Coupled

      Эд тихо шипит сквозь зубы, пока игла быстро и аккуратно входит глубоко под кожу, и старается не дёргаться. Все руки в краске, а палец слегка обжигает, словно огнём, пока Освальд держит его ладонь в своей. А в другой руке — иголку.       — Это нечестно, — ровным тоном заключает Эд, прикрывая глаза, но всё ещё укоризненно глядя на Освальда из-под ресниц. Выглядит тот сейчас просто прекрасно. Внимательно смотрит на татуировку, которую бережно набивает Эду, прикусив губами высунутый кончик языка, и мило, сосредоточенно хмурится.       — Это ещё почему? — спрашивает Освальд, отрываясь от своего занятия.       — Знак вопроса бить проще, чем зонтик, — Эд ведёт себя наигранно, как ребёнок, словно ему не приходилось терпеть боль гораздо большую, чем мелкие покалывания. И сейчас речь не только о физической. Как говорили великие: «Больно — это когда тебя бросают или предают близкие люди, а это — всего лишь татуировка». Эд не хочет думать о той нестерпимой тупой боли, когда предавал и бросал он сам. И уж тем более о боли, которую он причинил другим… Другому. Освальду.       — Тогда вовсе не понимаю жалобы, — ехидно подмечает Кобблпот, вновь протыкая кожу иглой. — Заметь, мне и сложнее.       — Да я не в этом плане… — Эд закатывает глаза и продолжает залипать на то, как кропотливо Освальд работает над татуировкой.       Вообще, ему и правда сложнее. Нужно набить маленький, фиолетовый зонтик на фаланге безымянного пальца Эда, в то время как на его собственной руке уже красуется зелёный знак вопроса в том же месте. Болит? Есть такое, но, на самом-то деле, это и правда самая меньшая боль в его жизни, он это знает точно. Ему ли не знать о предательствах, о которых и думать не хочется.       И думать об этом не хочется не потому, что мысли могут вызвать боль недосказанности, чувство вины и сожаление, нет. Это — было раньше. До того, как они всё обсудили. Как вычеркнули всё лишнее из их теперь общей жизни, их отношений. Как по-настоящему простили друг друга раз и навсегда. Поэтому теперь и нужды в разговорах нет, ведь они проработали и перебороли этот тёмный период вместе. Словами через рот, касаниями и слезами. Они справились.       Сейчас же — они сидят дома, в кабинете Кобблпота, разложив на столе всё необходимое для их нестандартного венчания. Ведь кому нужны вычурные кольца, когда можно буквально навсегда оставить на теле особенную, уникальную метку? Два отбитых на голову собственника. Идеальная пара.       Ни разу не профессионалы — ведь тату — это не изощренные убийства, тут опыта нет вовсе — а потому игла входит особенно глубоко, обставляя пигмент в коже навсегда. Линии выходят слегка толще, чем планировалось, но зато оба, довольно улыбаясь, думают о том, что это никуда теперь не денется. Никогда.       Как и они друг от друга.       Уютная гармония и комфортная тишина делятся на двоих, а последняя лишь иногда прерывается наигранными вздохами Эда. Великомученик, ага.       Всё стерильно, всё безопасно, ведь другого они друг другу — не пожелают, а себе — не простят. Освальд смотрит на лицо Эда, подгадывая момент, когда тот закрывает глаза, и украдкой любуется. И Нигма это знает. Как и Освальд то, что стоит ему вернуться к своему увлекательному занятию — его тоже рассматривают. С искренней любовью, взаимопониманием, обожанием и радостью до искорок в карих глазах, ведь любая идея, порождённая одним безумцем, обязательно будет подхвачена его родственной душой. Два криминальных гения, сейчас связывающие себя вместе ещё и собственнической меткой, несмотря на то, что повязаны они уже давно. Ни минуты вдали, ни сантиметра разлуки.       — Признай, дорогой… — начинает Эд, в очередной раз закрывая глаза, и запрокидывает голову, поудобнее утраиваясь в кресле. — Тебя ведь это тоже заводит, верно?       И Освальд хитро улыбается в ответ. Он знал, чего ожидать, загадкой оставалось только лишь то, даст ли ему Эд закончить с тату или начнёт провокации в процессе. Видимо, второе.       — До мурашек по коже, — продолжает Эд и наклоняется к Освальду, делая всё очень осторожно и медленно, ведь не хочет дёрнуть рукой и сбить всю работу. Всё должно быть идеально. Идеально неровно, идеально ярко и глубоко. Идеально подходяще для них обоих. — Чувствуешь?       Разговор из наигранных ребячеств слишком резко перетекает в… это. Они привыкли. Им нравится. Они так любят и оба это знают.       — Всё, — нагло и самодовольно улыбаясь, говорит Освальд, так и не отвечая на вопрос. Он только что добил ручку зонтика, не забыв про очаровательную точку наконечника над схематичным куполом. — Мы закончили.       И обоим правда голову кружит. Потому что они — принадлежат друг другу и осуществили общее желание оставить на коже любимого своеобразное клеймо. Собственными руками.       — Мы не закончили, — усмехается Эд, видя ухмылку Освальда. Ехидную, довольную, искренне нескрываемую и такую родную. Он берёт его руку в свою, как только Освальд откладывает иглу, и убирает в сторону колпачки с яркой краской. — Люблю твою улыбку.       Ладонь Эда с ярким, чуть перекошенным рисунком фиолетового зонта, накрывает ладонь Освальда, перепачканную фиолетовым пигментом, среди которого всё равно пестреет не менее яркий зелёный знак вопроса.       — А я тебя люблю, — Освальд не может перестать улыбаться, когда смотрит на их ладони, перепачканные в краске.       И они пару минут сидят в тишине, ожидая, кто же первый прочтёт мысли другого, выбирая один из множества развитий событий. И в этом плюс — они оба безумны и непредсказуемы. А ещё весьма и весьма похожи.       — Знаешь, я умудрился найти один единственный, крохотный минус нашей затеи… — вновь наигранно печально говорит Эд, упирая взгляд в лакированную поверхность стола, чтобы поднять его обратно на Освальда, не выдержав и пары секунд. — Придётся тебе пока что обойтись без моих пальцев в себе, пока тату заживает, — и Эд говорит это, понижая голос и затихая до полушёпота. — Какая жалость, что я не амбидекстр, — и он ласково и аккуратно, в противовес словам, сжимает ладонь Освальда в своей.       И, да, они оба чертовски кайфуют, когда Эд трахает Освальда пальцами. Пиздецки. В быстром темпе, разводя в стороны и выводя на мольбы о большем. Эта прелюдия стоит ахуеть как много для них обоих. Потому что Эд — любит дразниться и набивать себе цену, а Освальд — любит Эда и всё, что ему нравится впридачу.       — Заметь, — коварно отвечает Освальд, тоже говоря вполголоса, словно заговорщически. Кто кого переиграет и кто первый сорвётся — каждый раз русская рулетка. — На языке, как и на члене, я тебе ничего не набивал.       И снова эта ухмылка, ради которой Эдвард готов убивать и быть убитым. Даже больше — он готов жить ради неё.       — Ждал, пока ты предложишь, — и он перехватывает её, резко вставая с кресла, чтобы ощутить эту улыбку на своих губах, перегибаясь через стол и целуя Освальда.       Так, как им нравится — сразу глубоко, одновременно пошло и нежно, развязно-заботливо и чувственно.       Эд отпускает руку Освальда, чтобы положить обе ладони ему на щёки, облизывая такие родные губы, не в силах разорвать этот грязный, но наполненный искренней любовью и лаской поцелуй. Краска от тату небрежными мазками остаётся на коже, а Освальд даже больше, чем уверен, что Эдвард не успокоится, пока не найдёт абсолютно все способы пометить его. А когда он абсолютно все их притворит в жизнь — то изобретёт новые. Им обоим нравится.       Эд отстраняется, разрывая поцелуй, только чтобы обогнуть стол и стать лишь ближе. Перед очередным поцелуем он настолько самодовольно смотрит на измазанные краской щёки Освальда, так довольно улыбаясь, что Кобблпот не выдерживает долгих секунд этого любования и сам притягивает Эда к себе, оставляя на его лице такие же отпечатки цвета.       — Ты прекрасен, — шепчет Эд, отстраняясь.       — Мы, — поправляет его Освальд, переводя дыхание и глядя Эду прямо в глаза. Зрачки в карих глазах почти сливаются с радужкой, вытесняя её, словно Эд под кайфом. Хотя, они друг для друга — самый сильный наркотик. Освальд знает, что и сам выглядит точно так же, и залипает на прелестнейшую улыбку в паре сантиметров от собственных губ. — Мы прекрасны.       — Согласен, — хмыкает Эд, в ту же секунду опускаясь на колени перед Освальдом, не в силах совладать с желанием. — Нереально хочу тебя, — и Нигма, медленно проведя носом по бедру Освальда сквозь ткань, насколько это возможно быстро с едва ли набитой буквально только что татуировкой, теперь вовсе старается стянуть с него брюки. Чокнулся ли он окончательно? Определённо. А Освальд? О, ещё как.       — П-подожди, — выдыхает Освальд, помогая ему справиться с собственной одеждой. У них сейчас на двоих — только две руки, которые можно не бояться травмировать. Ну, травмировать сильнее, чем они уже сделали это намеренно. И, будь Эд сейчас чуть терпеливее, он обязательно бы долго извращался, расстёгивая брюки Освальда, прикусив язычок молнии зубами, а ещё тёрся бы щекой о пах и бёдра, но сейчас не до этого.       Эдвард буквально распадается на части рядом с Освальдом, потому что с одной стороны — ему хочется быстро, жадно, прямо здесь и прямо сейчас, он весьма нетерпелив. А с другой — хочется быть по-пошлому нежным, мучать и доводить, абсолютно — это величайшая редкость — забывая о самом себе. И он, честно говоря, каждый раз не знает, с чего начать, потому что Освальда хочется всегда, всего и везде во всевозможных значениях. И в большинстве случаев разговор даже не про секс.       Брюки вместе с нижним бельём, наконец, стянуты вовсе, и первое, чего Эду хочется, он притворяет в реальность незамедлительно — кусает эти прекрасные бёдра. Кусает и вылизывает, с усмешкой смотря на стояк Освальда сквозь стёкла сползших очков. Эд буквально почти ничего и не сделал, а Кобблпот, такое ощущение, уже готов умолять закончить.       — Значит, без пальцев..? — грустно напоминает Эд, притягивая Освальда ближе к себе так, что тот резко сползает в кресле. Он хватается за подлокотники, впиваясь пальцами в скрипящую кожаную обивку, а его колени ложатся на плечи самодовольного до невозможности Эда. Колени на плечах — и Эд хочет много-много их целовать, вдвойне аккуратнее обращаясь с больной ногой, и дарить столько любви, чтобы до одури много. Чтобы крышу сносило от касаний губ и языка, от нежности, заботы и желания.       — Эд… — Освальд тяжело выдыхает, но тут же сквозь пелену похоти подхватывает коварную улыбку. Опять и снова. — Продолжай.       И они оба не знают, звучит это как просьба или как приказ. Но Эд точно знает, что звучит это — просто прекрасно.       Он накрывает задницу Освальда ладонями, сжимая чуть слабее той рукой, где красуется тату, потому что кожу неприятно тянет и саднит. Но на белоснежной коже Освальда остаются теперь не только следы зубов Эда и его же засосы, но и зелёный вперемешку с фиолетовым пигменты — шедевр. Идеальный холст и любимое произведение искусства. Самое лучшее и красивое, что он когда-либо видел. И к этому он, во всех смыслах, приложил руку, так что огромная его собственническая часть — он весь — ликует вдвойне.       — Запомни одну вещь, — говорит Эд настолько серьёзно, что Освальд и не раскрывает его игры. — Никогда и ничего не набивай мне на языке, дорогой.       Освальд совсем тихо и сдержанно стонет, когда Нигма проходится языком по его заднице, чувствуя на вкус горькую краску, отпечатавшуюся от его же касаний, и мокро целует нежную кожу, прежде чем…       — Потому что если я, так и быть, смогу прожить некоторое время, не смотря на то, как тебя растягивают мои пальцы, — и Эд прикусывает кожу снова и снова между словами. — Или даже без дрочки на то, как ты ахуенски растягиваешь сам себя, пока я пристально наблюдаю, — и снова укусы вперемешку с поцелуями до безобразия неприлично мокрыми и жадными. — То без этого, — и Эд широко лижет вход, явно откровенно наслаждаясь процессом и писком Освальда от неожиданности. — Долго не протяну точно.       И больше Эд не говорит ни слова, потому что знает, что Освальда и так неимоверно ведёт. Потому что он точно вспомнил то, как Эд может долго издеваться, чертовски медленно растягивая его, чтобы потом так же медленно трахать, но уже не пальцами. И то, как он и правда пару раз стыдливо, но не без дикого наслаждения растягивал себя сам и ловил кайф с того, как на это реагирует Эд.       Но сейчас — Эдвард вылизывает Освальда, пальцами лишь сжимая задницу едва ли не до побелевших костяшек пальцев. Мнёт и гладит, чередуя, и ласкает Освальда языком. Надавливает на нежную кожу под яичками, лижет и их, всё ещё не касаясь возбуждённого члена, и снова возвращается к вылизыванию уже вовсе не напряжённого входа. Мокро целует и хлюпает, а слюна течёт по подбородку, и ему это, блять, неописуемо нравится.       Уже не говоря про Освальда, которому приходится хоть что-то сделать со своим состоянием, чтобы не растечься лужей по этому самому креслу, потому что Эда так невероятно много… Но с этой задачей получается справиться, громко стоная, когда Эд проникает языком внутрь, вылизывая узкий вход и гладкие стенки.       — Ебаный… блять, — и Освальд впутывает пальцы в волосы Эда, перестав мучать обивку кресла. — Е-ещё…       И Освальд чувствует горячее дыхание от лёгкой усмешки… и то, как Эд теперь быстро и неглубоко трахает его задницу языком. Ахуеть.       — Что «ещё», дорогой? — нехотя отрываясь от своего занятия, спрашивает Эд. Он сейчас — возбуждённый хаотичный беспорядок: сползшие очки, которые он вот-вот откинет в сторону, слюна, стекающая по подбородку и щекам, и абсолютно безумный, разгорячённый, но такой расслабленный. Подначивающе-требующий. — Так? — и Эд снова лижет влажный до хлюпания от слюны вход. — Или так? — и он лижет яйца, целуя нежную кожу, едва ли не поочерёдно вбирая в рот. — Или, может быть, так? — и он похотливо ведёт языком по члену от основания до головки, после чего целует её. — Тебе придётся выбирать, милый. Наша с тобой идея того стоит, — Эд кладёт свою ладонь на ладонь Освальда так, чтобы их татуировки оказались совсем совсем близко, сливаясь в задуманную композицию. С дрочкой в идеальном темпе придётся повременить, а языка у Эда, к сожалению, не два.       — Мне нужен твой язык на моём члене, — уверенно говорит Освальд так, что у Эда что-то обрывается внутри. Когда Кобблпот в том состоянии, чтобы отодвинуть стеснение и оставить только все свои грязные желания без намёка на принципы, он готов дрочить только на то, что тот говорит. Ласкать себя и кончать от мольбы и настойчивости, просьбы на грани с приказом. Как же они чертовски похожи в этом.       Буквально через пару мгновений Эд, не задумываясь, опускается ртом на член Освальда, принимая не полностью, но так глубоко, как только может. Сосёт усердно, кончиками пальцев руки, где нет фиолетового зонтика, легко надавливая на вход, едва стимулируя. А ведь ему чертовски жаль, что он упускает возможность насаживать Освальда лишь на свои пальцы, кружа языком вокруг члена. Весьма стоящее зрелище, ласкающее и слух тоже.       — Люблю, когда ты громкий, — отдышавшись, говорит Эд, покрывая член Освальда поцелуями и опаляя шумным дыханием. — Когда говоришь со мной, собирая себя по кусочкам, ведь это так сложно, неправда ли?       И, не дожидаясь ответа, Эд снова вбирает член в рот, слыша стоны и ещё больше стонов вместо чего-то хоть немного внятного. Ему всё нравится. Но всё же…       — А я люблю… — Освальд едва ли не задыхается, а ведь Эд входит в него всего на одну фалангу двумя пальцами, хоть и сосёт просто пиздец как умопомрачительно. Слов нет. До невозможности ахуенно. — Смотреть и наслаждаться, видя, как тебе нравится мне отсасывать. Смотреть на твои оттраханные яркие губы вокруг моего члена и то, как у тебя глаза от удовольствия закрываются… — дышать становится в разы тяжелее, когда Эд вдобавок ещё и стонет. Вроде как это он разложил Освальда в этом кресле, в нетерпимости довести его до возбуждённого исступления, а вроде и… У Освальда как всегда всё под контролем. Он податливый, когда хочет, он подчиняется когда и кому хочет, позволяет далеко не всё и далеко не всем. Вообще никому, кроме Эда, честно говоря. Ведь именно Эдвард Нигма — его и кто, и когда, и «чертовски хочется».       Освальд кончает с громким стоном, когда смотрит на аккуратно переплетенные пальцы их рук, осознавая, что именно они сделали сегодня. Оставили ещё один знак принадлежности друг другу. Ещё одну метку. Ещё одно громкое заявление о том, что они повязаны друг с другом. Эд в этот момент закрывает глаза, явно понимая, что ещё несколько минут — и он смог бы кончить просто отсасывая Освальду и постыдно потираясь о чёртово кресло, но… сейчас тёплая сперма течёт от уголков губ, а он сам тихо стонет от наслаждения и улыбается уж слишком довольно.       — И ещё кое-что, дорогой, — шумно дыша говорит Эд. — Я навряд ли смогу справиться с этим… — он вскидывает бёдра вверх, всё же потираясь о несчастное кресло, тихо и капризно постанывая, потому что, конечно, хотелось бы об Освальда — …сам. Поэтому и сейчас, и в принципе, гораздо чаще мне будет нужна твоя… помощь.       И Эд поднимает взгляд на разморённого оргазмом Освальда, который весь покрылся румянцем, слишком ярким на бледной веснушчатой коже. Он выглядит чертовски прекрасно в этой измятой им самим же рубашке, перепачканной чернилами, в пиджаке, торопливо расстёгнутом, и кожаных ремнях под ним, которые сейчас прекрасно видно. Он выглядит и правда как самое прекрасное, что Эдвард видел в своей жизни. Нет, не так. Освальд Честерфилд Кобблпот — и есть это самое прекрасное.       — Взаимно, — и, в целом, смущённый, разгорячённо-стеснительный вид в этот самый миг не вяжется с той пошлой ухмылкой, которой сейчас улыбается Освальд.       — Люблю тебя, — и Эд в очередной раз перехватывает её, потому что не может не.       — Люблю, — и Освальд приподнимается с кресла, понимая, что они явно ещё не закончили.       Конечно же, после — они обязательно обработают татуировки покончив с их небольшим непроизвольно извращённым беспорядком, заклеят собственные рисунки на коже друг друга специальной плёночкой и будут бескрайне заботиться… в ожидании момента, когда они оба будут захлёбываться стонами от яркого зрелища: того, как Эдвард вбирает в рот пальцы Освальда с ярким зелёным знаком вопроса на безымянном пальце, или того, как Освальд насаживается на пальцы Эда, где ровном в том же месте располагается маленький, фиолетовый зонтик.