Сны тысячи ночей

Всякий раз она появляется так как будто всегда здесь и была, ослепительно живая и яркая — а может лишь сон, лишь игра света и причудливых, прячущихся от искусственного освещения его кабинета теней. — Ты нежеланный здесь гость, Буэр, — безмятежно и вежливо зовет ее Дотторе истинным именем, когда она неторопливо, бесстрашно подходит ближе к столу, сидя за которым он мгновение назад был полностью поглощен своими записями — через время и через пространство, через крошечное, непреодолимое расстояние… Буэр встречает его взгляд своим — спокойным, мягким, бесконечно всезнающим. — Знаю, — кивает Буэр и улыбается, легко и немного печально.— Ты уже давно от меня отвернулся, Зандик, — не оказывает она ему такого же уважения. От нее давно мертвое уже имя звучит особенно небрежной собачьей кличкой. Шелестит у колен бело-зеленое платье — в цветах Буэр по-прежнему постоянна, серебристые волосы беспорядком спадают на покатые, женственно-округлые плечи, глаза изумрудами Нагадус сияют на тонком лице с острым подбородком и широкими скулами. Лишь едва Буэр оказывается близко-близко, с дотошностью и равнодушием исследователя он отмечает исходящий от нее запах нагретых на солнце трав, напоминающих детство в Сумеру. Конец и начало всего, вместилище всей мудрости в теле совершенной женщины с широко открытыми миру глазами ребенка и памятью древней, все уже пережившей старухи. У него было время создать новую партию срезов — и не одну, у нее — вспомнить и вновь обрести все в безграничном почитании и любви Сумеру. Близость этой взрослой Буэр запускает процессы возбуждения в его теле подобно рычагу. Человеческое тело даже в его случае несовершенно и уязвимо, подвержено клеточной памяти, игре гормонов, веками обеспечивающей сохранение и процветания вида — печальное, временное — устранимое — несовершенство, и на какое-то время становится любопытно даже — как далеко способна зайти сама Буэр? — Попытки манипулировать моими эмоциями и инстинктами не делают тебе чести, Буэр, — с любопытством проводит Дотторе пальцем по бледной, мягкой щеке, ощущая как тело банально и предсказуемо реагирует на ее близость. — Разве божеству мудрости не следует изъясняться на языке фактов? Буэр не отшатывается, не пытается отстраниться. Тонкие руки Буэр ложатся на его плечи, а сама она под его ладонями на ощупь похожа на тростинку, тонкая, хрупкая, но полная силы такой, о которой человеку, хоть и улучшенному Глазом порчи — пока — только можно лишь мечтать. Все еще впереди, где-то за пределами горизонта возможностей, к которому столько лет он стремится, до изнеможения напрягая все несовершенно человеческие силы. А Буэр — здесь. — Факты сухи и мертвы, Зандик, — шелестя длинным подолом платья, опускается она на его колени, легкая точно кружащийся в воздушном потоке лист. — А у языка мудрости нет запретов. Обостренная выбросом гормонов чувствительность делает каждое ее прикосновение болезненно острым — к волосам, к шее над воротом, к скулам, полускрытым словно приросшей к лицу маской. Температура тела растет, быстрее сокращается сердечная мышца, обеспечивая приток крови к стремительно твердеющему члену. Опьяняющая смесь из вырабатываемых организмом веществ понемногу лишает разум привычной трезвости — наблюдать за этим тоже по-своему любопытно, как за одной из досадных недоработок, устранение которой стоит со временем взять на карандаш. Впрочем, тот срез, которого он кастрировал в попытке овладеть слабостями своего тела, стал не совершенным. Увечным. Сейчас бы он точно так же желал бы целовать тонкие, бледные губы Буэр, гладить ее узкие бедра и маленькие острые груди в жалкой, человечной попытке прикоснуться к заключенной в ней мудрости всего мира. Мудрость все так же непостижима, как для оскопленного среза было бы непостижимым тело Буэр. Его штаны незаметно оказываются расстегнутыми. Собрав в руках длинный подол ее платья, Дотторе задирает его до пояса, и она послушно приподнимает бедра и опускается, медленно, осторожно принимая в себя его член. Она не невинна — как истинная мудрость никогда не бывает невинной. Какое-то время Буэр замирает — он не торопит, какое-то время позволяя себе насладиться ощущением как тесно сжимает его ее узкая, теплая, живая плоть. — Ты потратила столько лет на эти глупости вместо того чтоб готовиться к войне? — издает Дотторе негромкий, глуховатый смешок. — Как неразумно, как легкомысленно… — Я училась всему, что мир мне предлагал, — невозмутимо и очень серьезно отвечает Буэр, обводя контур его губ теплым, мягким пальцем. — А ты, Зандик? Почему ты всегда меня отвергаешь? Отголосок давних, забытых уже и давно изжитых обид юности напоминает вдруг о себе ослепительно ярко. — Посмотри правде в глаза, Буэр, — с опрометчивой, откровенной злостью, которую не успевает вовремя обрубить, Дотторе сжимает ее тонкие, хрупкие плечи. — Я служил тебе куда усерднее и плодотворнее, чем любой из глупцов твоей Академии. Столько знаний, столько открытий… — Я не богиня знаний, — грустно качает Буэр головой. — Знания — лишь средство, не цель. Средство для выживания рода людского, и они становятся мертвым грузом без жизни, без человечности, без красоты… Набор излагаемых ей пошлых, заурядных банальностей разочаровывает так сильно, что на какое-то время возбужденную ей же похоть перекрывает желание вскрыть это живое, красивое тело хирургическим скальпелем, разобрать в поисках сбоев, изучить… Возможно, исправить, чтоб, наконец, она поняла до конца. Но когда Дотторе искренне рассказывает об этом Буэр, она лишь негромко смеется и говорит ему что-то об охваченном любопытством и гордыней мальчишке, вскрывшем в поисках источника звука любимый барабан, и о том, что после тот больше уже никогда не звучал и не радовал его так как прежде… Заведя руки за голову, Буэр приподнимает бедра и опускает, двигаясь на нем неспешно и медленно, и ее платье шелестит теплым, влажным ветром в кронах деревьев, а кожа все отчетливее источает запах согретых солнцем трав. — Гордыня и мудрость никогда не идут рука об руку, Зандик, — говорит она, прерываясь на тихие выдохи, а ее бледные скулы понемногу начинают розоветь. С силой стиснув ее бедра в ладонях, он насаживает ее на себя глубже, сильнее, сам с трудом дыша сквозь зубы, от острого, сладкого удовольствия, и сдавленно усмехается: — Но мудрость все равно принимает в себя гордыню? Узкие губы Буэр приоткрываются с тихим всхлипом. — Ты все чересчур упрощаешь, — шепчет она, полуприкрыв глаза и цепляется за его плечи и ничего больше не разъясняет, похоже, надеясь что как обычно ему хватит обрывка мысли, кусочка мозаики чтоб дополнить весь необъятный, захватывающий пейзаж… Полуслова ему всегда более чем достаточно чтоб ее мысль поймать. Буэр цепляется за него, двигаясь быстрее и ритмичнее, Буэр не желает его отпускать как и он сам не может убрать словно парализованных ладоней с ее бедер. Она цепляется за него как за слишком ценный, хоть и подпорченный гнилью ресурс, который не безнадежен, как за породистую, сорвавшуюся с цепи собаку… — Я не нуждаюсь в твоем спасении, Буэр, — шипит Дотторе, короткими, злыми толчками заставляя ее двигаться быстрей. — Не нуждаюсь в местечке под твоим крылышком как тот, кого ты зовешь Странником, и другие. — Может быть, это не ты, а мир нуждается в том чтоб его спасали? — возражает Буэр. — Чтоб это твои знания его однажды спасли? — Если я злой, любопытный ребенок, как ты сказала, то мир — всего лишь площадка для игр. Злость подстегивает возбуждение, и он едва не поддается животному, жадному желанию скорой разрядки. Нет. Не сейчас. Еще… немного. Чуть-чуть. Словно почувствовав, Буэр вдруг замирает. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, упирается упрямым, острым подбородком ему в плечо, тяжело переводит дыхание, и невольно он поворачивает голову так, чтоб хоть ненадолго почувствовать краешком губ ее влажные, горячие выдохи. — С этим ничтожеством, Странником, ты тоже спала в надежде наставить его на путь истинный? Впрочем, что это я… — дергает он плечом. — Какой толк спать с непредназначенной для этого куклой, у которой нет даже мужских органов? Голос Буэр приобретает нотки насмешливого лукавства. — Разве это обязательная деталь конструкции способного к близости существа? У меня их тоже нет. На мгновение Дотторе вдруг и самому становится смешно — оттого что воплощение мудрости все же сделала из него управляемого инстинктами и рефлексами самца — отвратительное, сладкое несовершенство. Почти нежно он проводит пальцами по ее серебристым, шелковым волосам словно гребнем, отдавая ей должное, а потом вдруг выверенным жестом сжимает пальцы на ее тонком горле, перекрывая дыхание, и сам толкается в нее сильней. Бледная кожа Буэр краснеет, она закрывает глаза, бьется на нем, задыхается, в спазмах подстегнутого недостатком воздуха удовольствия сжимая его так тесно, что оргазм накрывает и его самого всплеском — а потом белой, беззвучной, без единой мысли в голове тишиной. Голова Буэр бессильно лежит на его плече, а руки перебирают его волосы. Это было как будто бы он вот так уже касался ее тысячи раз, тысячи дней и ночей брал ее, тонкую, хрупкую, светлую словно тень солнца сквозь кроны деревьев и древнюю как сама мудрость, словно завяз в временной петле и ничего не желает сильнее чем разорвать эти путы и петли. И ничего не желает сильней чем разделить их с Буэр — им было бы о чем говорить с друг другом вечность и еще несколько веков следом. — Не боишься что я как в прошлый раз поймаю твое сознание в клетку? — наконец, заставляет Дотторе себя расцепить руки, лежащие на ее талии. — Ты не смог тогда меня удержать, Зандик, — говорит она без тщеславия. — И сейчас не можешь. И не захочешь, потому что тогда что-то сломается и уже никогда больше не станет прежним. Ее лоб касается его лба — горячий, влажный от пота, кажется, даже сквозь маску Фатуи. И сейчас он отчетливо чувствует что-то похожее на тоску, на мучительно человечное сожаление, сродное тому что испытывает чужестранец, впервые за десятилетия среди тех, кто не знает его языка, вдруг услышавший звуки знакомой речи, и тут же потерявший их след и призрачную, такую сладкую надежду обрести того, кто его, наконец, поймет… Может потому Буэр и приходит? Может, Буэр тоже чувствует это? Исчезая, Буэр рассыпается тысячью прозрачных, истаявших в воздухе листьев, и он вырывается из этого смутного полусна, ощущая неприятную сырость семени в паху, жгучую пустоту в груди, что даже запретными знаниями не заместить, не заполнить, вкус ее узких губ на своих… И не может отделаться от чувства, что это все уже было однажды — вчера или год назад, или только лишь будет, когда в следующий раз они снова примут друг друга, гордыня и мудрость, а после будут долго, никуда не спеша говорить. Буэр исчезает как будто здесь ее никогда и не было — это все ее шутки или игра света и причудливых, прячущихся от искусственного освещения кабинета теней, или, быть может, голос его собственного подсознания. У тишины все еще нет ответа. Лишь маленькая неприметная птичка звонко о чем-то поет в окне.