не помнить

      Когда он видел луну, его рука машинально тянулась к шторам — плотным и тяжелым; в свое время он настоял на том, чтобы в его кабинете висели именно такие, цвета глубокого синего залива, выбивавшиеся из общей цветовой гаммы Ордена. Его бессонницы не сопровождала ночная спутница небосвода, и ее присутствие только делало его пребывание в сознании все более невыносимым. Она напоминала ему о вечном надзирателе, о том, кто всегда следит, даже не занимая своего законного места ночью, о том, кто всегда смотрит с осуждением и молчаливо ждет.       Ждет того, о чем не можешь признаться себе даже в страшном сне?       Его движение было резким и отрывистым, и когда плотная ткань с шумом схлестнулась, в комнате повис душный мрак. Он опустил вниз голову и нахмурился, когда фантомная боль за повязкой усилилась, начала сдавливать черепную коробку изнутри и остро вдавливать зубы в глазницу. Эта боль была ужасной, но не невыносимой: он переживал ее почти каждую ночь в течение последних месяцев, каждую ночь, когда не мог спать. Его мысли не могло занять ничего, кроме беспорядочного калейдоскопа воспоминаний, который мешался с кошмарами, которые он видел, когда случайно засыпал; картинки из далекой реальности и несуществующих иллюзий каждый раз целились ему куда-то в горло, где и застревали, пытаясь исцарапать его изнутри. Но изувечить его сильнее, чем он искалечил себя сам, не получилось бы ни у одного даже самого страшного кошмара.       За пределами кабинета мертвенно тихо; под дверью не пробивается ни малейший всполох света, и чей-то осторожный голос не звучит в конце длинного коридора. Под пристальным надзором луны он чувствовал себя скованным ее присутствием, а без нее — сжатым со всех сторон в ледяные тиски собственных мыслей. Его дыхание казалось ему громоподобным: его раскаты отражались от небрежно разбросанных по столу бумаг — собственных дел, — и от стопки, более аккуратно сложенной и оставленной на углу, видимо, чтобы не мешалась с остальными — помощи Джинн, которой он предложил ее, стремясь хоть немного разгрузить ее плотный график. Поначалу он старается зацепиться хотя бы за эту мысль, чтобы отвлечься от других, но затем поспешно бросает ее, потому что она снова сдавливает его плечи тем невысказанным грузом — такое знакомое чувство прикосновения.       В конце концов он устает. Побег от самого себя никогда не заканчивался ничем хорошим; он утомлен этой гонкой за призрачным спокойствием и умиротворением на душе. Этого, как ему кажется, он никогда не настигнет.       Он закрывает глаза и позволяет своим мыслям течь.

***

      Послеобеденное время всегда было самым тихим; он не помнил, чем они занимались до этого, но, кидая быстрый взгляд на сосредоточенную фигуру Дилюка, склонившегося над чем-то в невысокой траве, он понимал, что они снова что-то учили. Процесс обучения никогда не доставлял ему особого удовольствия — именно поэтому он не помнил ни о чем уже оказавшись не под пристальным взором их приглашенного учителя.       Он лежит в тени большого дерева и лениво изучает кривой свет, падающий из-за острых листьев. Трава щекочет его лодыжки, но он не отвлекается на это ощущение, и в его голове пусто.       Через долгое время он о чем-то, кажется, вспоминает, и снова смотрит на Дилюка: тень его статуи ни капли не шелохнулась. Юношеский голос звучит хрипловато после длительного молчания: — Эй, Дилюк, а если бы я был слепым, ты бы все равно со мной дружил?       Этот вопрос заставляет Дилюка не только сдвинуть свое каменное изваяние, но и обернуться к нему — в глазах блеснуло недовольное недоверие. — Почему ты опять задаешь такие странные вопросы?       Кэйа пронзительно смотрит в ответ и непривычно молчит. В другой ситуации он бы усмехнулся и знакомый лукавый изгиб лег бы в его растянутые губы, но сейчас он не улыбался. Поэтому Дилюк — очевидно, тоже задумавшись, — встал со своего места и подсел ближе к нему, облокотившись на его поставленную ногу, и поднял взгляд к листве. — Конечно, я бы дружил с тобой, даже стань ты слепым и безногим, и безруким, и... совсем покалеченным. Потому что причина, по которой другие захотят дружить с тобой, не находится в твоих глазах или других частях тела. — И даже если бы то, почему я вдруг стал слепым, было бы настолько ужасным и неправильным, что меня могли бы за это убить на месте?       На этот раз Дилюк не выдержал и нахмурился, когда снова посмотрел на него; Кэйа нашел это забавным, но никак не выразил эту эмоцию. В глубине его зрачка покалывало холодом что-то далекое, непонятное для простого мышления ребенка, и очень грустное.       Дилюк раздраженно вздохнул. — Конечно, это тебя так напекло сегодня, раз ты стал еще более глупым, чем обычно? Да, я бы дружил с тобой, неважно, в чем была бы причина твоей «слепоты», ведь ты мой брат. И если это так, то мы должны быть самыми близкими людьми друг другу. Мне все равно, почему ты вдруг захотел ослепнуть, но твой глаз никогда не станет причиной, из-за которой я бы захотел перестать с тобой дружить. И мне совсем неважно, что за этим кроется.       Он ярко смотрел на него, и недовольство постепенно уходило из его взгляда. Там оставалось только бесконечное беспокойство за него: почему он задает такие глупые вопросы? Почему он спрашивает о таком и почему так серьезен?       И Кэйа смотрел на него в ответ, считывая это искреннее волнение, и молчал, хотя был совсем не согласен с его словами. Он не хотел, чтобы Дилюк продолжал за него волноваться. И пусть с языка уже готово было сорваться возражение, он улыбался ему — на этот раз совершенно привычно. — Ха, снова повелся. Я шучу. Конечно, я знаю, что ты всегда будешь со мной, иначе почему я еще не поддался тебе в картах?       Это подействовало: Дилюк закатил глаза и несильно ткнул его кулаком, тоже не скрывая легкой улыбки. Кэйа бы даже мог сказать, что она была облегченной. — Не поддаешься просто потому, что не хочешь, чтобы я снова утер тебе нос в шахматах.       Они оба смеются, и Кэйа на недолгое мгновение о чем-то забывает. О чем-то, что снова возвращается к нему, когда он смотрит на небо.       Но на этот раз он не беспокоит Дилюка.

***

      Дождь, поначалу совсем слабый, лишь немного намочивший накидку, теперь превратился в настоящий ливень: земля под ногами разъезжалась неприглядной грязью, и вода, беспрестанно стекавшая на лицо, уже давно смешалась с его собственной кровью.       Ветер беспрестанно ревел, и различить хоть что-то в этом бесконечном шуме не представлялось возможным; оглушающие раскаты грома казались тише собственного сердцебиения.       Он не помнил, в какой момент устал отвечать агрессией на агрессию; не помнил, когда руки ослабли настолько, что он больше не мог их поднять. Но он помнил, что рухнул на колени не от физической боли и не от сокрушительного удара меча, а от удара, который пронзил его насквозь не оружием, — словами. — Ты никогда не был мне братом.       Контраст ледяной воды и горячей крови не приводил его в чувства. Он хотел бы перестать пытаться взглянуть на него, хотел бы не казаться себе настолько слабым, но почему он не мог? Не мог даже возразить. — Неужели ты думал, что я когда-то смогу принять тебя? Ты жалок и отвратителен. Все, чего я сейчас желаю, так это того, чтобы никогда с тобой не повстречаться. Уж лучше бы отец оставил тебя там, где нашел. Ты не заслуживал быть найденным и не заслуживал получить его любовь.       Очередной раскат грома не всколыхнул в его душе ничего. В голове впервые за очень долгое время повисла звенящая пустотой тишина — как давно Кэйа не слышал ни звука в своей измученной постоянными воспаленными мыслями голове.       Дилюк не подходил к нему ближе, и в его дистанции сохранялась некая брезгливость, чувство омерзения. Создавалось ощущение, словно он просто не хотел подходить к нему ближе, чтобы не дышать одним воздухом с ним.       Спустя какое-то время он громко набирал воздух в легкие и кидал ему, как кость бездомной шавке, выплевывал слова с уже неприкрытой ненавистью: — Уходи. Я не хочу тебя видеть.       И оставлял его сам. В его памяти надолго отпечатались звуки удаляющихся по грязи шагов: медленных и тяжелых. И он не мог сделать ничего, чтобы их остановить.

***

      Много лет спустя он наконец забудется спокойным сном: спать он мог только после десятка стаканов. Тогда его сны не напоминали картинку из детской книжки со страшилками, которые они тайком читали в детстве; тогда он мог спать и не вспоминать ни о чем, и его лицо хранило такую редкую эмоцию счастливого умиротворения.       Тогда он не мог почувствовать на себе тот самый бесконечно беспокоящийся взгляд и не видел той эмоции, застывшей в его глазах. Не чувствовал, как плечи накрывает чья-то куртка — он всегда сильно мерз, когда спал, и об этом не знал никто, кроме...       Но сейчас он ничего не чувствовал. В его снах было только бесконечное зеленое поле, крепко сжатая рука в его ладони, любимый запах его тепла и абсолютное счастье.