Диалог за туалетным столиком

      Я гляжу на самого себя. Так странно, когда вокруг всё начинает расплываться, а под конец остаётся только твоё собственное лицо. Или даже не лицо. Ты сам. Чёрт, а я можно быть даже… Даже что-то имею в себе такое, что считается красотой.       Не знаю, есть ли красота в смертном человеке. Зная откуда и каким способом она появилась, и в каком виде она уйдёт, даже не хочется смотреть и думать. Следовательно, красивы те, кто не рождался в ало-вишнёвом плане.       Интересно, кто-то замечал, как раздавленная, с выдавленным соком ягода вишни похожа на человеческую плоть?       Глажу себя по щекам. И смотрю в глаза. Нет, решительно невозможно, чтобы на моём лице были такие глаза. Руки подпирают щёки. Так, что я чувствую под подушечкой среднего пальца этот маленький спящий вулканчик от закупоренной апельсиновой кожуры лица. Смешной. Только зудит и зудит под кожей. Такое же ощущение вызывают и глаза. Нет, лучше бы они были даже змеино-желтоватые, или зелёные в траву… А ведь когда-то зеленоглазых считали ведьмами. Ну или колдунами.       Или вот мой профиль. Не могу его рассмотреть совсем. Только вижу нос. Подбородок. Брови. Почему из незначительного количества элементов появляется совершенно иное лицо, как только рождается новый ошмёток вишнёвой плоти?       Я смотрю на себя. Бестолковый. Будто на лице кто-то прошёлся плохим почерком. Лица совсем как почерки или стили авторов. Я не знаю, почему, но лицо изысканное, полумраморное выглядит так, будто его хорошо выписывали руки в течении… Часа. Сколько нужно времени чтобы… Чтобы выточить такое лицо из почерка? Странно, что хочу об этом думать. Но мне интересно. Пока.       Говорят, что я к рассуждениям не склонен и даже немного глуповат. Мне кажется это не таким правдивым и больше похожим на шутку. Не назову это враньём, потому что тот, кто это сказал, врать не может. За такие слова бы по губам дал. По губам…       У меня кое-что есть. Как раз для губ. Это маленький патрон горца с юга одной державы, такие они носят на грудях… Нет, на груди, у женщин груди, а ходят их женщины в длинных платьях, запахнутых так плотно, будто это не южные горы, а настоящий север, с которого нужно ехать на северных оленях или не белых медведях. Патрон, платье…       Я лёгкий. Как маленькая птичка, у которой совсем мало мозгов, потому что её головушка выпотрошена свободой и невесомостью. Только что чирикать может, но я молчу. Петь разучился. Странно. Мои губы молчат и сложены в линию, как строгая полоска на грубой капители колонны. А я не хочу молчать. Я хочу сбросить с себя все вещи так, чтобы это падала не шуршащая ткань, а шрапнель, что-то, что кричит: «Да, я раздеваюсь!». Прямо на людях, как во сне.       Я иду к шкафу. Гладкая ручка. Слишком гладкая. Слишком ровная. Хочется стукнуть её, чтобы она хоть немного поняла, что такой ровной нельзя быть, хоть зарычала львом или от боли скрутилась в раковину. Шкаф. Наверху висит нормальная одежда. Как она мне надоела, как… Я не представляю. Почему нельзя надеть хоть раз то, что лежит в небольшом коробе внизу?       Достаю. Руки становятся прохладно-сухими. Это платье. Настоящее. Женское. Длинное. Не настолько, что шлейф волочится по полу, как у средневековых дам при дворе, но колени оно закрывает на две ладони, если распрямить ноги. И самое приятное, что оно не просвечивает как ночнушка или такое белое платье, которое даже не слишком тонкое, но всё-таки бельё видно под ним. Это платье… Когда я беру его в руки внутри что-то начинает натягиваться. Струна натягивается медленно, но режуще пальцы. Это немного жутковато, потому что если она лопнет — явно что-то брызнет. И это будет точно не вода. Только если нечто алое. Из пальца.       Моя струна лежит у меня на руках, как обмертвевшее тело на экране синематографа. Я поглаживаю пальцами оборки, складки. Не люблю кружево. Но вот мелко собранную ткань люблю. Особенно такого цвета. Ткань самая простая, даже мещанская, но покрой платья кажется возвышеннее… Возвышенность. Не люблю это слово. Сразу возникает образ какого-то Эфира, лучезарных муз. Нет, это другое, но не пошловато-грубое и простое, грязное, как пыльное окно подвала, хотя доля грязи им есть, но другой, которая намного приятнее для погружения в неё рук. Словом, платье идеальное. Как мне нравится. Не Казати. Но всё же.       Мне нравится, что застёжек на нём нет. Ни спереди, как у крестьянки, ни противных аристократических пуговиц сзади, от которых горло что-то режет. Ворот. Как гаррота. Не люблю такое. Но это можно надеть через голову. И нет этого противного позвоночника мягкой одежды. Сначала темно, темно, по ушам шуршит темнота, я просовываю руки в короткие рукава, которые разлетаются, как сросшиеся лепестки тёмных глоксиний или что-то вроде того, хорошо, что сидят они свободно, так ещё более удобно.       Я пока не смотрю в зеркало. Только потом, когда я полностью закончу переодеваться, я в него взгляну. Нет, это нельзя назвать переодеванием. Перевоплощением тоже. Это что-то другое, потому что на сцене перевоплощаются актёры, переодеваются на ночь. Я не актёр. И это не игра. Потому что от этого ещё более приятно. Странно, что сейчас я это делаю. Я делаю слишком много странного и непривычного. Я так не должен. Но хочу.       Потому что это кажется мне извращением? Наверное. И как нечто, чего вообще должен избегать, отплёвываться, открещиваться, как от саранчиной стаи. Достаю из перевязанной бантом коробки бельё, сделанное из их крылышек. Прозрачное кружево, только не блестит и не ломкое. У саранчи крылья ломаются на два счёта. Как же тогда она сжирает всё, как если бы я чего-то хотел? Если я хочу, то я буду саранчой.       Надеваю. Направляю под пояс, сразу вделанный в талию. Подошло. Теперь чулки. Белые. И тоже бантики. Только они уже плотнее, на ощупь, как девственность весенних яблонь. Но пахнут не так. Как хлопок. Вроде даже самая невинная девочка не будет пахнуть как цветок греховного дерева. Тело в моём опыте пахнет, как сила, тестостерон и прочее, и прочее. Ещё и пряности.       Я теперь одет. Смотрю на свою выточенно-костяную ногу и траур подола. Можно сесть. Можно посмотреть, и я знаю, что не разочаруюсь, я буду только смотреть на самого себя, на… Не на лицо, лицо, и всё в общем я оставляю на сладкое. На тело. На шею. Шея. Вроде всё, как и нужно. Гладкая, белая, без следа грязи, только с парой красный точек, которые похожи на синяки, но от этого кажутся увядающими цветами, кинутыми из цветочной лавки в белый снег, который нежно окрашивается остатками желтовато-красной солнечной крови.       Дальше плечи. То же самое. Грудь. Лежит в складках идеально. Даже непонятно, где она начинается, понемногу перетекая в округлость. Костей под ней не видно. Дальше идут руки. Сложены. Пальцы зеленоватые. Настолько они бледные. Но уже не такие мягкие. Мне нравится, что во мне есть и мягкое, и твёрдое, костляво-жёсткое, сдавить — треснет или сдавится, как мехи с водой. Нравится. Сильно и остро-тревожно нравится.       Это тело, а лицо, лицо лежит выше, снова грудь, плечи, шея и… И лицо. Непонятно чьё. То ли мальчик, то ли девочка. Девочка. Которые в платьях и юбках с самого детства. Помада потом, тушь. Меня воротит от этого, но и притягивает тоже. Это похоже на грязь, в которую погружаются руки, которая пахнет сыростью и затхлостью, но которая мягкая и даже приятная на ощупь. Это моё лицо.       Я хочу сделать его ещё грязнее. Я беру тот самый патрон. Срываю с него верхнюю часть, она падает тонкой металлической трубкой на красное дерево столика. Слегка проворачиваю. Обнажается красное щупальце, затуплённое губами. Оно яркое, не похоже на кровь, конечно, но его цвет врезается в глаза. Люблю такое. Смотрится уж слишком… Слишком…       Пара движений. С моих губ будто слезает кожа. Раз — и они набухают, прорезанные органами спрута в металле. Два — окровавлены. На язык и зубы жир и кармин не сочится. Я смотрю ещё. Нет, решительно невозможно иметь такие глаза! Они пылают страшными огнями, от которых хочется убежать. Да, блуждающие огни фосфора с могилы… Наверное, с могилы, на которой написано, что жил-был хороший человек, такой прекрасный и тому подобное, а зарыт на два метра развратник и мразь.       Я хочу хохотать, как сыч. Не получается. Губы страшно кривятся. Отражение выглядит напуганным, когда я начинаю поливать его, тоесть себя, своими же руками, одеколоном. Начиная с головы. Что, боишься ты меня, чудище? Маленькая тварь, химера. Не смотри на меня, как раздавленная мышеловкой крыса, лучше оскаль зубы и укуси холодное ртутно-серебристое стекло. Сумасшедшее стекло. Отравленное.       Я нравлюсь себе ещё больше. Хочу сделать что-то, чтобы разнесло стёкла не от удара, а от шока. Фраппируй толпу, хотя ты уже это делаешь, маленький, красногубый, зеркальный бес с причёской «гарсон», которая превращается в баранью задницу, едва её коснулась влага, давай, что же ты молчишь и любуешься на свою грудь, как не делает ни одна законченная шлюха, ну?!.       Я чувствую за собой шаги. Они вырывают из моих ощущений, но только на минутку, потом погружают опять, и снова, и снова, как в расплавленную помаду, как фитиль в воск, вытягивая, пока не выйдет из лёгких последний пузырёк кислорода. Это он. Он стоит за мной. И он тоже чёрный. Только я чёрный, как уголь. А он чёрный, как невидимое пламя. В зеркале видны только его ноги и часть руки. Но потом едет куда-то вниз. Пока не оказывается на маленькой кушетке рядом.       Без очков. Глаза голые. А сам он не голый, как зачехлённый в оболочки перьев и пуха ворон. Только не такой пушистый. Я держал ворону в руках. Она клевала меня. Клюв превратился в пальцы. Разворачивает. Я даже не сопротивляюсь, будто я самый обычный стул, вроде тех, на которых сидят пианисты. Он смотрит на меня с улыбкой. Губы как змеи. Ползут по лицу, только не зеленоватому, а гладкого, белого тона.        Я стараюсь смотреть холодно. Вроде так смотрят женщины, оторванные от туалета? Мне кажется, я убедителен. Он проводит пальцем по губе. Смажет помаду, конечно… Разотрёт её, как маковый лепесток подошвой ботинка. Я смотрю в глаза. Вижу там себя. Нет, нельзя мне иметь такие глаза, которые отражаются так ярко. — Тебе идёт платье.       Тон какой-то… Какой-то слишком официальный. Он берёт мою руку. Теплой ладонью. Потому что моя, наверное, ледяная, как и обычно. Он говорит спокойно, размеренно. — Не задумывался о бурлеске? — змеи ползут в разные стороны.       Наверное, я красный. Но пусть сочтёт за чахоточный румянец. Что же это такое, что-то вроде шоу с таким же извращением, как у меня сейчас? Спросить? Нет, будет не то. — Пока нет, — я перекидываю ногу на ногу и с выражением скуки смотрю на лицо барона. — Но, наверное, стоит.       Смешно. Я играю роль томной барышни. Он — галантного джентльмена. Но только я именно что играю. А он вживается. Опасно. Слишком опасно. Мне нужна игра. Без неё никуда не уйти.       Это сценарий или же настоящее? Кем прописан, кто читает, кто актёры, где сцена, мизансцена? — Понравился подарок? — Это? — я вздёргиваю ногу в воздух, как танцовщица канкана. Задираю подол и показываю ногу. Свою ногу. Длинную, немного пухлую. Но ногу. Мою. Красивую тоже. Белую такую. Прелесть а не нога, одним словом, как у бешеной собаки, слюнки бы потекли до пены и у такого же маленького, и даже у развалины-старца.        Смотрит мне в глаза. И только в глаза. Улыбается слегка, залезает в узкие дырки в радужке, как пробитые пулей. Так равно соединяется кольцо из зелени. Похоже ещё кое на что. — Именно это, — какой интимный голос. Притом, что даже не взглянул. Удержаться от слов я не могу совершенно, потому что мне кажется это довольно… Довольно нагловатым. Хотя нет, не нагловатым, а fier или слишком возвышенным, настолько, что чувствую себя совершенной мышью в платье, как со страниц детских сказок.       Я слегка дёргаю ртом. Чёрт, как же это… Как хочется побыть ядовитой змеёй в кольцах цветов южных стран — красных, жёлтых, чёрных и белых. — Вы сегодня, — я говорю это с ядом, слегка дрожа от возбуждения и страха, — слишком галантны. — Оттого, что не смотрю на твои ноги? Это только вежливость, и не более.       Я дрожу крупнее. Мои кишки будет натягивают на крюк. — Вежливость холодная и бесполая, — я выращиваю в себе зёрна этой злости, сладкой и приятной. — Разве? — он приподнимает бровь. — А вы сексуальны.        Я сдвигаю ноги. Стыдно. Как же стыдно мне… — Довольно неожиданно, — он опирается на свою руку и слегка улыбается моими губами.       Иду дальше, как на эшафот. — А если бы на моём месте была самая обычная шлюха из дома терпимости или из подворотни, вы бы так же говорили с ней?       Его чёрные пули заходят ещё дальше, царапают глазные нервы и проваливаются куда-то в горло, к кадыку, который уже скрыт в шее, как утопленный в песке затонувший корабль. — Конечно, — его пальцы, как зловещая тьма, скользят к моей руке. Я хочу кокетливо отдёрнуть. Но не получается. Он берёт её в ладонь. Прохладно. Я слегка ёрзаю. — Я целую руку каждой женщине, будь она хоть тысячу раз… — Тогда поцелуйте руку и мне, — я слегка перебиваю его, не прошу вежливо, опять это слово, я требую этого поцелуя. Потому что если он поцелует, я расплавлюсь. И я хочу этого. Я горящая свеча. А он огонь и испарения у её фитиля.       И… И он делает это. Спокойно, будто правда выполняя долг. Я начинаю кипеть. Как чайник. Лучше бы он начал мне руку выкручивать. А не так ласково. Странно, когда всё хорошо, хочется перца, а когда наоборот — нежности. Что за ерунда со мной, в конце-концов? Его губы скользят так мягко и осторожно. Хочется поневоле улыбнуться или начать гладить его щёку. Я не хлестну. Нельзя. Ни за что и никогда. Таковы правила. Только он может меня хлестать, как веткой дерева. Его пальцы похожи на сосудистые ветки осины. — И всё?       Он смотрит на меня с непониманием. Всё знает. Это игра. Не более чем игра в развратника и его опекуна в ужасе от выходок своего мальчишки. — Я должен что-то сделать ещё? — его бровь приподнимается.       Пригибаюсь ближе. — Вы не хотите сейчас перейти к делу? К тому, что люди обычно считают стыдным, хотя делают исключительно все, но…       Я кричу. Его зубы впиваются в меня, прямо в вену под тем местом, где он только что целовал меня. Я откидываюсь на стену. Вот оно. Вот сейчас он будет разрывать меня на части. Я иду на это добровольно, с улыбкой, с наслаждением, со всем сразу, потому что хочу. Жутковато. Даже конченый мазохист не захотел бы, чтобы его четвертовали. Если, конечно, он не любитель близкой смерти. Или жутких мучений. Огонь собственного ужаса характера. Страшнее. Намного страшнее. Как же я ненавижу его, что ненависть кажется сладкой, как марципан.       Он пьёт мою кровь с таким удовольствием, будто смакует вино. — Вам это нравится? — Нравится. Но не знаю, понравилось бы тебе, если бы я вскрыл тебе аорту.       На моём запястье остался шрам от его когтя. Он меня использует, как сосуд, как кожаную винную бочку, как африканский калебас, наполненный соком плодов какого-нибудь баобаба, и так далее. — Вскройте, барон.       Он вдруг хватает меня и стискивает в железных крючьях пальцев. Его губы обжигают уши. Руки тискают. Ноги наступают на пальцы ступней, даже находясь на расстоянии сантиметров в десять. — Мерзкая маленькая шлюха.       Вдруг кидает меня на диван, я сразу сажусь в разваленной, непринуждённой позе, как и надо было сразу, только чтобы сесть, как надо, я бы подстраивался ещё очень и очень долго. — Вы грубы, — я слегка дёргаю ртом снова, он знает и понимает, что это заменяет мою улыбку. — Это соблазняет. — Мне кажется, — я чувствую, что на меня льётся яд, — что ты немного переходишь за черту. — Жаль, что у вас не открыта грудь. А то бы я в неё вцепился.       И в самом деле жаль. Что я не вижу кожи. Гладкой. Странно, у большинства мужчин там заросли, подобные маквису на Корсике, в котором можно удобно спрятать труп и забыть о нём напрочь, заодно скрывшись самому, утонув в зелёном, сухом море…       Обнажает зубы сильнее. Мне почти страшно, но я наслаждаюсь этим, как пропихиванием игл под кожу. За мной слышны шаги. Барон поднимает глаза и улыбается. Это идёт Макс. И когда он появляется в узком кругу зрения, я хочу кусаться ещё сильнее и страшнее. Его грудь распахнута. И сзади торчит хвост, похожий на коровий, только длиннее и куда более мягкий, демонический хвост.       Он шагает небыстро. Не удивляется. Я приподнимаю руку. Он груб. Он не целует женщинам руки. — Чай.       Садится рядом с бароном. Идёт тонкими лапами губ к его уху. — Не прикажете сделать…       Конец я, естественно, не слышу. Знаю, чего он хочет. — После. — Хорошо. — Я бы не отказался.       На меня смотрят. Я беру с озера подноса не чашку с чаем, а конфету. Скусываю её твёрдое донышко. Вылизываю начинку. Она режет язык. Коньячная. Или ещё с огненной водой, которой жёлтого или чёрного человека споить можно за два счёта. Меня тоже. Странно. — Что? — Макс слегка хмурится.       Вместе ответа я вытягиваю ногу. Внутри всё трясётся, всё дрожит, но… Но я знаю, что сейчас мне ничего не будет. И я хочу делать что угодно. Я этим наслаждаюсь, как тиран, ещё недавно бывший самым заурядным рабом. Я тяну ногу, как тянет её кот, вылизывающий себя в паху, всё дальше, дальше, пока не касаюсь бедра барона. Вернее, того места, где оно перетекает в тело…       Боль. Снова боль. Он вонзил в меня когти. И наверное, я умираю. В животе всё варится в раскалённой кислоте, разъедающей сердце. Ногу убираю лишь слегка. — Жаль, что у меня нет хвоста.       Коробка конфет опустела на одну пятую. Не могло меня так разнести с пяти конфет. Совсем не могло. — Для этого ты недостаточно грешен. — Достаточно, барон. Вам не достаточно этого?       Иду дальше. Внутри меня всё набухло сильной волной. Как не поднимается подол? — Покажи мне ещё.       И он приказывает. И прикажу я. Я могу, я… Сегодня я в царях. Сейчас. — Поцелуйте.       Ранка сочится кровью. Он касается лодыжки. Макс откидывается на спинку дивана. Я охаю. Губы бегут, бегут, бегут, как змея с бесчисленным количеством лап. Кровь. И пахнет железом. И от меня тоже пахнет, он цедит мой запах, как дорогое, невероятно дорогое вино… — Вот так, да, — шепчу я, одурев совсем. — Если бы так ещё каждый, каждый день…       И тут же он сметает меня, как южный ураган, как мощная океанская волна, хватает, притискивает к себе, я хочу кричать, мои губы в захвате его чудовищного рта, он пьёт моё дыхание, кровь, помаду, от его клыков у меня треснула губа, целует, целует меня до крика, до боли, но это невозможно и сладко, что я таю, потому что он схватил меня как нужно. Именно, как я того желаю. Я не царь, не повелитель, я трезвею, я… — Аттракцион окончен, — он рычит мне это прямо в рот и кусает за язык. Я хриплю. И падаю на диван.       Смотрю на него. И я опьянён снова. Прекрасен, прекрасен. Я люблю. Люблю…