Кисть

Я стал творением того, кого создал сам

Иссиня-чёрное море по-собственнически лизало куцое побережье, гоняясь за неуловимым избалованным пятном лунного света. Подобно тому, как нефть, растекаясь, каменной плёнкой накрывает поверхность, вода глотает рыхлый мелковатый песок, застывает, плюётся, перемешивает песчинки и снова возвращается за опаловым песком, на котором от волн постоянно убегает ночной белёсый луч. Море не знает, что ему никогда не угнаться за ним, и чём ближе его свет, тем дальше, всегда дальше его источник. Платиновая луна насмешливо сузила свои острые, как лезвие, глазные щёлки. Море видит только её отражение, но никогда — её истинную мёртвую суть. Шум черноволосых волн эхом доносился из-за слегка приоткрытых окон одноэтажного прибрежного домика. Стеклянная люстра, окольцованная пурпурной мишурой, не горела. Просторная комната утопала в одиноком и приторно-жёлтом свете лампадки в углу стола. Было тихо. Спокойно-тихо. Если попытаться определить оттенок большого деревянного стола при таком освещении, то можно обнаружить, что любой свет, пусть даже искусственный, искажает природу любого тела. Если бы стол мог говорить, он бы совершенно точно назвался падуковым, красно-бурым деревом с глубоким оттенком золотисто-оранжевого, но в свете лампадки стол приобретал очертания алой раскалённой лавы с букетом янтарной пшеницы в руках. Точно так же, как синее море в объятиях луны чернело и застывало нефтяной кромкой, как блёклый выцветший цикорный песок по ночам целовал серебро, так и стол, так и кожа, глаза, губы и целый мир за пределами наших ощущений дребезжал и менял свой истинный цвет, но не свою суть. Суть меняет только человек. И картины. На столе досыхал шершавый акварельный лист. Заботливая рука небрежно оставила его облокотившимся на железную рамку от фотографии, ножка которой почти вросла в деревянную поверхность падукового стола: настолько часто на этом месте сталь разрезала дерево. Луна сжала руки под чёрной вуалью облаков, море успокоилось и заснуло. Мужчина, сидящий напротив своего рисунка, сложил пальцы домиком и обратился к своему сыну: — Смотри, Мидас, теперь можно смотреть. Мальчик вздрогнул от шершавого ласкового голоса, в котором совершенно ясно ощущался приказ; Мидас ещё раз пригладил свои каштановые волосы и, обойдя стол, остановился напротив картины. Сделал шаг назад, вздохнул, наклонил голову набок и стал всматриваться в мягкие пастельные тона сине-серого леса, окружённого молочной пенкой утреннего тумана. Лист уже полностью высох. Можно было бы прикоснуться к холодной пузырьковой бумаге, провести пальцем от чёрного ствола к синей кроне, от кроны к сероватым листочкам деревьев и выше, к самому небу, к белоснежному туману, и ощутить на подушечке застывшую сухую краску… Но Мидас одёрнул себя, как только кисть устремилась в сторону рисунка. «Смотреть, но не трогать, иначе твоя рука из создающей обратится в разрушающую» — отец часто шептал ему это. Тем не менее, он трогал. Ночью, в полной темноте, в колотящейся в ушах тишине, он позволял себе сливаться с каждой линией кисти на бумаге. И не происходило никакого разрушения, которого почему-то так боялся отец. Касаясь, он созидал; сливаясь, он становился больше, чем он был. Из меньшего «никто» в большее «ничто» — Мне очень нравится твоя работа, — улыбнулся он папе и взял со стола кисточку с чёрным деревянным хвостом, — Картина такая полная, в ней нет ничего лишнего, но в то же время лес очень далёк от реальности. На него можно смотреть, но в него нельзя поверить. — Поверить можно во всё, что угодно, сынок, и то, что нереально для тебя, для меня вполне обыденно, — отец резко выставил руку и схватил другую кисть, намочил её в воде и так же быстро завертел в лунке с белой краской. Палитра начала дрожать. — Картина и впрямь полная, но смотри, как легко можно сделать её пустой. Лёгким движением руки, откинув мизинец, он оторвал кисточку от палитры, поднёс к своей картине и плавным ходом начал наносить поверх леса мертвый белый слой краски. Через каких-то пятнадцать секунд лист был абсолютно пуст и бледен. Лес просто растворился и исчез. — Мы появляемся из пустоты, в пустоту и уходим, — заговорил отец, — Очень легко можно стереть что-то или превратить его в исходное состояние. А теперь смотри, что может создать чья-то смерть. Дождавшись, пока бумага снова высохнет, он обмакнул кисточку в синюю краску и снова принялся рисовать. — Море смыкает ладони в молитвенном жесте, — увлечённо продолжал мужчина, рисуя тёмные схлестнувшиеся волны, — И возносит их к небу, к солнцу, к твоим глазам, Мидас. Мальчик беззвучно кивнул, не сводя глаз с акварельной бумаги. Тёмно-синее море с оттенками падающих на воду серебряных лучей луны действительно молилось небу, сложив свои руки вместе. Волны застыли, готовясь вот-вот столкнуться. Мидас заворожённо следил за мазками отца, наблюдая, как пустая картина заполняется новой жизнью. Серая предрассветная дымка сказочного леса погибла, уступая место морским бунтующим волнам. Через какое-то время, когда картина высохла, отец снова нанёс поверх волн, неба и луны белую краску. Лист опустел. Шершавый ласковый голос отца коснулся ушей сына: — А теперь попробуй ты оживить пустоту, — мужчина протянул Мидасу свою кисточку. Он взял её и завертел пучок в лунке с красной краской. Кисть мальчика соприкоснулась с высохшей бумагой. Кисть юноши медленно разорвала это прикосновение с акварельным листом и застыла в руке молодого человека. Прошло десять лет, а Мидас так и не сумел овладеть бумагой и рукой, чтобы научиться рисовать. Рисовать так же великолепно, как и его отец. Все его попытки создавать прекрасное оборачивались крахом и разочарованием в глазах папы. Тяжело смириться с тем, что ты не оправдываешь надежд тех, кто тебя любит. На бумаге и холсте все линии, узоры, пейзажи, люди и города выходили у юноши кривыми, неумелыми, выпуклыми и несуразными. Плоская поверхность ему не давалась. Всё то реалистичное, что рисовал Мидас, имело нереалистичные абсурдные очертания. Отец даже любил говорить, что «неправильные» Юноша ностальгическим взглядом рассматривал комнату домика около моря, в которой практически ничего не изменилось. Разве что падуковый стол исцарапался и сбросил насыщенность цвета, отсвечивал грязно-бурым оттенком, и для выросшего Мидаса уже не казался таким большим и высоким. Лампадка в углу стола мягким слабым светом ложилась на кожу, придавая лицу и его выражению мёртвые золотистые очертания. Ночь цепкими когтями удерживала небо чёрным, луна белым мрамором горела в его середине, а пиковое море тихо шелестело, рассказывая слышащему их уху о том, как же оно устало быть морем. Спокойную торжественность разрывало лишь мёртвое тело. Мёртвое тело отца. Он умер сегодня вечером, рисуя последнюю картину: голубой небосвод, разрезанный закатным алым мечом заходящего солнца. Бумага давно высохла, настороженно глядя на юношу. Мидас поднёс холодные пальцы к сухому шершавому листу, провёл ими по полоске красного солнечного луча и остановился, рассматривая отстранённое зимнее небо, такое же бездушное, как и его собственные широко раскрытые глаза. Недолго думая, он увлажнил кисть и завертел пучок в белой краске. Широкими мазками залил картину щемящей сердце белоснежной волной. Лист опустел. — Мы появляемся из пустоты, в пустоту и уходим, да, отец? — треснувшим голосом спросил сын, с тупой болью глядя на пустой лист. Отец ничего не ответил. Лунный свет заливал его лицо, тишина обнимала мёртвое тело за плечи. Мидас со вздохом отошёл от мокрой белой бумаги и подошёл к нему, всматриваясь в спокойное морщинистое лицо. Папа лежал, сцепив руки в замок на груди. Пятно тёмной густой крови засыхало на его лбу: последствия удара головой, вызванного инсультом. Мидас затуманенным взглядом вцепился в текущую к виску алую струйку. Промыл кисть в воде. Где-то над морем пронзительно закричала чайка. Платиновая луна освободилась от паутины чёрных облаков и… наблюдала за юношей, который дрожащей кисточкой подхватил с отцовского виска каплю крови и принялся рисовать. «Дорогой тёмной, нелюдимой, Лишь злыми духами хранимой… » * Окровавленным пучком кисти Мидас принялся рисовать алые морские волны на лице папы, которые должны были сомкнуться в молитвенном жесте на хряще отцовского носа. Щёки мужчины заблестели собственной кровью, с заботливым прощанием наносившейся рукой его сына. »… Где некий чёрный трон стоит, Где некий Идол, Ночь царит… » * Мидасу показалось, что его отец улыбнулся, ведь это были строки его любимого стиха. Море на его лице засыхало и стягивало кожу кровавой кромкой. Юноша промыл кисть в воде и решил воспользоваться палитрой. Пучок окрасился в тёмно-серый цвет, древко кисти уже не дрожало в твёрдой руке молодого человека. Любая смерть может стать началом новой жизни — так завещал ему отец. Сын не мог отпустить его, не зародив в умершем родителе эту самую новую жизнь, а в самом себе — надежду. Кисть прикоснулась к носу мужчины, ведя серую линию по носовой спинке вверх, к переносице. Мидас рисовал то самое дерево с той самой отцовской картины десятилетней давности. Крона его расположилась на лбу умершего: ветки паутиной легли на морщины и расползлись в разные стороны. — Красное море смыкает ладони в молитвенном жесте, — шептал Мидас задумчиво, — А из столкнувшихся волн вверх тянется дерево… Он аккуратно нанёс на закрытые веки отца два белоснежных круга — две луны. Под кроной дерева они выглядели, будто цветы на ветках. На этот раз его несуразный выпуклый стиль нашёл свой «холст» Отец умиротворённо покоился на диване в родном домике у моря, которое из чёрного медленно окрашивалось в золотое. Ночь выпустила из когтей небо: рассветало, синие тучи бледнели, в кистях своих рук поднимая солнечный шар. Луна угасала. Растворялась в свете так, словно её никогда и не было. Мидас смотрел на свою картину на лице отца, который, кажется, ожил и довольно улыбнулся сыну. »…Из крайних мест, в недавний миг, Я дома своего достиг» * *Эдгар Аллан По – «Страна снов»