распахивает глаза, пытаясь отдышаться. Одеяло, мокрое от пота, падает на ноги, одеревеневшее, будто бы от холода. В сухом горле стоит комок, мешая нормально дышать, а руки дрожат словно у бьющегося в предсмертной лихорадке. Запертый внутри наг бушует, но безуспешно, лишь будто царапает когтями нутро, пытаясь пробиться сквозь слабую человеческую плоть, раздираемую собственным гневом и отчаянием. Боль в груди вспыхивает с новой силой, каждый вдох даётся с огромным трудом, будто бы в лёгкие насыпали битого стекла. Делая рывок, он свешивается с кровати, а затем его рвёт, желчь обжигает раскусанные в кровь губы, терзает разодранное горло, срывает и без того спершееся дыхание, мешая любой попытке сделать безболезненно хотя бы один глоток воздуха. Поглощённый болью от приступа, Седрик вздрагивает, когда слышит лёгкий шелест рядом с ним, но вместо Фобоса видит лишь чёрную короткую копну волос и тонкую, чуть прикрытую пледом белую девичью спину. На секунду ему кажется, что это лишь иллюзия, просто обман, краткая передышка перед последующим кошмаром, однако сам невольно вспоминает, что ещё вчера предложил Орубе переночевать у него, раз уж она решилась сторожить. Неловко он тянет ладонь в её сторону, всё ещё мокрую от пота и невольных слез. Они жгут ничуть не меньше, чем молнии Фобоса, холодят болезненно нутро, не меньше, чем отравленный алкоголь. Против воли он всхлипывает, шипит, когда чувствует боль в истерзанных губах, привкус крови вновь вызывает приступ тошноты, темная, словно чернила, желчь застывает отвратительными каплями на белой ткани рубашки. И лишь лёгкий шелест покрывала заставляет его повернуться в сторону шума. Орубе, до этого мирно лежавшая на подушке, приподнимает голову, сонно оборачиваясь в сторону бывшего змееобооротня. Щурит недовольно сонные глаза от слишком яркого, по её мнению, света лампы, пытаясь понять, отчего Седрик вновь прерывает её сны, но раздражение сменяется беспокойством, стоит лишь взглянуть в его лицо. — Седрик? — изнеженный от прерванного сна голос ударяет по ушам, разносится хрустальным звоном, пропадая в тишине, прерываемой безмолвной скорбью. Матрас слегка скрипит, когда она садится на край рядом с ним. Изящная девичья ладонь ложится ему на плечо, лёгким движением Орубе откидывает взмокшую копну светлых, испачканных желчью волос. Каждое прикосновение отдаётся холодком по коже, с трудом наг, ныне запертый в человеском обличии, поднимает голову сквозь жгучие слезы, смотря на нее. Ему больно даже что-то сказать, в глотке безумно сухо, а вместо голоса звучат лишь обрывки, всхлипы, раздирающие горло. И, пожалуй, он как никогда благодарен расторопности девушки, что спешит протянуть ему полный стакан холодной воды, который он выпивает залпом, несмотря на сотрясающий его тело озноб. Помогает, правда, не сильно: вода ощущается на вкус словно грязь, привкус железа по-прежнему обжигает разованное нëбо и глотку, но становится чуть легче, пропадает чернота перед глазами, и слух вновь возращается к нему. Лицо Орубе, освещённое лишь тусклыми осветами настольной лампы, встаёт вновь перед глазами. Воительница Кондракара не спрашивает, что с ним случилось, не задаёт лишних вопросов, лишь поднимает взор своих внимательных, ясных глаз, будто бы оценивая его состояние. Не иначе как кошачье чутье подсказывает ей, где сейчас сосредочен источник его боли, ведь в следующую минуту на тяжело вздымающуюся, разгоряченную агонией грудь ложится мягкая девичья ладонь. Проводит по торсу, оставляя лёгкую дрожь от почти невесомых, словно крыло мотылька, прикосновений. — Посмотри на меня. Он переводит взгляд, всё ещё тяжело дышать, перед глазами выступают чёрные точки, но боли, её нет, когда она проводит вновь рукой по покрытой каплями холодного пота коже. Близкий сердцу образ становится четче, ярче, хоть глаза и слезятся от болезненно жёлтого света лампы и собственного бессилия. А затем кожу обжигает безмолвное тепло — мягко и ненавязчиво берёт его подрагивающую, тонкую руку в свои две, сжимает изящными, но сильными пальцами его гладкую ладонь. Вдох — выдох, медленно, но осторожно она гладит его холодную и мокрую от собственных слез ладонь, переплетает пальцы его руки со своей. — Посмотри на меня Седрик, — вновь просит она уже чуть тверже. Опальный Лорд знает, что это весьма плохая идея, такая же, как и смотреть прямо в глаза кошке, но не возражает, когда нежная, словно кошачья лапка, ладонь ложится ему на щеку, стирая пальцем мокрую дорожку, не препятствует, когда она всё же мягко приподнимает его за подбородок, заставляя заглянуть в омуты, отражающие солнечные лучи. Ещё в первую встречу Седрик вспоминает, что был восхищён дивной красотой её глаз, но сейчас, смотря в яркие переливающиеся в тусклом свете лампы подсобного помещения драгоценным янтарём, в коих золотые искры успокаивающе поблескивают в глубине её узких зрачков, он чувствует, как медленно, но верно дышать становится легче. Вдох — выдох, она застывает неподвижно, дыша с ним в унисон и вслушиваясь в глухое биение сердца о тяжёлую грудную клетку. — Всё закончилось. Всё давно закончилось, — шепчет она одними губами вопреки твёрдости своего голоса, а чуткие заострённые уши вздрагивают, прислушиваясь к громкому даже для него дыханию. Так они и сидят молча, застывают, вслушиваясь в собственное дыхание подобно двум мраморным изваяниям. И никто не решается прервать повисшую в сизом полумраке комнаты тишину: Орубе потому, что не видит смысла, а Седрик… Не секрет, что он умеет говорить красиво. Наплести с три короба, повернуть ситуацию в свою пользу, создать нужный ему образ… Опальный лорд остаётся мастером в этой стезе, но сейчас он не знает слов, которыми он мог бы выразить все чувства к этой невероятной девушке. Знает ли она, что успокаивает лишь одним своим присутствием? Осознаёт ли, сколько сейчас для него значит одно её слово? Сердце по-прежнему бьётся о грудную клетку, а голова идёт кругом, словно у хмельного. Будто бы повинуясь порыву внезапной нежности, Орубе обнимает его, тонкие девичьи руки обвивают шею, отчего ему кажется, что будто обдает горячей волной. По спине проходит невольная волна дрожи, когда кошачьи когти, более не сокрытые иллюзией, прикасаются к беззащитной, прохладной коже его человеческого тела, а пальцы скользят, чуть оглаживая тонкие лопатки, путают и без того растрёпанные светлые волосы. Орубе прикрывает глаза, янтарь теплеет, становясь золотистым пламенем, отражающим понимание и лёгкую нежность, спокойствие, которое столь ему сейчас не хватает — словно глотка воды умирающему человеку. Чувствуя, как постепенно Седрик расслабляется, Орубе, будто бы ощущая его смятение, охватившее в ту минуту его сердце, начинает издавать звук, похожий на низкое, раскатистое бурчание, весьма схожее с обыкновенным кошачьим мурлыканьем. Сначала оно совсем тихое, обрывистое, но затем становится всё громче и всё мягче, успокаивая его измученный разум. И каждая минута, каждый миг, проведённый с ней, звучит одой в этом отзвуке. Дрожь постепенно сходит, оставляя холод на коже, в комнате вопреки запаху жёлчи и крови, становится уютней, постепенно отступает головная боль, кошмар растворяется вместе с темнотой, охватившей его разум. Инстинктивно он прижимается к её плечу, укладывает тяжелую голову, вдыхая громко и рвано, воздуха по-прежнему не хватает в груди. Слезы по-прежнему тревожат глаза, впервые за долгое время он плачет, позволяя кому-то разделить с ним эту горькую минуту. Для него слабость — непозволительная роскошь, горькое напоминание о том, кем он когда-то был. Орубе — то немногое, что, кажется, держит его на краю собственной пропасти. Она понимает больше, чем большинство. Понимает его злость, его горечь, понимает его отчаяние, и зная даже, что это не в её силах, всё равно пытается дать ему хотя бы крохи того покоя, что он заслуживает после этой книги, что медленно, но верно сковывает его невидимыми нитями из чернил, ведёт его в пропасть к собственным кошмарам. Более всего он благодарен, что Орубе не пытается говорить с ним глупыми, до нельзя заезженными фразами, она не тот человек, кто будет жалеть или по-идиотски оптимистично заявлять, что «все будет хорошо». Седрик не нуждался никогда в подобном сочувствии и тем более в словах, что в конце концов ничего значили они перед настоящим горем. Ещё с начала службы у князя Фобоса он смекнул, что испытывать сожаление — значит заниматься пустыми помыслами, что неизбежно вели бы к саморазрушению. На подобное у него не было времени: проведённые годы возле трона Фобоса создали из него то, что он есть теперь, ну а то, что случилось дальше, ничем, кроме кошмара, нельзя назвать… Бесконечные дни и ночи в башне, отвратительный до тошноты белый цвет, Фобос, постепенно доводивший себя до окончательного сумасшествия. И в голове невольно мелькает мысль, сколь же он жалок сейчас, сколь страшит его до сих пор, мысль, что вновь его жизнь должна кому-то принадлежать. Познавший хоть и частично, но свободу Седрик боится вновь потерять её. И оттого предложенная Людомором сделка, о которой ему весьма успешно напоминают уродливые пятна чернил, оставшиеся на белой рубашке после приступа, прельщает его не больше, чем возвращение в Башню Туманов. Невольно мужчина задерживает взгляд на преисполненном беспокойстве лице воительницы, но не видит в этих золотых глазах ни глупой жалости, ни страха. Лишь нежность, болезненную и глубокую, что плещется на дне солнечных омутов, тепло, которым она делится сейчас с ним, пытаясь вытащить из пустоты, которым стало его прошлое. Иного можно и не ждать. Его надзирательница всегда спокойна и собрана, всегда проницательна и независима. И ей не нужны слова, чтобы сказать что-то ему, не нужен голос, когда она будто интуитивно чувствует боль, чувствует страдания, что испытывает сейчас наг из-за этой чертвой книги и многочисленных проблем, связанных со стражницами. Она не говорит ему, что сожалеет, на своём опыте зная, какова их цена, но крепко держит его, обвив плечи, будто шелковой лентой, своими обмачиво хрупкими руками. Седрик не знает, сколько они сидят в таком положении, но затем сам поддаётся вперёд, сам обнимает её в ответ, заключает в плотное кольцо рук, ощущая, как постепенно становится легче дышать, как проясняется разум и медленно, но верно спадает ощущение, мёртвое ощущение холода. Кожу носа и губ нежно щекочет шёлк чёрных волос, приятно пахнущих цветами вишни и солнцем, ощущение приятной неги медленно разливается по телу. В его руках сейчас она, вопреки происхождению, кажется совсем хрупкой, словно выточенной из белого стекла. Кажется, одного прикосновения было бы достаточно, чтобы разорвать эту нежную кожу, раздробить её кости, пока ничего не останется, но Седрик ошибается. Орубе — сталь, укутанная в шёлк, пламя, сокрытое за мнимым спокойствием, сила, сокрытая за печатями, и он знает это, как никто другой. Запертый внутри его тела наг спокоен, как и Седрик, откровенно говоря, нежащийся в обманчиво мягких руках. Этот жест, полный искренности и всепоглощающего доверия с её стороны, это тепло, которое исходило от её рук, таких грубых и одновременно нежных, пробуждает иное в душе опального лорда. Что-то более высокое, чем просто похоть или привязанность, но он сам тянется к этим рукам, к этим прикосновениям, лишь бы убедиться, что это лишь кошмар, плод его повреждённого разума, а Орубе, настоящая Орубе, всё ещё рядом с ним. — Засыпай, — девичьи алые губы прикасаются к его лбу, задевают слипшиеся от пота золотистые пряди. Поцелуй невесомый, но нежный приятно обжигает кожу, заставляя прикрыть глаза. Подушка неприятно холодит затылок, когда он вновь опускается на неё. Седрик прикрывает глаза, он вряд ли снова уснёт, хоть само ощущение пустоты и прошло, но болью по-прежнему отдаётся в груди ощущением цепей, неволи, что тисками сдавливала ему шею. Подавляя в себе порыв подойти к полке и сжечь злополучную книжонку, он накрывается одеялом, морщась от прикосновения прохладного хлопка к коже. Будто бы чувствуя его волнение, Орубе вновь проворачивается к нему лицом. Хоть она и выглядит немного недовольной, но глаза мягко прищуриваются, когда постепенно он расслабляется, отпуская отголоски прошлых времен. Она фыркает, когда наг позволяет себе уложить руку ей на бок, чуть прижимая к себе, но сама же невольно подлезает под его ладони, расслабляясь. Поднимает сверкнувшие внезапно хищным огоньком глаза, невесомо целует в острый подбородок, чуть прикасается к сухим, искусанным в кровь губам. Боли он не чувствует, поцелуй подобен сладкому вину, что он пьёт сейчас без остатка, желая большего, чем мог бы позволить. Чувствуя приятный жар, разливающийся по телу, он отвечает на её прикосновение, ненавязчиво углубляя поцелуй, не с желанием более распалить столь внезапно возникшую страсть, но с искренним обожанием, что испытывает он к этой упомрачительной девушке. И отступает, стоит лишь Орубе отстраниться от его лица. Алые, тонкие губы вздрагивают в искренней улыбке, в золоте омутов глаз плещется смущение. Несколько помедлив, она опускает голову ему на грудь, отчего приятная тяжесть разливается невольно по телу. Тёмные ленты волос нежно щекочут обнажённую кожу, укрывают мягким шёлковым покровом беззащитную грудь, где мерно бьётся сердце нага, что прикрывает глаза, наслаждаясь вспыхнувшей настоящим пламенем эйфорией. Кошмар, рождённый из страха, сам того не ведая, породил совершенно не ведомое ранее чувство, одновременно чуждое, но столь желанное для него. «Я буду здесь» — одними губами произносит она в тишине, знает, что Седрик слышит, и нет, кажется, для него более сильного утешения. Орубе никуда не уйдёт.