Тёмные аллеи

Травма была не такой уж чтобы серьёзной, но Маттиас даже на скамейку не вызывал. Гладил по волосам аккуратно, но отказывал, говорил «Побудь с семьёй», «Ты нам ещё пригодишься», «Не ломай себя». Воспоминание о недавней болезни, когда наступить на ногу не представлялось никакой возможности, лишь пригвоздило к тренажерному залу на пару месяцев. Массажи, лекарства, тейпы… Боль прошла, будто испугавшись угрозы Далича не вызвать на Чемпиона Мира. Боль прошла и почти сразу вернулась, стоило оказаться в сухом жарком климате. И, казалось, столько лет прожил в Турции, надо было уже отвыкнуть от снега и морозов, продолжительных дождей… но именно в тот момент показалось на 5 минут, что именно в этих условиях играть было бы правильно и безопасно. Не то, что на адской жаре, выволакивающей из клеток влагу и заставляющей сосуды смыкаться, а мышцы сводить судорогами. Раз, второй, третий… Две игры. Ничья и победа. И то и другое боевое завоевание — без него. Тело изнемогает от отсутствия нагрузки, но, стоит выйти на улицу, начинаются спазмы и душу затапливает страх, что ещё шаг, и снова не сможешь шевельнуться от диких болей… Утро, это пытка. Он читал, что у некоторых людей с болей в мышцах начинается депрессия. Депрессия, по отзывам и наблюдений за знакомой, подцепившей эту гадость, вещь омерзительная. Только этого, ему, самому жизнерадостному и добродушному в сборной, и не хватало. Но просыпаться, вставать, идти на процедуры, чтобы смотреть матчи, не только чужие, но и своей команды, из зала или с трибуны, совершенно не охота. Сегодняшнее утра — пытка особенная. Вчера, едва выбравшись после отбоя на улицу, чтобы попробовать пробежать хоть немного, Домагой натыкается на последнего в мире человека, которого думал увидеть здесь, на Аравийском полуострове, на излёте 2022го года. Как тень двадцатиметровой площади от стены отделяется фигура. Красивая фигура, потяжелевшая на десяток килограмм за последние пару десятков лет. Взрослое, немного усталое лицо озаряется подсветкой газона. — Келава… Идеальный австралийский загар ему идёт настолько, что Вида впервые в жизни задумывается о том, какая на самом деле разница в цвете, который приобретает кожа по одну или другую сторону экватора. — Привет! — добродушная улыбка не сулит ничего хорошего. Этот человек вообще очень специфичен в своём умении не обещать ничего хорошего. — Так и знал, что встречу тебя здесь. Охранник так сказал. Голова неожиданно начинает кружиться, из-под ног уходит земля. На шее Ивана висит бейдж с австралийским флагом. Он в сопровождении кого-то из сборной страны, которая дала ему возможность вернуться в футбол и оставаться до сих пор. А, значит, кто-то из охраны повёлся на этот оберег, а ещё узнал, если не лицо и фигуру мельбурнского вратаря, то его имя и фамилию, пускает на территорию лагеря бывшей родины… — Как дела? — улыбка становится всё более опасной. Он подходит, словно точно зная: рвануть с места Домагой не сможет. — скучаешь по своему любовничку? Похоже, информация доходит до Келавы через десятые руки и с хорошей задержкой. Или же он узнал об отношениях Виды и Субашича и о том, что последний покинул сборную, но не был в курсе расставания. Интересно, с кем он общался? И общался ли вообще… — Я вышел пройтись перед сном, — Домо чувствует, как плывёт его голос. Иван, милый, сильный, родной… пугает до потери пульса почему-то. Наверно, потому, что они не виделись больше десяти лет. — Иван, зачем ты припёрся? — Я соскучился, — просто отвечает Иван, подойдя почти вплотную. — Я ревную. Удар приходится по касательной, но задевает ноющие косые мышца пресса, запуская по телу длинный импульс острой боли и непреходящего психологического страдания. Почти сразу приходит второй удар. Более точный и более сильный — прямо в диафрагму. Дышать в один миг становится больно. Воздух разливается по телу кислотой, оседает на нервных окончаниях, подкатывает рвотой к горлу. — За что? — вместо того, чтобы попытаться распрямиться, Домагой оседает на газон на колени. Боль с новой силой сковывает мышцы и связки, сосуды пульсируют так, что голову затапливает кровавый шум. — Ты забыл обо мне, — рычит Келава. — Я столько лет искал возможности посмотреть в твои глаза и спросить, почему ты забыл меня? Больше всего пугало именно спокойствие в его голосе. Будто он действительно ждал и репетировал эту встречу все эти годы… Будто всех этих лет не было и время остановилось в тот момент, когда, оправившись от пребывания в Германии, его единственный лучший друг и товарищ, любовник, уехал в далёкую и незнакомую, холодную страну. Домагой не пытается подняться. Иван больше ничего не говорит. Просто проходит мимо в сторону калитки, где его, наверно, ждёт охранник. Предатель. Надо будет провести расследование, кто посмел нарушить регламент и пустит чужака! А вдруг это был бы убийца, подосланный хейтерами? А вон, в некоторых сборных грипп бушует, вдруг он кого-нибудь заразил бы? Кто об этом думает? Точно не напуганный и страдающий от боли во всём теле человек с пустыми, ставшими тёмными от нахлынувших слёз, дикой обиды и абсолютного бессилия глазами. Как он вернулся в номер, Домагой не помнил. Уже лёжа в постели, он подумал, что всё это могло оказаться дурным сном или бредовым ведением. Живот сильно болел, отвлекая от боли в ногах, вокруг солнечного сплетения наливался синяк. Дышать было всё так же больно, но это спасало от порывов пошло расплакаться или беззащитно сорваться в ярость. И то и другое могла разбудить Луку… Утро, та самая пытка, что сопровождала уже почти месяц. Пока Лука тянется, чешет голову, шумно копается в телефоне, Домагой лишь сжимается в комочек под одеялом и тихо вздыхает, растирая глаза и чувствуя на пальцах неприятную соль, облепившую ресницы. Области размером с ладони в верху живота болела, отправляя по телу нервные импульсы. Значит, похоже, встреча действительно была. Иван приехал в составе австралийской делегации, проник на территорию базы, дожидался почти случайно оказавшегося на улице бывшего друга и врезал ему за обиды столетней давности. Бред… — Мальчики, подъём! — голос Ивы Оливари за дверью бодрит лучше любого будильника. Она всегда проходит вдоль коридора базы, проверяя все ли соизволили открыть глаза. — Встаём, тётя Ива! — отвечает Лука. Как бы хотелось чувствовать от этого привычное тепло и понимание: с этих переговоров через закрытую дверь начинается новый день, в котором будет тренировка, весёлое общения с товарищами по сборной, вкусная еда, игра… Но ничего этого пробуждение не сулило. Далич зря назвал его в интервью «добрым духом»: дух не испытывал добра к окружающим и до раздевалки добирался крайне редко. С учётом дневной жары, они, конечно, общались в зале, но этого явно не хватало. Ни команде, ни самому Домагою. — Домба, встаём? С самого первого дня, когда выясняется, что травма даёт о себе знать и ни за что не выпустит Виду на поле ближайшее время, капитан приобретает привычку присесть на край кровати соседа после привычной побудки. Почему-то от этого становится легче. Боль, какая-то жидкая спросонья, горячая, колючая, уменьшается, прячется между позвонками и сосудами. Тепло от ладони капитана на плече успокаивает и вселяет надежду. Которой, правда, суждено испариться, едва одеяло будет откинуто, а обитатель тёплой постели окажется на ногах. — Не хочу… — собственный голос со сна хриплый, да и горло неслабо болит после ночи под кондиционером. Здесь горло болит у всех — от сухости воздуха и постоянно включенных кондиционеров. — Надо… — Лука осторожно поглаживает по плечу и недовольно косится на дверь, в которую осторожно стучит на обратном пути в своём рейде тётя Ива. — Если ты не придёшь, ребята будут нервничать… Это срабатывает каждый раз. Внутренняя ответственность ставит на ноги всегда, будь то травма, не совместимая с продолжением игры, бессимптомное течение тяжёлой болезни или необъяснимая боль и страх перед ней. То самое странное чувство, которое толкает на безумные поступки так же часто, как безбашенный характер и врождённая гиперактивность. Именно то, что превращает однажды головную боль любого тренера в примерного семьянина и достойнейшего второго капитана. Солнце здесь поднимается над горизонтом очень быстро. Не так быстро, как на экваторе, но и не ползёт на небу как на северо-востоке Европы. После завтрака уже пекло, и на улицу не выйти. И, если честно, совсем не хочется. При одном взгляде в окно накатывает новый приступ паники, мерещится проклятый Келава, болтающий с охраной или даже врачами. Он там, наверняка прячется и ждёт, хочет проникнуть в здание и причинить боль не только бывшему товарищу, но и всем в сборной. Он ведь знаком и с Брозовичем, и с Ловреном, а с Лукой, хоть и не пересекался на поле, совершенно точно имеет давние счёты на уровне Ла Лиги. Всё это кажется сумеречным бредом воспалённого от не имеющих выхода эмоций. Иван не только не прячется за живой изгородью из какого-то особенно жаростойкого и от того особенно колючего тиса, но и вовсе не приезжал в Катар. Ну, в крайнем случае, действительно прилетел с австралийской делегацией и сидит в другом отеле, в десятке-другом километров от хорватов. А синяк? Наверно, оступился на ступеньках, спускаясь к беговой дорожке. Когда ноги сводит при любом неловком движении, это не мудрено. 4 года назад, в «Лесной рапсодии», вон, аж с велика навернулся, и ничего. А тут, подумаешь, на заграждение налетел, бывает… Общение в столовой и тренажерном зале немного сбивают апатию. Начинает хотеться подтрунивать над младшими, припоминать старые неловкости старикам. Физиолог внимательно следит, чтобы ничего плохого не произошло. Но, пока рядом команда, ничего дурного и не может произойти. Они охраняют друг друга, у них будто одна общая душа, одно поле, от которого отскакивают все беды и проклятия. Пока что отскакивают. На этой сфере так отчётливо видны первые трещинки, притащенные, наверно, ещё из клубов, что, едва повисает тишина, начинает казаться, что слышишь, как трещит потолок. Отдых, массаж, разбор стратегии, обед. Всё время рядом незримый образ внезапного врага. Светлые и горькие при том вспоминания о том, как нескладный с виду вратарь с порога начинает помогать адаптироваться молодому защитнику. Как перебирает незаметно и ласково волосы, показывая город из окна экскурсионного автобуса, таскает с собой на какие-то вечеринки и презентации… Как больно сжимает те самые волосы, заметив, что новый друг начинает общаться с девушкой… Но почему-то его так сильно ранит история с Субой. А, если это плод больного воображения, значит ли это, что эти отношения, завязавшиеся так давно и уже так давно полностью изжившие себя, ранят какую-то часть внутри него самого? Как глупо и как бесполезно думать об этом. И невозможно не думать. Совсем. Жить с этим становится всё более невыносимо. И поделиться не с кем. Или есть? Когда все направляются на улицу, где воздух начинает остывать в преддверии раннего заката, база как-то резко пустеет. Конечно, тут всегда куча народу. Врачи, администраторы, наблюдатели, журналисты. Но живой организм, существование которого они обеспечивают, покидает здание, и от этого на душе страшно пустеет. Физиолог зовёт на процедуры. Это правильно. Боль необходимо снимать не только антиоксидантами и обезболивающими, надо ещё и как-то её лечить. Они не до конца понимают, что именно требует лечения и коррекции, но они пробуют, и уже за это им огромное спасибо. Иногда срабатывает, тогда процедуру повторяют, и она перестаёт работать почти в тот же момент. — Ты боишься? — такой спокойный и знакомый голос. Такой знакомый и приятный уху язык. Физиолог поймёт разве что общую тему, отдельные слова, но не станет прислушиваться, чтобы перевести каждое слово. Тем более, это только кажется лёгким. — Боюсь, — Домагой закрывает глаза, когда врач проводит ладонью по обнажённой спине. Сегодня он придерживается теории, что все проблемы от перенапряжения мышц спины, и надо прогреть их при помощи кеппинг-терапии. — Боюсь, что стал бесполезен, что не смогу помочь сборной… Что мы проиграем из-за меня… Ивица Олич садится на высокий стул рядом с кушеткой. Он не любит прикасаться к людям, к которым он не испытывает самых тёплых чувств. Поэтому он только следит, как рассыпаются по плечам длинные прямые, почти белые волосы. Редеют понемногу, а, если присмотреться, можно вычленить несколько побелевших, потерявших свой природный блеск изящных линий. От этого зрелища хочется срочно подбежать к зеркалу и оценить остатки своей шевелюры, но Олич умудряется удержать себя в руках. Это ни к чему. — И при этом ты осознаёшь, что именно страх не пускает тебя на поле? Если хочешь быть тренером, тем более, хорошим тренером, таким же, как Далич, например, приходится становиться психоаналитиком. Это Ивице тоже не нравится, но по-другому не получится. Домагой кивает, насколько то позволяет кушетка. Пол в процедурной выложен полупрозрачной мозаикой. Красивой, если свет падает сверху. Если включена только кольцевая лампа, как сейчас, блеск стекловидных элементов причиняет боль глазам и вызывает неприятные ощущения в груди. — У тебя синяк на животе, — осторожная попытка съехать с душеспасительных рельсов почему-то вызывает только короткий спазм мышц плеч, на которыми как раз колдует физиолог, и тот недовольно ворчит. — Расскажешь? Домагой неприятно морщится. Физиолог заканчивает установку банок, меняет освещение с кольцевой лампы над кушеткой на настольную лампу. Кабинет погружается в спокойную полутьму. Пол перестаёт казаться таким угрожающим. Болезненное давление вакуумных банок заставляет кровь приливать к коже. Местами капилляры не выдерживают, и кожа в этих местах быстро краснеет. На этих местах будут гематомы. Не такие сильные и живописные, как бывают от банок стеклянных, приписываемых народной медициной, но всё же… — Огги говорил, единственная польза от такого массажа — что отвлекаешься от боли в мышцах на боль в коже, — голос хриплый. Хочется добавить в него улыбку, но категорически не получается. — А ещё фильм какой-то цитировал… Не помню, как там начало стишка было, последняя сточка: «Деда в банку засосало»… Ивица невольно хихикает: он тоже не помнит, откуда знает, что бывает, если не соблюдать инструкцию к средствам народной медицины, но лёгкое ощущение отличного ностальгического фильма с английскими субтитрами и безумной красоты осенью на большинстве кадров чуть касается сердца. — Я не знаю, откуда синяк, — возвращается к изначальному вопросы Домагой, повернув голову и наблюдая за играющим на компьютере во что-то вроде тетриса физиологом. — Мне приснилось, наверно, что Келава приехал. И что врезал мне пару раз… Наверно, я просто оступился, когда возвращался в пробежки и налетел на что-то… — с тяжёлым вздохом вырывается что-то, похожее на болезненный смешок, — в форме кулака. Олич не знает, что ответить. Наверно, взамен иррационального отсутствия новых травм, его сборную коснулся крылом какой-то странный, недобрый наговор. Иначе, как объяснить, что ему самому померещилась вчера стройная высокая фигура с длинными чёрными волосами, стоящая у ворот, высматривающая в окнах именно его. Что ответить на осторожную, вскользь брошенную жалобу Луки на неотвеченный звонок от ночного кошмара его жизни. И на этот странный, хоть и с претензией на оптимизм рассказ… — Я думаю, это наши страхи, — осторожно начинает Ивица и продолжает только, когда Домагой поворачивает голову и смотрит на него между нитями длинных прямых светлых волос. — Они давят на нас, терзают не хуже травм… — ви за ви кивает мягко, снова ловит взглядом мозаику на полу, тусклую и безопасную сейчас. — Мы все потеряли что-то, что-то не обрели когда-то… Иногда эти мысли возвращаются к нам. Что было бы, останься я когда-то в России, кем бы ты стал, если бы уехал в Мельбурн, а не Киев… Они не люди, хотя могут больно бить, лишь призраки неслучившегося прошлого, которых не стоит бояться. — Он будет стоять в воротах любого клуба, за кого бы и против кого бы я ни играл, — совсем уже севшим голосом делится Домагой. — А в спину мне всегда будет дышать Даниел. И я боюсь испугаться на поле, потеряться в этих видениях, запутаться и привезти гол или пенальти… Стекловидные кубики мозаики на полу массажного кабинета, изящные вензеля на жёлтых стенах, даже чёрные шорты и красная футболка тренера становятся на миг чёрно-белыми. Где-то под горящей кожей лопается очередной сосудик, кровь разливается, окрашивая кружок кожи лилово-красным. Тишина впитывается в сознание. Конечно, это были просто дурные сны. Конечно, никто не бродит по базе, мечтая навредить отдельным игрокам и всей сборной. И они все по-прежнему семья, каждый член которой готов разорвать на куски любого, кто посмеет замахнуться на неё. — Отдохни сейчас, — готовить тяжело, будто в горло насыпали песка, но молчать становится невыносимо. И так сложно не оглянуться на дверь за спиной, чтобы (не) увидеть там высокую тощую фигуру с длинными чёрными с грубой проседью волосами, собирающуюся, понятно точно, воткнуть в спину нож. — Я думаю, с завтрашнего дня всё уже встанет на свои места. Физиолог снимает банки, накрывает раскрасневшуюся кожу большим одеялом, регулирует температуру кондиционера, просит Ивицу выйти. К яркому свету коридора глаза привыкают не сразу. И от того почти эфемерный захват на плече причиняет более чем реальную боль. И щёку обдаёт призрачным, но крепким дымом русских сигарет… — Предатель, — нараспев, тихо, привычно глотая «Р», до боли сжимая, буквально вдавливая длинные, какие-то остроконечные пальцы в болевые точки на плече. — Как ты мог оставить меня, не выходил на связь так долго… Похоже, у этого призрака мышление попроще, не такое извращённое и заторможенное, как у Келавы. По крайней мере, бьёт сразу в больные точки совести. Причиняет боль не сколько ударами, сколько словами. И спроси ведь его, откуда он здесь взялся, расскажет правдоподобную историю о балканских связях и дружбе между отошедшими от дел футболистами, оставшимися в России… Вместо этого Ивица старается как можно медленнее и дольше выдохнуть, избавляясь от пронизывающей боли, которую рассылают по телу пережатые нервные окончания в плече. Ему не нужно оборачиваться, чтобы увидеть длинный острый нос с горбинкой, большие с колючим взглядом чёрные глаза, белую кожу и лохматые чёрные волосы до плеч. Он помнит и наверняка знает, как выглядит Лёша Смертин, и ему не хочется смотреть в глаза своей совести и страху, что совершил ошибку, не оставшись в Москве тогда, много лет назад. — Я не совершал ошибки, — отвечает он, недовольно поведя плечом. — Каждый момент жизни мы находимся в самом лучшем положении, в котором могли оказаться. — И этот несчастный, над чьими нервными окончаниями только что в очередной раз так извращённо поиздевался ваш коновал? Он горел футболом с пяти лет, а теперь боится ступить на газон… Он будто снова стоит на ступеньках небольшого храма в Славонски-Броде и задаёт эти вопросы священнику, что только что отпевал молодого парня, который умер после продолжительной болезни. Он не помнит, как отвечал на эти вопросы падре, но с годами он выработал свои ответы на эти вопросы и, хотя в большинстве из них не упоминался Всевышний, порой ему кажется, что их варианты близки. — Соверши он другой выбор, кто знает, был бы прямо сейчас жив? Он спит сейчас и борется с демонами в своей голове. Он проснётся и станет сильнее. Жизнь предлагает миллионы вариантов выхода из любой ситуации, и каждый из них верен… Хватка на плече ослабевает. Болевые токи пульсируют, как это бывает после акупунктурного массажа. Боль расползается по руке, шее, лопатке. На месте прикосновений останутся такие же реальные синяки, что красуется на животе Виды. Но всё же это призрак. Призрак неслучившегося прошлого, о котором каждый из нас старается не думать, и просто потому думаешь чаще всего. — Ты знаешь, как и где можешь меня найти, — голос за спиной становится тише, и спину обдаёт новогодним морозом. Даже кажется на секунду, что голой коленки касается снеговая пыль… Уже от тропинки, ведущей к тренировочному полю, заметно странное оживление. Домагой прибавляет скорости: после массажа кожу спины сильно тянет, но мышцы немного отпускает, и он планирует позаниматься с ребятами хотя бы сегодня. Любопытство пересиливает страх, и холодная трава пружинит под кроссовками. — Смотрите, кто живой! — радостно сообщает Йосип, первый заметивший появление на поле Домагоя. — Ты как? — Действительно, живой, — смеяться рядом с ребятами очень лёгко. Маленький Юранович весьма аккуратно умещается под рукой, и вести его к остальным удобно. — Что у вас тут? Сидящий на корточках, ближе всех к эпицентру внимания, Влашич оглядывается, становится видно, как из-под его руки спешно валит большая рыжая кошка. — Не даётся, — сетует Никола. — Вроде маленькая, а тяжёлая… Будто специально тяжелее делается и за землю цепляется! — Так кто же кошку насильно хватает? Если собака, это друг человека, и, как правило, появляется рядом только по воли самого человека, кошка, как маленький призрак, заводится сама. В доме родителей всегда было много и кошек и собак. Собак спасённых, кошек — приблудных. Мама часто говорила, что у каждой кошки есть свой человек, которого она ищет всю жизнь, с самого рождения. А ещё, что рыжие кошки забирают тревоги и приносят счастье. — Нам пригодится немного удачи, верно? — Домагой осторожно подходит к кошке, опускается на одно колено. Мышцы моментально прихватывает предсудорожным онемением, страх прокатывается по телу… Но почти сразу внимание сосредотачивается на магическом процессе приманивания внезапно заглянувшей на тренировку удачи. Кошка смотрит внимательно и долго. Глаза у неё глубокие, круглые, жёлтые. По мордочке и спине разбегаются ярко-рыжие полоски, сходящие на нет на пушистых бёдрах. Мотнув задумчиво длинным в оранжевое колечко хвостом, она медленно подходит к присевшему на её пути человеку, осторожно обнюхивает протянутую ей руку, щекотно ткнувшись мокрым розовым носиком в длинные тёплые пальцы. Коротко трётся головой о раскрытую широкую ладонь. На мягкой коротенькой шёрстке ярко выделяются длинные гладкие белые усы. Уши, которых Вида невольно касается, когда кошка продолжает исследование его рук, холодные и гладкие с яркими пятнышками на кончиках, похожими на серёжки. — Ну, привет, Даринка, — вполголоса произносит Домагой, осторожно гладит кошку по шее, не давит и не хватает. Мышцы по-прежнему перенапряжены и весь позвоночник болит после массажа и от неудобной позы. Но хватать кошку с земли действительно нельзя: она никогда не дастся, а, если пересилить, обидится и не поделится удачей. А удача и немного солнечного света, домашнего, родного, не испепеляющего, как здесь бывает по утрам, а тёплого, рыжими бликами играющего на поверхности тёплого тихого моря. — Миаоу, — отвечает в той же тональности гостья. Ставит маленькие в белых носочках лапки на бедро человека, будто спрашивая разрешение, смотрит внимательно, будто со скромной улыбкой восточной красавицы. — Когда в мечеть заходишь, ты разрешение не спрашиваешь, — отвечает на этот взгляд человек, почти не сомневаясь, что кошка понимает его, хоть и отвечает на своём языке. И кошка действительно понимает. Осторожно переступает лапками глубже, запрыгивает, подтягивает длинный хвост. Тянется, чтобы понюхать короткую, почти прозрачную щетину на подбородке. Наблюдает коротко, как человек улыбается в ответ на это действие. Нюхает, щекочет усами губы, ставит лапки на плечо. Косится, позволив подхватить себя под попу крепким рукам, на подошедшего мужчину в другой одежде. Тот тоже улыбается, так же мягко и тепло: кошки всегда чувствуют, кто их любит. Домагой плавно встаёт на ноги, держа на руках пушистую гостью, прикрыв глаза, касается щекой её тёплого бока. Кошка пыльная как всё тут и пахнет пустыней и какими-то цветами. Тёплая, прогретая дневным солнцем, но с холодными от вечернего ветра ушами и лапками, долго перебиравшими по быстро остывающему песку и влажной траве. — Никогда не хватай кошку с пола, — с улыбкой говорит Домагой, наблюдая, как Никола, а за ним и все остальные, будто дети на площадке, тянутся погладить, потрогать кошку. — Иви, принеси ей мяса с кухни? Пусть тут остаётся, будет приносить нам удачу! Олич и сам не против оставить на базе хоть какой-то талисман и даёт себе глубоко в душе завести котёнка, если они добьются здесь хоть чего-то выдающегося. А ещё, оглянувшись, наверно, слишком резко, видит, как у зелёной изгороди болтают о чём-то две высокие фигуры — крепко сбитый блондин во вратарской форме «Мельбурна» и тощий черноволосый пижон в белоснежной рубашке. О чём и на каком языке им говорить, он не знает. Лишь провожает взглядом до самой калитки. Синяки на плече понемногу перестают пульсировать так сильно, как до того, будто вместе с призраками уходит тот самый чёрный наговор… — Давай её сюда, — вернувшись к сборной, Олич забирает осторожно кошку, невольно заметив, как Вида расправляет плечи и улыбается совершенно иначе, без боли и болезненности во взгляде. — Хочешь с нами побегать? — осторожно интересуется Лука. Как ни странно, но от прикосновения к полосатой спинке даже у него заметно светлеет взгляд. — Сейчас в волейбол играть будем… Вида кивает. На тёмно-синей тренировочной футболке остаётся пыльное пятно от кошачьей шерсти. Но, что странно, тяжесть и уже ставшая привычной боль и тяжесть нехотя, но всё же покидают тело. Даже синяк на животе и следы вдоль позвоночника перестают ныть…