Банши

      Крики начались после полуночи — часа в два-три ночи, насколько Изуку мог определить.       Кричала женщина, судя по голосу довольно молодая. Её громкие, душераздирающие, смешанные с рыданиями призывы о помощи разбудили его от беспокойного поверхностного сна, заставив настороженно замереть на смятой, неприятно пахнущей, грязной постели.       В первые секунды, всё еще сонный, он даже не сразу понял, откуда доносится шум, но быстро осознал, что это снаружи. Изуку было почти стыдно за то облегчение, которое он почувствовал, когда до него дошло, что крики не представляют для него угрозы — особенно когда они не оборвались, а начали нарастать.       Кто-то там, далеко, среди зловещего безмолвия покинутых жильцами домов, был в беде. Кто-то там, в ночи, прямо сейчас, отчаянно боролся за свою жизнь, и всё, что мог сделать Изуку — это сжаться на кровати в углу своей маленькой тесной комнаты, закрыть глаза и попытаться абстрагироваться от того, что он слышал.       Какая-то часть его — та, что всегда мечтала стать героем и спасать людей — билась в истерике и требовала, чтобы он вскочил на ноги и бросился бежать наружу — туда, на отчаянные поиски источника звука. И тем не менее разумная его часть осознавала, что это предприятие было бы не только безуспешным, но и почти наверняка закончилось бы его собственной смертью, а он не мог себе этого позволить.       Не до тех пор, пока он не позаботился как следует о своей маме. В конце концов, больше было некому.       Мир там, за окнами, и раньше не был местом, готовым принять его с распростертыми руками, но с тех пор, как вокруг стала распространяться эта зараза, он готов был съесть Изуку с потрохами.       Причем буквально.       …течение времени казалось бесконечно долгим, пока женщина продолжала кричать. Теперь её голос начинал становиться немного хриплым, срывающимся, временами он и вовсе затихал, но потом крики начинали звучать вновь, разлетаясь по ночи.       Изуку ненавидел себя за это, но в какой-то момент поймал себя за тем, что мечтает, чтобы она просто заткнулась — ради его и своего блага. Страшно было даже представить, в какой ситуации она находилась прямо сейчас, но её положение едва ли стало бы лучше, если у неё появится «компания», которая неизбежно рано или поздно окажется привлеченной всем этим шумом.       Впрочем, к этому моменту это, вероятно, было уже неизбежным.       Его мысли прервались, когда дверь его собственной комнаты содрогнулась от грохота, с которым что-то ударилось в неё с другой стороны. Верно, он совсем не подумал, как все эти звуки могут встревожить его вечно суетливую маму, особенно в её нынешнем состоянии.       Изуку затих, придирчиво разглядывая запертую дверь, проверяя её прочность, а потом быстро протянул руку и схватился за кусок тяжелой металлической трубы, который добыл в последний раз, когда ему удалось выскользнуть из этого своего маленького домашнего ареста без ведома его «слишком беспокойной» в последнее время матери.       Учитывая обстоятельства, это было тем еще испытанием, потому что просто встать и выйти через дверь не было вариантом — меньше всего Изуку хотелось злить или расстраивать сейчас маму. К счастью, его комната и кухня выходили на общий балкон, с которого, при должной сноровке, можно было перебраться на балкон соседей, чья квартира сейчас, к счастью, пустовала. Опасно, конечно, но нищие не выбирают.       В глубине души Изуку знал, что перебраться туда насовсем было бы для него наиболее рациональным и безопасным вариантом, и он буквально рисковал жизнь, продолжая упрямо проводить время в своей комнате, но он просто… не мог бросить больную мать одну, каким бы тяжелым и безнадежным не казалось её состояние.       Жить в отрицании казалось более приемлемым, чем признать правду и позволить себе двигаться дальше, даже если последние несколько недель казались нескончаемым кошмаром, воплотившимся в реальность, когда мир рушился не только за стенами их с мамой когда-то теплой, уютной квартиры, но и в внутри неё.       Он слишком хорошо помнил восковое лицо матери, испещренное сетью слишком темных вен, её исхудавшее тело, безвольно лежащее на светлых простынях, её грудь, слишком редко вздымавшуюся и опускавшуюся для дыхания, её потускневшие глаза, почти всё время прикрытые почти прозрачными бумажно-тонкими веками, потерявшие свой блеск волосы, разметавшиеся по подушке, словно солома. Тогда Изуку казалось, что жизнь вытекает из него точно так же, как и из неё.       Тогда ему казалось, что хуже уже быть не может, но он продолжал надеяться на лучшее.       И даже тогда не собирался сидеть сложа руки!       Он пытался! Он так пытался помочь ей! Сделать всё, что в его в силах, всё, на что он был только способен, только бы ей стало лучше!       Не взирая на опасность, он выбирался из дома в город, обшаривая аптеки в поисках каких-нибудь лекарств и разграбленные магазины, стараясь набрать для неё самой лучшей и качественной еды, которую только мог найти, не смотря на толпы бродивших по улицам монстров в человеческом обличии — как живых, так и мертвых.       Потому что, как Изуку быстро успел выяснить на собственном опыте, иногда незараженный вполне себе живой и дышащий человек может быть куда более опасным, чем восставший из могилы: уродливый шрам на его плече был только лишним тому подтверждением. Он старался не слишком много думать об этом, полностью сосредоточившись на задаче: поставить мать на ноги, будучи подростком в практически полностью эвакуированном городе.       Всё это время продолжая отчаянно молиться, чтобы хоть раз в его короткой жизни удача была на его стороне.       …это было так глупо. Бог, казалось, никогда не был на его стороне.       Женский крик снаружи внезапно замолк на мгновение, а потом превратился в душераздирающий нечеловеческий вопль, полный боли и страдания, который словно пронзил его насквозь.       Гортанный, мучительный, представлявший из себя чистую агонию.       Ему же вторил теперь непрекращающийся, настойчивый стук в дверь, которая теперь тряслась и содрогалась от ударов кого-то, кто отчаянно пытался проникнуть внутрь.       Изуку закрыл глаза, прижимаясь спиной к стене и стараясь сжаться в клубок, не отпуская тяжелую металлическую трубу, своё надежное оружие, из рук. Он не хотел думать, не хотел представлять то, что происходило сейчас с неизвестной, но не мог выкинуть из головы образы, которые заполняли его разум.       Безжизненные — когда-то такие же зеленые, как его собственные — тусклые глаза на посеревшем лице. Бледная, синеватая кожа, сквозь которую проглядывают неестественно черные вены. Зубы, обнаженные в оскале. Кровавые брызги, покрывающие изорванную, потрепанную одежду. Окоченевшие руки, всегда бережно обнимавшие и заботящиеся о нем столько, сколько он себя помнил, теперь тянущиеся к нему, чтобы разорвать на части.       И этот запах! Запах смерти — тошнотворно сладковатый запах гниения плоти, которой уже давным-давно стоило бы покоиться в земле. Запах, успевший пропитать к тому времени их маленькую уютную квартиру, заменив собой ароматы выпечки и нежных свежих духов, которых так любила его мама.       Даже тогда он не смог заставить себя поднять на неё руку.       Крики за окном и за дверью давно затихли, но Изуку всё еще слышал их в своей голове, даже когда знал, что всё кончено.       Женщина там, снаружи была мертва.       Впрочем, та, что внутри — тоже.       Изуку просто не был пока готов это принять.