меланхоличное утро

Тишина вокруг мертвая, стылая – как вековая тоска, замершая в ее взгляде – ни одно дерево не шевелится, ни один лист не срывается с сухой ветки и не летит ей под ноги. Она смотрит на лес, окружающий школу Невермор, и как будто не верит, что он навсегда забрал у нее что-то важное. Таинственный лес, пугающий лес, темный даже в самый светлый час дня. Жадный лес – ему нравится вкус чужой жизни, – он веками удобрял свои земли руками незнакомцев человеческой кровью, он веками питался чужим отчаянием и болью; и ему все мало. Сколько монстров вырастил этот лес любовно, выкормил своей чернотой, словно мать новорожденного младенца грудью, чтоб они в своей больной извращенной привязанности приносили ему раз за разом кровавые подношения? И Уэнсдей думает, что теперь она одна из них. Она совершила свое жертвоприношение в этом лесу, отдав ему свою жизнь, вытекающую из ее колотой раны капля за каплей; она накормила его своей тоской. Тонкой, серебристой, как паутина, идущей из самого ее нутра. Досыта ли? Лес кажется таким бескрайним – братская могила на поле боя добра со злом, границы которого изъедены туманом. Уэнсдей не чувствовала себя доброй, не знала себя по-настоящему злой – в ней поровну было и мягкости, и тьмы, – а теперь она навсегда застряла посередине, никогда не узнав, на какую бы сторону встала самостоятельно, дай ей кто роскошь выбора. Тайлер отобрал у нее это вместе с первым касанием своих губ. Уэнсдей все еще помнит, какими мягкими они были на ощупь и насколько были сладкими – как свежеприготовленный безобразно приторный латте на миндальном, который она никогда не пила, отдавая предпочтение горько-кислому фильтру. Зато у предательства Тайлера вкус горче сырой земли со свежевырытой могилы. В ней теперь похоронены ее чувства к нему, оскверненные и растоптанные подошвой его кед вместе с перегноем. Уэнсдей прикусывает свою губу почти до крови, напомаженную той самой вишневой помадой, которая окрасила его рот во время их поцелуя. До видения, когда в первый раз отстранилась, она успела подумать, что это выглядит почти траурно и зловеще красиво на его лице – как запекшаяся в уголках его губ, заполнившая все их трещинки, смазавшая четкие границы рта, свежая кровь на его лице – ее помада. Утренний туман лениво цепляется за ветки деревьев, за покрытые толстой корой стволы, скользит бесшумно по валяющейся на земле листве, ползет прямо к мысам ее черных лакированных туфель, как будто хочет схватиться за ее худые лодыжки – она давит, давит в себе возникший секундной слабостью инстинкт отступить назад, в глубь школьного здания – своими призрачными руками, и утащить ее в нору хайда. В нору Тайлера. Только норы в лесу больше нет, на ее месте грязь и пепел. Тайлера больше нет – ни там, ни в кофейне в городе. Чувств к нему тоже нет, хочет думать Уэнсдей, потому что сердце ее, черное, не способно было испытывать привязанности до этого, а теперь его пожрал лес. Только в груди все равно болезненно что-то тянет, ворочается, истекает кровью и гниет, а запах разложения преследует ее и впитывается в одежду, оседает на волосах и коже. Даром, что никто не чувствует. Уэнсдей непонимающе оглядывается на стоящую у ее плеча Инид – разве ты, подруга, не чувствуешь этим своим обостренным сверхъестественным обонянием сладковатую вонь гнили внутри меня? Но Инид стоит спокойно, не шарахается в ужасе и отвращении даже когда тянет Уэнсдей в свои медвежьи объятия и вдыхает запах с ее волос полной грудью. Она всегда говорила, что ей нравится, как Уэнсдей пахнет – прохладой и сыростью летнего утра после дождя. Сейчас Уэнсдей кажется, что это не запах свежести, а плесень покрывает ее всю с головы до ног. Она смотрит на лес, таинственный лес, пугающий, темный даже в самый светлый час дня, в последний раз перед тем, как отвернуться от него на долгие-долгие дни. Она оставила там слишком много своей тоски, горечи и боли, и ей не хочется вглядываться в его нутро ни секундой больше. Тайлера к этому времени, прочно скованного цепями, должны были везти прямиком в тюрьму для сверхъестественных монстров, вышедших из-под контроля. И в Уэнсдей нет сочувствия и милосердия к чудовищу, к убийце, к маньяку. К Тайлеру. К Тайлеру, вкус губ которого она все еще ощущает на своих. «Каково это – проигрывать?» спросил он у нее в участке своего отца, все еще удерживая на своем до омерзения красивом лице выражение искренней скорби и сочувствия, прежде чем его горячее дыхание опалило ее шею, когда он склонился над ней. Огромный, выше нее на две головы, покрывший ее полностью своим телом, отрезавший их от всех, кто мог бы за ними наблюдать, и только тогда показавший свою истинную натуру. В первый раз со дня их знакомства, когда она появилась за барной стойкой, установленной едва ли не выше нее, в мареве медленно рассеивающегося пара неисправной кофемашины, испугав его. Уэнсдей с ленивым интересом дознавателя, препарирующего труп своей первой жабы, копается в воспоминаниях той их встречи – знал ли он уже в ту секунду, кто она, и какая роль ей уготована? Было ли обманом все с самого начала, когда она захватила его в ловушку своего немигающего взгляда – или это он был тем, кто ее поймал? Она не горит лицом от злости, не бледнеет от ужаса – краска ровная, не сходит и не теплеет ни на тон, по виду ей как будто все равно. Она истинная дочь своих родителей – кто бы еще нашел себе уютное местечко внутри ее черного сердца, чтоб довольно урча, свернуться там, если не монстр, убийца, маньяк. Тайлер. Уэнсдей, конечно, еще научится с этим сосуществовать, но когда она садится в машину, теребя в пальцах навязанный Ксавьером под предлогом подарка телефон, на самом деле не собираясь им пользоваться, на выезде из леса тот подает признаки жизни уведомлением о сообщении. Номер отправителя неопределен, и сердце ее, черное, гниющее, предательски ворочается и сжимается, подавая признаки еще теплящейся в нем жизни.