***
— Inde trim, inde wohne dumchel*. — напевал Аланер, ощупывая промякшее долгим лежанием тело, словно собирал его в кучу. — Куда?.. Рот Марины с самого утра то и дело удивлённо приоткрывался, но слова из него вылетали неохотно. Дедушка — её ли дедушка? Или подменили его на mecanica неизвестную? Ещё вчера Марина поила его из ложки подслащённой яблоками водой, а уж сегодня он, казалось, мог её перепрыгнуть. Аланер всем видом показывал, как торопится в дорогу, но ничего с собой не брал. Даже Марина, скорее, навязалась к нему. Хватала за вспотевшую руку, накидывала ту на свои тонкие плечи, да дедушка шёл не как уставший жизнью старик, а как ребёнок, которому не терпится вырваться из объятий родителей и самому шагать по круглому миру, а то и за пределами его. — Дедушка, папа, ну что, что с тобой? — Всё выспрашивала Марина, и чувствовала, как слипались ресницы от замерших слёз. Он долго не отвечал. Лишь шум проводов слабо доносился с окраины поля. Да хруст травы под ногами… Перед глазами Аланера в эти звуки вплетались и картины: блестящая тропинка, словно отпечаток солнца на волнах, женщины в обнажающих загорелую грудь да лоно хитонах, заборы из плюща, вплетающегося в его руки. И он был уверен, что если опустит взгляд на торс — увидит, что на том не грязная ночная рубашка, а розово-жёлтые цветы. Но Марина перед собой видела лишь чистую голубую высь и широкую полосу травы. И вдруг Аланер заговорил. Ощущалось, как он продолжает обдумывать свои слова, проговаривая их: медленно и вдумчиво. — Хорошо, что ты пошла со мной. Хочу поделиться с тобой кое-чем. Оставить то тебе. Казалось мне — неважно оно, но нет — всё ты знать должна. Подвал весь перероешь по возвращению, может, я чего и прятал от тебя до сих пор. Не помню. Но этого ты точно не прочитаешь нигде. Личный опыт мой. — А? — Марине казалось, что она забыла все слова. Голова и горло ощущались невесомыми. — Иди следом и слушай, дочь моя. Запоминай. Нигде того ты больше не услышишь… И Марина слушала, пытаясь идти как можно ровнее. Но каждый шаг отличался от предыдущего, и жар бил в каждую мышцу её тела. *В путь, в далёкую дорогу…***
Ребёнком будучи, встречал на краю поля я приходящих с людских земель sonmase. Ходили те, чтоб узнавать, какие у zaine о нас мысли (mecanicae-охранники лишь слушать могли, тогда остальные как — и сами речь заводили, и проще информацию добыть было так). А ещё — новшества черпали, в поселение вносили те, что не пагубными казались. Так мы научились дома строить. Недавно совсем — лишь намёты натягивали. Кажется, «кровати» понятие лишь тогда появилось, как я родился. И не у всех тогда были те — лишь у чреватых, детей, старосты семьи да у variantae empta — небольшие, им вровень. Зато к времени тому уже смогли мы спички свои делать научиться. Одежды крой… Из тканей — на тело едва ли намотанных, искусство целое сделали. Где-то те тело затягивать стали, где-то свисать красиво. Расшивать, правда, далеко не сразу начали: игла — предмет острый, споров много про её использование было. Хотели мы от zaine не отставать — но и чтоб не было всё, как у zaine. Потому и кровати наши ножек не имели, к земле были близко, и одежды наши смелые были — не прятали мы то, что люди прячут, и не было такого, чтоб одна ткань — женщины для, другая — мужчины для, и окна стёкол не имели, и не принято было из половиц тонких стебельки травы тянущиеся рвать, и плющ сматывать со стен неверно было. Решил я в детстве, что тоже к zaine пойду знания черпать. С актёрами нашими репетировал роль человеческую, молитвы все выучил, чтоб от влияния zaine защищаться. Прознала о том мать — а мать, знаешь сама, для sonmase не такой звук громкий, что для zaine, но я сыном старосты был, и мы жили семьёй одной, отец-мать-дети, и обязательно бабушка. Пока дети другие в nebacha да природы среди сочиняли характеры свои будущие, мы же управлению учились, законы читали, и если выбирались гулять — то должны были детей отчитывать других, коли кто захотел к остальным близко злость проявить или слово негодное сказать. Так вот, сын я старосты, и мать — то богиня. Буквально, ведь знаешь сама ты — Соннатель через одно поколение в линии нашей рождалась. Умывала моё неверное лицо водой речной, по горячему песку заставляла бегать, есть листву деревьев, руками касалась головы моей. «Поумней» — просила она. Задолго до того, как на подбородке волосы закололись, сбежал я впервые. Окружали меня sonmase-constantae, приключениями и жаждой пропитанные. Думал я, что будем мы по улицам бродить, в дома чужие заглядывать, книги изучать да еду их (о, Сонна, как грешно!) пробовать. Но провели меня в комнату с десятью кроватями, пижаму выдали, но спали мы мало. Невыспанного потащили меня туда, где дом взводился. Тот едва зачат был — «фундамент» лишь расстелился. Мешали «цемент», носили «кирпичи». Не знал я слов тех! А как к другим sonmase спрашивать подходил — отгоняли, «внимание не привлекай чужое». Так и познал я всё на опыте своём. Через время дали нам деньги — думал, что то салфетки для дел некрасивых. И салфетки те обменивали они на отраву мозга человеческую. И на то, чтоб в нашу комнату просторную пришли обнажиться женщины-zaine. Не участвовал я в том: отраву выплевывал, а на женщин инородных не смотрел, спать ложился. Ещё и думал: «да, только на такое и можно салфетки для дел некрасивых променять!» Ох, знал бы я, с упоением каким буду к жизни этой возвращаться. Бранила мать, держала в стенах, а все равно прознавал, что товарищи-строители мои вновь в путешествие собираются, «знания получать да за zaine следить», и прибивался к ним. Отравы так и не распробовал я, а женщины человеческие… Эх. Я никогда не любил Люсилью, да простит меня Сонна. Но не всегда так думал. В играх детских были близки мы. Ветками высохшими выкладывали символы божественные, соревновались, кто длиннее молитву выучит, в слова играли с богов именами. Любой ребёнок игры бы наши нудными назвал. Но если что и общего у нас с Люсильей было — так занудство. Как пришло время наше выходить на Aheruh — когда подростков созревших на время взрослеть одиноко среди природы отправляли, мы и там самыми простыми были — спорили о цветов названиях, облака смотрели, еду искали остальным да себе. Это неплохо было, да не так интересно, как среди zaine. Стройкой путешествия не ограничились наши — иногда и библиотеки были там, и выступления zaine важных, и составов продуктов в магазинах изучение. Но было то для товарищей моих больше вида ради, чтоб было, что в поселении рассказать. Их вечная песня — «заработать и потратить», интереснее была им. И думал я тогда, что как старостой стану, так изменю порядок вещей этих. Сам буду ходки возглавлять, планы писать к ним чёткие, и делать так, чтоб много информации домой мы приносили. А однажды… Случилась история со мной. Во время возвращения с ходки первой, когда проходили мы мимо домов tapsage, услышали плач детский. Обычно tapsage не трогали ни мы, ни кто-либо другой из поселения нашего, но будто знал я, будто знал…! Сорвался и побежал искать её. Девочка была меня младше гораздо, сидела в амбаре старом, пёрышко белое в руках колупала. — Обидел кто тебя? — спросил тогда. — Мама. Она мучает подругу мою. Подруга куда-то ушла, и, боюсь, она бросила меня здесь! Но через пару секунд зашла в амбар женщина. По взгляду понял — vistgal. Взрослая, светлая, рослая. Белокрылая — чувствовал. В руках её были фрукты да шоколад. — Что делаешь здесь ты? Уходи. — она сказала. Девочка к её ногам кинулась, кричала: «Лааль, Лааль!»… Подумал тогда, как имя это ей внешне подходит — «любящая». Лучистая такая да искренняя: сам свет солнечный, в sonmas воплотившийся. Имя девочки узнал я не сразу. Но каждый раз, после ходок, заходил в амбар к ней, приносил фрукты и шоколад — запомнил вкусы её. И каждый раз просил её: пошли со мной, пошли в поселение! Там столько ребят… «Лааль не хочет, а значит и я не хочу того» — отвечала малышка. Но однажды пришёл я, а девочка над бело-красными крыльями Лааль склонилась. Лицо вжимала в них… Поднять тонкими руками пыталась. Сказал я ей вновь на то: «пошли со мною, пока смерть её на тебя влияние не оказала», а та принялась колотить меня, будто я в её «лебедя» выстрелил. На то лишь по голове её гладил да в макушку целовал: «пошли, пошли…». Она не хотела, но ещё больше не хотела там оставаться. Они с матерью не ладили, и vistgal та — одна отрада в жизни её была. Шли к поселению. Совсем ребёнок. Рассказывала мне, как умеет она шерстью обрастать, как дерётся всех лучше, какие игры любит она. Не оставалось ничего ей, как со мной дружбу обрести. Я дал ей новое имя… Кассаль. «Верная». Каждый раз, в поселение возвращаясь, она ждала меня. И не знал я, чем такое внимание заслужил: сколько среди нас sonmase приятных было, а она всё «Аланер» да «Аланер». Приносил ей из города угощения, общался с ней по ночи, выросла та на глазах моих. Во смыслах всех. Было тяжело с ней… Так и не стала она «нашей», но не мне говорить! Я ведь тоже, чем длиннее борода становилась, тем меньше и меньше хотел там оставаться. Мама меня больше по песку не водила, листья в тарелку не сыпала, лишь говорить продолжала: «поумней», да молилась за это. Некого было иного Люсилье выбирать — остальные дети все у родителей vistgale были. И принял решение я. А потом другое. Потом к первому вернулся. И так суетился я, так разрывался. Мы достроили очередной дом с друзьями-строителями моими. Вытирал пот с цементом со лба, смотрел на те стены высокие да думал: сюда бы с Кассаль… внутри будто пахло нами: белым-бело всё, пусто, только и делай, что любовью заполняй. Любовью, Сонна! Я забыл, что Кассаль вырасти успела. Что прекрасна она — и со мной быть хочет. И долго обдумывал мысль эту: она и я, я и она, и дом наш, где свободной она сможет быть. Меня ведь… меня ведь никак метаморфозы не оскорбляли её! Оскорбляли они поселение. Но могу ли я поселение заменить ей? Она и сама предлагала мне. Но не слышал того я, всё ждал, как… «поумнеет» она. Но и я-то не поумнел, ни молитвами, ни ритуалами, ни желаниями своими. Несколько ночей обдумывал то, да не выдержал. Вернулся в поселение, чтоб её забрать. Из-за mecanicae вездесущих уже знали о появлении моем. Праздник был… Танцы, игры, сколько еды да красок! Должен был я уже старостой становиться. Вот-вот. Да решение уже иное принято было мной. И, выдержав все речи да все вопросы, я принялся её искать. «Кассаль, я согласен» — кричал внутри, да снаружи — лишь шёпот. А sonmase, услышавшие то, отвечали: «давно не видно её… Думаем мы, что и её горе настигло». «Горем» во время то называли пропажу sonmase странную. Сначала, правда, всё с tarogovite началось. Но и на нас перешло. Считалось, что умирали те по причинам неясным, да телá не находил никто. Напуганы были все, но виду не подавали, может, бог какой разгневался, переждать нужно, усмирить его поведением праведным. Но не верил я, что и она — вот так вдруг — и пропала. Чуть не кидался к Айгеру: «на лодке отправили её?!», чуть не кидался к отцу: «atera оборвали ей?!», хотел к Люсилье взаправду кинуться… Но она в тот вечер особо странная была. Как увидела, что один брожу я праздника около, подозвала к себе да сказала, что поговорить нужно. «Пошли в поле да зачнём Соннатель. Невозможно тянуть больше». «Но я ведь не староста ещё даже! Да и ты… Ты готова разве?» «Много лет готова я… Все, с кем росла одновременно, уже на сносях побывали или за другую работу принялись. А я вожусь, вожусь… Тебя дожидаюсь». Я отговаривал её, не успевая подбирать слов: ведь мысли мои продолжали быть заполнены Кассаль, и я попутно думал, где быть она может, что делать мне. Я не хотел оставаться там ни одной ночи больше! «Ко мне мертвая приходила. И сказала, что именно сегодня первеницу зачать нам нужно. Иначе никак» — обессиленно, раздражённо выдала Люсилья, словно тайну. «Не разговаривают мёртвые» «Если уж и заговорили, значит, важно это. Больше нашего знают они да видят. Значит, велено так. Идём… И можешь уходить угодно куда тебе после. Я с детьми буду, а ты — носись по миру. Что же взять с тебя, но я-то своё дело земное хочу в жизнь воплотить». И я сдался. В ту ночь ушли мы ближе к zaine поселениям. Среди чёрной травы, под сверчков звуками да едва ли раздевшись, мы дали жизнь твоей матери. Насилу и через боль, уже тогда понимал я — слабый ребёнок, безумный будет. Не бывает от насилия детей, а от долга одного — здоровых. Но Люсилья довольна была. Наверное. Ведь никогда того лицом не выдавала. Мы повторяли то несколько раз, перерывы делая, чтоб воздуха ночного вдохнуть, Соннатель вспомнить, воспеть всё на планете, что жизнь давать способно. Едва солнце голов наших коснулось, Люсилья сказала: «Получилось. Идём». Я взял её ладонь дрожащую, и домой возвращал уже двух девушек — пусть одна не имела ещё ни ног, ни тела. Были там деревья, утро черпающее. Было и небо. Розовое, как космеи в поле этом. Не думалось ни о чем. О Кассаль даже — боялся я, что если правду признаю, то никогда не прощу себе… «Дома беда случилась» — вдруг сделала шаг назад Люсилья. — «Земля говорит — не иди». И почувствовал я странность в окружающем ветре, чужой запах дикий, и тяжесть… словно небо вес обрело — да на плечи упало. Осознал, что ещё ночью ощущал странное. Будто ветер обрывки криков разносил. Думал я на что угодно, не на поселение лишь! Видно, Люсилья тоже. «Здесь подожди. Может, zaine пришли туда. Проверю я да за тобой…» «Zaine… Нет, Аланер. Кто-то умер там». И сколько бы не оставлял Люсилью я посидеть подождать меня природы среди, минуту через подрывалась да меня догоняла. Говорил ей, нельзя, нельзя sonmase на беду смотреть, тем более уж — чреватым! Но были там подруги её, родители наши. И сам я, кажется, осознавал, и чувство это в немой крик превращалось, и пытался до него дотянуться, чтобы ртом озвучить. Но было рано. Непонятно было. Плохо было. Не ощущалось биение aterae под землёй, не слышно голосов было, редкие дома, что встречались нам — немые и тихие, а где-то… казалось, прошлись по ним богов нóги. И увидели мы. Видела ли ты животных телá выпотрошенные? Хорошо, что не видела ты. Я в день тот увидел тело поселения освежёванное. Лица смятые, трава красная, рвоты лужи, за окнами — тела на верёвках подвешенные. На лавочке растянулся кишечник. Чье-то сердце было ножом проткнуто да в стену вбито. Странно было оно. Запомни слова мои: сомневался всегда, что рук zaine было то. Иначе mecanicae почему поселение не защитили? Они везде ведь, они следят ведь… Да и столько сильных нас среди, хоть кто-то да должен выжить был. Столько маленьких нас среди, кто-то да должен спрятаться был. Но все, кого встречали мы с Люсильей годами после — не были в вечер тот в поселении. И что делать мне было? Я просто увёл её. Чем дольше на смерть неправильную смотрели, тем больше на муки себя обрекали. И не без следа прошло то: Соннатель родилась чужая нам, головой в иное окунута. Сын у нас был ещё, много после — так же, насилу и с болью, но кто, не мы если? Понятно сразу было — vistgal. Ещё в детстве крылья его через живот прорвались, так и умер он. И Соннатель осталась без мужчины для рода продолжения. И стал тогда отцом я детей следующих. Дианы, Себастьяна, Валто и Марины. И чувствую себя я деревом, четырьмя гранатами проросшим. И в гранаты те вложил семян опыта своего столько, сколько успел. Кажется, на том и обрывается дорога. Тебя люблю, цветочная моя. Спасибо, что меня услышала.***
До боли розовый закат отражался в цветах, обцеловавших поляну. Дымка оранжевого тумана — в поклоне у горизонта. Дробные капли света на фиолетовых далёких деревьях. «Это сон! Проснись!» кричала часть головы Аланера — откуда-то сзади, прогнутая под весом остального мозга, который продолжал преображать вселенную вокруг себя. Смех женщин, приглушенный ладонями. Детские крики у их брюк. Разговоры — многогранные, причудливые, звучащие из-под падающего к горизонту солнца. Vistgale, врезавшиеся в облака, тянущие руки-крылья выше и выше. — Беги и отыщи в шкафчике перо белое. Принесёшь сюда его. — Прошептал Аланер так, словно готовился к этому вечность. — Зачем? — Не спрашивай. Беги, травинушка моя. Марина неохотно развернулась, сделала неуверенный шаг, бросила взгляд отцу. Он кивнул головой — давай же, быстрее! Марина побежала по темнеющей траве. Вокруг неё ареолой проступало сизое, готовящееся рыдать небо. Ни души, лишь дочь — вдалеке, подобно светлому мотыльку, порхала вдоль холмов и лощин. Аланер сжал кулак и представил, как совсем ещё юная Марина вновь спрятала крошечную ладонь в его руке. Вспоминал, как не говорившая ни на одном языке Марина вслушивается в шум, восхищённо ступает то на влажную почву, то на колючую траву, то на щебень, как ласково смотрит: мир. И целая жизнь впереди. Аланер отвернулся, встретившись с полем космей. Упал к ним, ощущая себя льющимся горячим молоком. Разливаются по лепесткам его истончавшие, как паутина, волосы с бородой. Так тепло, так жарко… Кажется, истлевает одежда. Уронил голову. Не желал ни смотреть в небо, ни колоть глаза цветами, ни душиться землёй. Ворочался, ворочался, пока не припала к его телу белая ночь. — Здравствуй, Аланер. — Сказала Кассаль. — Думал, уже и не увидимся мы… Ловил тебя, ловил… — кажется, он был совсем не удивлён. Кассаль прикоснулась губами к уголку его века. — Я всегда была тут. — Перед моими глазами? — Перед твоими глазами. — Всегда была, а насмотреться не успел. Она упиралась на руки и ноги, но тело держала над Аланером. Его ключицы щекотала её тонкая коса, соски едва касались размякшей груди, жар её бёдер был далеко, но грел всё его тело. Она не прикасалась к нему, лишь порой опускала уставшее миром лицо, целовала в натянутую вновь молодую кожу, в веснушки на щеках, в кудрявые каштановые волосы. «Заслонялась от солнца вспотевшей рукой, а второй водила по небосводу. Перекрыла ты тишь своей тяжкой ходьбой, чаровала глазами природу. Мы коснулись плечами ветвей и вплелись в ствол телами. С края поля — зов ещё молодых матерей, мы в то время — уста с устами…» — шептала-пела она песню первых sonmase. Она ли? Прорывался в розовый туман пасмурный ветер, и песня её перетекала из губ в летящую стремглав пыль. Коса Кассаль тянулась в направлении той пыли, но лицо все ещё было прикуто к Аланеру. Поцелуй в румянец на щеке. Поцелуй в кончик носа. Улыбка в слезах. Её ли слезы? Как его слёзы оказались на её лице? Аланер поднял руки, схватился за спину её и обвил, и тянулся к тому чистому, огромному свету, что воплощала она. Цветы опылялись его белой страстью, но Аланеру казалось, словно он переносит всего себя в лоно Кассаль, весь свой опыт и чувства, чтоб взрастить снова новую жизнь, чтоб не прекращалось течение рода. И он ждал, когда их с Кассаль дети упадут к нему на руки, когда издадут крик садящемуся солнцу. — Ведь искал я тебя в вечер тот! Ведь решил я, странствовал пока, что с тобою… Будем! — прокричал он, отмучавшись последним оргазмом. Аланеру казалось, что он остался на той поляне, в её бурной ласке, а тело само пошло искать край берега моря, чтоб влиться в него, в последний свой ареал. Но ни тело, ни дух не двигались. Кассаль подобрала его в огромные ладони, прислонилась губами к обмякшей макушке и понесла к воде. В то время, стоя посреди подвала, Марина поднесла к тусклой свече записку, бережно привязанную волосиной к белому перу: «Отдашь его той, что Кассаль зовётся». Марина взглянула наверх. Есть ли суть возвращаться к космеям? Увидит ли она там хоть кого-нибудь?.. Стоит ли уже плакать? Глаза сжались от боли, но рот вытянулся в улыбке. Она очень любила папу.***
Фиолетово-розовая буря цветов. Диана пускает их тонкие стебли между пальцев. Скомканные листки щекочут её лицо. Она и не подозревала, что здесь, совсем недавно до её прихода, вздохнул в последний раз Аланер. Казалось, что этот последний вздох был наполнен всей его жизнью: так уж пестрели лепестки, так уж тянулось к ним оранжевое солнце. Сарафан лежал под головой девушки, заменяя подушку. Туфли спрятались за высокой травой. И захотелось Диане снова говорить: — Богиня Сонна, и не думала я, что можно так радоваться тому, что лежишь. Что чувствуешь всю планету под своей спиной… Диана повернула голову набок, но там были лишь комья земли. — …Но я так одинока. Знаешь, мне не то чтоб грустно за Полом, Арлин. Мне так грустно за своими детьми. Я их не успела узнать, как людей. А ведь они — я внутренняя. Они сплетались во мне. Неужели я никогда не создам… шедевр? Я не говорю о ребёнке гениальном. Каждый ребёнок — шедевр. В тот вечер Диана до ночи лежала на опылённом страстью ковре цветов, окутанная мягким туманом. Её обнажённого лона коснулась чужая любовь, произошедшая там на закате. Цветы тянулись к ней, думая, что она — такой же цветок, проросший среди них, и так же жаждущий испустить семена в почву, чтоб увеличить красоту мира этого. На дереве пророс пятый гранат. Сама Богиня Соннатель её услышала: иначе не объяснить, почему в доме среди поля, спустя девять месяцев, издала свой первый крик Патрисия-Соннатель.