***
Пётр Алексеевич всегда старался жить просто, оградить себя от лишней роскоши, тому же учил Сашу, не дозволяя сильно заноситься из-за своего положения. Это было чем-то привычным, само собой разумеющимся, поэтому для Северной столицы было непривычно находиться в пышных бальных залах после получения титула главного города империи – столицы. Ему нестерпимо хотелось вернуться в свои простенькие невычурные покои, обустроенные для него отцом. Но нельзя было – Михаил Юрьевич, учитель и сам Первопрестольная, настоял на своевременном приучении Александра Петровича к светской жизни. Он же – Москва – был единственной опорой Романова на первом в его жизни балу. Пусть Михаил Юрьевич потом на него ругается, пусть отчитает – Саша всё стерпит -, лишь бы не идти танцевать, ведь он, как оказалось, всё ещё необучен; лишь бы не вести беседы со взрослыми графами и князьями. Весь вечер он так и прятался за спиной Московского, выглядывая из-за него лишь ради уважительного приветствия, когда наставник его представлял гостям бала и после говорил с ними от имени новой столицы. Как же страшно, неловко и стыдно… Ему сейчас крайне не хватало поддержки Петра Алексеевича, не хватало той привычки, когда Саша мог ухватиться за крепкую широкую ладонь старшего и ничего не бояться. Или мог? Вот только теперь перед ним его новый старший наставник. Саша Романов доверительно берёт его за руку и взглядом больших жалостливых глаз пытается попросить не бросать его, помочь преодолеть страх. Рука эта оказывается тёплой, почти что горячей, и даже крепкая недовольная хватка Москвы не доставляет дискомфорта, почему-то наоборот заставляет чувствовать себя более защищено. Возможно, Петербург уже привык к грубости и резкости Михаила Юрьевича, и теперь они стали для него чем-то родным. — На этом позвольте откланяться: у Александра Петровича ещё запланированы дела. Мне необходимо его сопровождать. Всё же сжалился, хвала Господу. Хватка на руке усилилась, и Москва уверенным твёрдым шагом двинулся к выходу из зала, ведя подле себя дрожащую и запуганную Северную столицу. — Вам ещё многому предстоит научиться, Ваша светлость. Шипящий тон, едкий голос, нахмуренные брови и соколиный взгляд – недоволен, разочарован, возможно зол. Александр чуть облегчённо выдыхает, но тут же задерживает дыхание. Его увели, но теперь с него спросят в два раза больше…***
— Не окажите мне честь, Александр Петрович? У Москвы глаза смеющиеся, насмехающиеся над малым отроком, лишь познающим искусство танца. Эти глаза казались бы опасными и лукавыми, если бы не мягкая внешность Михаила Юрьевича: длинные пшеничные волосы, напоминающие юному Саше о прежних московских временах, о раздольных посевных полях, которые он, конечно же, не застал. И пусть, вероятно, такое сравнение ошибочно, пусть Москва никогда не был житницей русской земли, Саше нет до этого дела, ведь его идеальный учитель, его наставник был для него всем. В глазах новой подрастающей столицы империи, Михаил Юрьевич был и житницей, и культурным центром, и вооружённой кузницей. Казалось, не было ничего, чем Первопрестольная не мог владеть. И от того принимать приглашение было вдвойне волнительно, пусть это очередной урок, который он обязан безупречно усвоить. Но Сашенька всё же доверчиво вкладывает свою руку в широкую и сильную ладонь - ладонь прирождённого победителя. Из настежь приоткрытого окна приятно повеяло тёплым северным ветром, каков он бывал только летом, и этот ласковый порыв словно подтолкнул юного ученика в надёжные руки опытного наставника: шаг, ещё шаг, третий и внезапный поворот, удержать за талию и позволить прилечь в своих руках. Михаил Юрьевич настоял на своей женской партии, чтобы лишний раз не путать и не тратить драгоценное время Северной столицы. И почему-то он совершенно при этом не смущался – на лице отражались всё те же скука, строгость и ехидство – в отличии от зардевшегося, как маков цвет, Сашеньки Романова. Было слишком странно вести и направлять самого Москву, пусть лишь в танце, пусть лишь в учебном вальсе, но Московский словно бы читал его мысли по серебряным доверчивым глазам. — Всё верно, Александр Петрович, привыкайте. Именно вам уготовлена такая судьба. — Восхищать придворных дам на балах? — Править и управлять всеми. В глазах Михаила Юрьевич всё ещё не было и тени радости или удовольствия, лишь всё та же скука. Но на самом дне его омутов Сашеньке удалось рассмотреть, уловить за ускользающую нить, самую малую, тщательно скрываемую, долю горечи и разочарования. И непонятно, в Петербурге или в своём новом положении. Но из ещё слабых и неуверенных рук Москва быстро, но незаметно выпутывается и, поправляя свой фрак, не удостаивая более взглядом, холодно произносит: — Довольно, Петербург. Думаю, вальсу я Вас обучил достойно вашего статуса. За сим прошу считать урок оконченным, Вы свободны. Для Сашеньки Романова новый порыв северного ветра на этот раз показался холодным и кусачим. Особенно когда он помог громко захлопнуть дверь кабинета за удаляющейся спиной наставника.***
Саша негодует так сильно, наверное, впервые в своей жизни. Это чувство испепеляет и ранит его почти так же болезненно, как пожар, способный сжигать города до тла. Петербург ещё не успел возвести прочные стены, защищающие от пожара, от пылких ранних чувств. А теперь уже поздно пытаться заглушить распалившиеся всполохи юношеской любви – лучше пусть выгорит и оставит после себя черное мертвое пепелище. Для Саши же лучше, если он – романтик по натуре – больше не сможет любить. Но сейчас горячее ядовитое чувство уязвимо жалило под рёбра, в самое сердце, а после отравляло разум. Почему Москва снова предпочёл ему очередную придворную леди: танцевал с ней и охотно шептал что-то на ухо, очаровательно улыбаясь и чуть крепче прижимая к себе. Конечно, девушка лишь кокетливо улыбалась и хихикала, принимая ухаживания от такого знатного кавалера – для всех смертных Михаил Юрьевич был молодым и невероятно богатым князем, учителем подрастающего Александра из императорского рода Романовых. Внимание такого человека было не только приятно, но и невероятно льстило каждому. Но если взгляд Москвы был располагающим к себе, несколько мягкий и ласковый, то глаза Петербурга впервые начали приобретать металлические холодные нотки – больше не растекались от зрачка благородным сияющим серебром, а замирали и сверкали кусачим и убийственным холодом севера. И отражались в них кружащиеся в вальсе Михаил Юрьевич со своей спутницей. Петербург поймал себя на мысли, что ему самому хочется нарушить правила этикета, нормы морали, да что угодно. Но так хочется самому пригласить Михаила Юрьевича на танец, пусть на вальс, и кружить в золотом свете свечей, как это было полвека назад, когда он только учился танцевать. Почему-то Александру резко сделалось как-то холодно и тоскливо, а в следующее мгновение сковало страхом и обдало жаром: Москва направлялся в его сторону, держа гордую осанку и смотря прямо в остывшие стальные глаза. Где-то внизу, в животе, всё опустилось и вновь подскочило к горлу, вызывая зуд и желание прочистить голосовые связки – казалось, если сейчас Питер заговорит, то голос его будет сиплым и дрожащим, выдающим все его мысли на золотом блюде догадливому князю. Но он упорно продолжает молчать, лишь ещё сильнее вытягиваясь по струнке и принимая самую благородную позу. «Ну вдруг… может ли быть такое?» — Графиня поведала мне, что её младшая дочь было бы очень польщена вашим приглашением и милостью, Александр Петрович. Не желаете ли вы танцевать с ней? — С Вами… А Москва с ним всё такой же строгий и отстранённый, ровно как и в начале их знакомств. Всё такой же северный ветер, не щадящий цветущие сердце и душу Романова. Он смотрит негодующе и отчасти разочарованно, но тон голоса не меняет и более никак не выражает своё неудовольствие больше необходимого говорить с Александром. — Всё дурачиться изволите, а ещё называетесь наследником Петра Великого. Слова Москвы почти всегда задевали за самое больное, Михаил всегда знал, как умело владеть самым сильным оружием. Но за столько лет Санкт-Петербург научился терпеть и сносить даже это, поэтому уже никак не реагировал на колкие замечания. А может, чувство колкой ревности было намного сильнее, затмевая всё остальное. — Я понятно изъяснил, что намерен танцевать лишь с Вами, Михаил Юрьевич. И для Александра вовсе не в новинку, что Москва молча удаляется в сторону балконов, где его уже ожидает спутница. Он всегда сбегает от Питера, не порицает, не ругает – просто игнорирует, ведь это намного больней.***
Зима, урок фехтования на улице у Саши. Немало времени прошло с последнего бала, на котором присутствовал Александр Романов – для всей знати он уже давно состарился и по слухам уехал доживать последние года в уединённом поместье в одной из южных губерний. Как никак прошло уже 30 лет, а Александр не старел и практически не изменился внешне. Михаил Юрьевич больше не был его наставником и теперь очень редко приезжал из Москвы в Петербург, всё больше для деловых встреч. Санкт-Петербург, наконец, стал в его глазах абсолютно самостоятельной столицей, которой можно было доверить империю. Первое время Саше было невыносимо без него рядом, ему несколько раз хотелось указом вызвать Москву обратно в Северную столицу и насильно запереть в Зимнем дворце. Ну почему он так и не смог добиться его расположения почти за целый век? Со временем и эти порывы пропали – Александр Петрович был назначен ближайшим советником Александра Павловича – нового Императора Всероссийского. Дружба, которая началась ещё в детстве Александра I с годами никуда не делась и лишь крепла: общие взгляды, общие интересы, даже имя одно на двоих. Петербург открыл для себя новый мир – первого друга среди смертных, и зная о скоротечности их века, стремился проводить с ним всё доступное время. На некоторое время неисчерпаемая любовь и тоска по Михаилу Юрьевичу была забыта, а сам Александр увлечён новыми интересами. Когда Москва снова приезжает в Петербург с гостевым визитом на дворе зима 1805 года. Зима та выдалась теплее прочих, что не могло не радовать Михаила Юрьевича – у Сашеньки хорошее настроение, значит и волноваться не о чем. В сердце теплился томительный огонёк ожидания скорой встречи. Как же страшно признавать, что он, кажется, скучал по этому властолюбивому ребёнку, но с другой стороны это ещё и весьма приятно – вот и у чёрствого Михаила Московского появился дорогой человек. Наблюдать за Петербургом за целый век стало чем-то привычным, но теперь взгляду представал не неопытный юноша, а привлекательный молодой мужчина, тревожащий сердце многих. Кажется, даже каменное сердце не смогло устоять крепко перед новым возмужавшим Санкт-Петербургом. С хитрой осторожностью Москва наблюдал за Александром Петровичем и Александром Павловичем, упражняющимися в фехтовании: волосы Петербурга, кажется, стали ещё более кудрявыми, а скулы заострились так, что казались подобны лезвию меча. Каждое движение Александра Петровича казалось грациозным, величественным и чётко выверенном, - для человека, который раньше ненавидел любое оружие, сейчас он очень умело обращался со шпагой. Теперь Московский действительно видел холодную и суровую столицу, которая могла покорить себе любые города и страны. За любование Михаил Юрьевич впервые совершил свой абсолютный просчёт в отношении Петербурга – потерял бдительность, заворожённый его красотой. Почему он решил подкрасться к нему со спины, как мог допустить наивную мысль, что снова сможет поддразнить сильнейшую фигуру Российской империи? Кажется, он всё же поддался этим чарующим серебряным глазам и северному порыву ветра, подгоняющего его в спину. Один точный поворот и к шее Московского уже приставлена шпага Александра, а сам он надменно взирает на него с высоты своего роста – ещё одно открытие для Москвы. — Михаил Юрьевич? — струящийся голос услада для скучавшего слуха. — Я с миром, куколка. Задорная улыбка и руки подняты вверх в капитулирующем жесте. Впервые за долгое время Москве так весело и свободно. Он видит перед собой своего дорогого человека и, наконец, сам себе признаётся, что за него он согласен и гореть в пожаре и сражаться до последнего. Всё, что угодно Александру Петровичу Романову. Саша же видит того Москву, которого ждал целый век: ласкового, заинтересованного в нём. Даже выглядит он теперь иначе – не сурово, грозно и ехидно, а доверчиво и открыто. Ласковый северный ветер треплет пшеничные волосы, в запутавшимися в них снежинками, а Александр Павлович решает, что пора бы уже и удалиться. Впервые Петербург смотрит в эти небесно-голубые глаза с преимуществом и видит в них ангельскую чистоту, трепетность и задор – вот каков Москва на самом деле. — Снова Вы со своими шуточками, Михаил Юрьевич… — Сколько лет уже прошло, а Вы всё прежний, Петербург. — Зато Вы сильно изменились. — Вам в угоду, Сашенька. Смех, подхваченный ветром, уносится куда-то вдаль, возможно в прошлое и в первый урок танцев, а возможно и в неизвестное будущее. Однако есть одно отличие – теперь этот смех принадлежит Москве и более он не одинок.***
Новость о сожжении Москвы Александр получает, сидя в своём рабочем кабинете и продумывая, что можно противопоставить войску Пьера. Последние известия о событиях на поле боя сначала вызывают у Петербурга нервный смешок и совершенно безумное выражение лица. Как это Михаил Юрьевич сгорел? Его всегда берегли и не давали пострадать. Сам Москва тоже не был похож на того, кто добровольно решил бы пожертвовать собой. Тогда что означало известие в депеше «Михаил Юрьевич сгорел в пожаре, французы взяли Москву»? Поднеся бумагу ближе к глазам, внимательно рассматривая её в лорнете на факт подделки, Александр Петрович читал строки по несколько раз. В голове всё никак не укладывался факт того, что он, кажется, потерял одного из самых родных людей. Ему хотелось, как обычно вежливо, спросить у прибывшего с депешей офицера, что происходит, но, когда поднял на него взгляд, то увидел гримасу нескрываемого страха и дрожи во всём теле. — Почему вы дрожите, стоя передо мной? Вы офицер по званию – соответствуйте своему статусу. Голос у Санкт-Петербурга был на столько тихий и шипящий, что, казалось, он и не пытается скрыть свои эмоции, как обычно бывало. Офицер под его воздействием ещё больше сжимается и чуть ли не падает Романову в ноги. — Ваша светлость, простите! Михаил Юрьевич и Михаил Илларионович решали всё без общего собрания. Они лишь отдали приказ по утру и сообщили, что у них есть надёжный прожект. Но что Александру до всех оправданий какого-то уцелевшего офицера. Он лишь откидывается на спинку широкого рабочего кресла и с ненавистью комкает депеш. Что ему теперь делать? В душе оборвалась последняя нежная струна – больше не было причин быть мягкосердечным и милосердным. Они не уберегли его единственную любовь, Первопрестольную столицу Российской империи! Тогда в чём смысл беречь их никчёмные жалкие жизни? — Князь Михаил Юрьевич жив?— глаза всё также полыхали холодным голубо-серым пламенем, обещающим самую жестокую из существующих казней. — Не имел возможности узнать, Ваша светлость. — Привезите его в Петербург живым, иначе можете даже не надеяться на Сибирь. Всех на плаху отправлю. — Но как же, если он…— растерянный лепет офицера раздражал и выводил из себя больше возможного в таких обстоятельствах. — Выйдите вон отсюда. Не исполните приказ – я вас из под земли достану. Александр впервые осознал, что кричал на кого-то, пренебрегая этикетом, но как же ему было безразлично. Хотелось выместить на этом военном всю боль от утраты любимого, весь гнев на Кутузова и его самовольство. Санкт-Петербург снова не смог ничего сделать и уже не сможет ничего исправить. Теперь берегли его, и за безопасность горела Первопрестольная. — Миша… Первая хрустальная слеза самовольно скатилась по бледным щёкам, срываясь и падая на скомканный лист бумаги. Но Александр Петрович сидел всё так же неподвижно, пустым неосознанным взглядом смотря в стену своего кабинета. До приезда врачей и Москвы ему остаётся беспомощно лить тихие слёзы. Ему никто не позволит покинуть Петербург, пока идёт война, и тем более никто не пустит его в Москву, взятую французами. С чего он взял, что Михаил Юрьевич мог уцелеть в пожаре? — Молю тебя, не покидай меня… я не справлюсь без тебя. Беззвучный шёпот заглушался еле слышными вздохами и всхлипами. В Петербурге в тот день было особенно серо и холодно, будто весь город впал в траур. А в Москве всё ещё полыхало красно-багровое зарево пожара.***
Когда Москва снова просыпается утром, занимается привычными делами в ожидании Петербурга – когда он привычно тихо постучит в тяжёлую деревянную дверь, возвещая о своём визите, когда также тихо даст дальнейшие указания страже и, наконец, войдёт в покои Михаила Юрьевича, которые за последние десять с минимум лет стали родными – он даже не подозревает, что именно сегодня Александр Петрович не навестит его и не будет заботливо обрабатывать последние оставшиеся из незаживших после пожара ран, не будет колко отвечать на попытки Москвы смутить его как в детстве, не будет ласково гладить руки – руки построившие и удержавшие империю для него – делая вид, что это часть детального медицинского осмотра, а не личная прихоть капризной молодой столицы. Неладное Михаил Юрьевич почувствовал только ближе к полудню, когда во всём дворце словно сгустились тяжёлые тёмные тучи и все ждали, когда грянет звучный гром, и они смогут пролить свой смертельный дождь. В Петербурге происходило что-то серьёзное и это серьёзное требовало присутствие самого Александра Петровича Романова. А раз так, то Москва обязан сейчас быть рядом с ним, немо поддерживать стоя за спиной и, если это потребуется, усмирять пыл, чтобы не дай Господь, Саша не утопил империю в крови, а потом сам себя в этом винил. Настал момент, когда уже Михаилу Юрьевичу придётся покинуть покои одному в поисках столицы, находившейся в предполагаемой опасности. Стража, охранявшая покои Москвы, лишь удивлённо проводила его взглядом – на сегодня указаний им ещё не поступало, значит Саша действительно сегодня не приходил. Каменное сердце сжалось от беспокойства за самое дорогое и родное – даже дороже целой Империи. Находится Александр Петрович в кабинете императора – за плотными белыми дверями слышатся громкие разговоры, споры, и отчётливая фраза Петербурга о том, что проблему нужно решать радикальным путём и щадить бунтовщиков нельзя. Значит, Москва был прав – в России снова начались бунты… Отворив двери и уверенно шагнув в кабинет самого императора (указом Александра Петровича за ним сохранялась должность советника и даже был ключ камергера), Москва уже обдумывал, что сейчас будет уместней всего сказать Саше, чтобы спасти положение: воспользоваться той интимной неопределённой связью, которая неожиданно родилась между ними несколько лет назад или убеждать, ссылаясь на историю империи, которую так обожал Петербург. Но одного взгляда на Александра Петровича было достаточно, чтобы Первопрестольная застыла на месте, тяжёлым взглядом осматривая Николая Павловича и его Сашеньку. Оба явно напряжены, в военных мундирах, которые Петербург искренне ненавидел и никогда прежде не надевал, измученные и не выспавшиеся, а значит Петербург вчера так и не дошёл до своих покоев, после того как покинул Москву. Москва долго смотрит лишь на одного Сашеньку, ему нет никакого дела до Николая – о нём может позаботиться его супруга, но заботится почему-то Александр Петрович, и отчётливо видит, что Петербург зол. Кто-то посмел посягнуть на его семью, на его Романовых, и он стал тем жестоким Петербургом, велящим казнить всех вопреки слову Императора. Сейчас взгляд его серых глаз отдаёт сталью, что на памяти Михаила было редкостью. Он суров, излишне холоден, жесток. Москва его не узнает и ему становится даже не по себе на секунду: есть что-то в Сашеньке теперь от Орды. Именно это сравнение становится отправной точкой к осознанию, что тот ласковый и милосердный Сашенька Романов остался только для него, живёт только рядом с ним. Для остальных же это образ холодного тирана – карателя - нечто привычное, так уж теперь заведено. Александр Петрович познал вкус власти уже давно, и она помутила его разум, а заметил это Михаил Юрьевич только сейчас. Он упустил момент и сейчас, в данную минуту правильным решением будет лишь дать Саше самому осознать, что он творит, на разговор он не настроен. Он лишь молча уходит, ничего не сказав и ничего не предприняв. На душе теперь так же тяжело, как и во всём дворце, а на языке в невысказанных словах, таится вкус горечи, печали и небольшого разочарования. Он снова совершил ошибку, - и неважно педагогическую, стратегическую или романтическую, эта ошибка была его. Возможно, ему не следовало так спокойно уходить в долгий тринадцатилетний отпуск.***
Вечером, когда Михаил Юрьевич уже подумывал отложить книгу и отправиться спать, в его покои вошёл камердинер: сообщить о визите Его светлости Александра Петровича Романова – дурной знак, что Саша решил не входить, как обычно, лишь тихо постучав, а отправил слугу, соблюдал всю официальность и этикет. Московский теперь ожидает от этого визита чего угодно, памятуя о состоянии Петербурга сейчас. Когда Александр, наконец, входит, Московский сам того не осознавая задерживает дыхание и ждёт. Но Романов лишь стоит и долго смотрит тяжёлым убийственным взглядом, а в этом взгляде всё. Вся усталость за день, все переживания и страхи – Александр этим взглядом будто пытается немо рассказать обо всём, что сегодня произошло: о выступлении дворян на площади, о том, как Саше было больно видеть среди восставших лучших людей империи, тех, кого он считал своими приятелями, тех, на кого он мог положиться, а они так его подвели. И ведь Саша разделял их взгляды, готов был принять их реформы, если бы они только не противоречили положению империи, если бы эти реформы сейчас действительно пошли государству на пользу. Но нет, нельзя было и это расстраивало ещё больше. Кажется, Саша ещё не до конца вырос, хоть и усердно старался. И Московский всё действительно понимает и осознаёт все риски, которые придётся анализировать его, как оказалось, всё ещё юному Петербургу. Поэтому он лишь ласково улыбается и разводит руки в стороны, когда на него угрожающе надвигается Александр Петрович. Лицо и взгляд у него настолько тёмные и уставшие, что кажется, ещё шаг, и он вцепится Первопрестольной когтями в шею и растерзает плоть в клочья. На секунду в это верит даже сам Михаил. Однако… Александр обнимает, утыкаясь в горловину фрака Михаила Юрьевича, судорожно вздыхая и сжимая ткань на груди. До ушей доносится совсем тихий неразличимый звук, вероятно, всхлип, но не от плача, а от безвыходности. — Михаил Юрьевич, подскажите, как мне быть. Как мне защитить Николая и род Романовых? — Сашенька, это не первый случай в истории. Ты должен быть сильным, стойким. Главное не становись чудовищем и тираном. Порой нужна жестокость, да. Но не тирания. — А как иначе? Они хотят крови, хотят революции. Дайте совет, Михаил Юрьевич, я без вас не справляюсь. «Я без вас не справляюсь…». Эта фраза и дрожащий в руках самый любимый Сашенька вынуждают каменное сердце окончательно освободиться от сковывающей твёрдой скорлупы и забиться так быстро, как ни разу ещё не бывало. Возможно, это потому что он отпустил свой титул столицы и понял, что может впервые за долгое время делать то, что хотел он, не задумываясь о глобальных последствиях. Возможно, потому что та романтическая атмосфера между ними накалялась слишком много лет и теперь дошла до того же жара, который Михаил Юрьевич испытал на себе в 1812. А может это всё смешалось в сплошную какофонию, поэтому всё неважно. Зачем думать о причинах, когда тебе хочется защитить самое дорогое, когда хочется успокоить не только советами, а нежной лаской влюблённой души. Наконец, они оба готовы к этому, но почему-то Москва осознал это именно в такой неподходящий момент. С другой стороны, он ведь теперь может не думать о глобальных событиях… Это невероятно восхитительно и даже чуточку страшно, когда Московский кладёт широкие ладони на талию Сашеньки… раз когда чуть наклоняет голову в бок и носом тычется в мягкую щёку своей любимой столицы, непринуждённо прося поднять голову и заглянуть ему в глаза, довериться… два дышать одним воздухом на двоих и смущённо улыбаться, не решаясь прильнуть к желанным устам, осторожно тереться носами, целовать друг другу алеющие щёки, задерживаясь чуть дольше необходимого, руками гладить плечи и спину, не решаясь дотронуться до открытого участка кожи, хотя так хочется… три Кажется, у Первопрестольной столицы не такая хвалённая выдержка и терпение, как повелось считать. А может это всё Саша и его доверчивые глаза, смотрящие прямо в душу, которые снова отливают блестящим тягучим серебром. Первое прикосновение выходит неловким, смущённым и трепетным – Саша снова сложил руки на груди у Москвы, нервно перебирая ткань от волнения. Но даже оно кажется настоящей сказкой среди развернувшегося ужаса. Саша быстро входит во вкус, целуя уже более уверенно, перенимая ведущую роль, и Михаил совершенно не против, пусть его ведёт столица, которой он доверяет без задней мысли и которую готов поддерживать в любых невзгодах. — Поступите с ними так, как велит вам сердце. Как сейчас моё сердце велело мне открыться вам. Вероятно, так вам станет лучше в это тяжёлое время. — отрываться от Александра Петровича было греху подобно, поэтому Московский судорожно шептал всё в губы Петербурга между поцелуями. — Молю вас, продолжайте… о делах потом… Одинокая книга была захлопнута и переложена на туалетный столик, сегодня кровать будет занята, и книге для развеяния скуки на ней места нет.