Провалы в памяти.

- Всё о чем ты думаешь, всё о чем ты думаешь - я знаю тоже, я об этом думаю. (с) The Couple, "Оранжевое Солнце" - Два года моей жизни. Понятия не имею, что я делал. Твой друг мне не доверяет, и вполне может оказаться прав.(с) Джек Харкнесс, "Доктор танцует" (Доктор Кто). - Этот двадцатилетний мальчуган с детства отличался странными фантазиями, мечтатель и чудак. Его полюбила одна девушка, а он взял и продал ее в публичный дом. (с) Булгаков, "Мастер и Маргарита"

Соседа по комнате Дэй возненавидел сразу. Во-первых, его подселили в середине семестра, стоило было расслабиться и заклеить вторую половину голографическими картинками с трёхгрудыми моделями. Чего, спрашивается, тянули? Во-вторых, сосед был выше, крепче, и задирался. В-третьих... В-третьих. Есть такие люди, - нормальные. Худые, поджарые, жилистые. Выросшие на отцовском ранчо. Ранчо-то - одно название, аттракцион для любителей старины, одно из последних в Техасе, словно спрятанное во временной карман девятнадцатого века прямиком из пятьдесят первого, грубо прошитое проходными нитками: киберкухня, мировая связь, маленький трёхместный корабль. И девятнадцатый властвует: ты гоняешь коров на выпас, щёлкаешь всамделишным кнутом, объезжаешь норовистого чёрного трехлетку, пьёшь жирное молоко с утренней дойки. Учишься всему, что нужно, на дому, предпочитая валяться день-деньской в пожухлой траве, глядя на солнце через растопыренную ладонь и гадая, на какую планету полетишь первой, когда тебе исполнится пятнадцать. У таких людей свой особый шаг: ходят они основательно, каждый раз наступая на всю стопу сразу, врастая в землю своими тяжёлыми кожаными сапогами, думают они неторопливо, и смотрят на всё глазами вовсе не "деревенского лопуха", как сосед дразнит, а просто молодого спокойного ковбоя. А есть другие люди. Ненормальные. В глаза посмотришь, и сразу видно - пропащий человек. Пропади пропадом - пропащий, даром что зыркалки у него голубее неба над Техасом. Улыбка у таких людей шальная, припадочная, и сразу по ней видно: ни себя не жаль ему, ни других. "Гори оно всё огнём, ебись оно всё конём, и можно одновременно", - вот что читается по улыбке. Родных у таких людей нет, друзей тоже. Вселяются такие люди в твою комнату в середине семестра, после чего каждую неделю вас начинает шмонать полиция на предмет наличия тяжёлых наркотиков и психотропных, подавляющих чужую волю, веществ, а виновник этого стоит, довольно жмурясь, и демонстративно разглядывает причинные места полицейских обоего пола, как если бы они для него исполняли экзотические танцы. Вот людей второго типа Дэй не любил. И не понимал. Нет, он не был социопатом или недотрогой. У него были приятели на ранчо, даже девушка была, два года, Дженни, она потом пошла в Церковь работать, и однажды его, ещё несовершеннолетнего, упоённо лапал за тяжёлым амбаром синекожий турист, полукровка человек-акрианин, прилетевший на Землю за экзотикой и стариной. Сексуальность у Дэя была пятьдесят первого века: ни гендерных, ни расовых, ни возрастных предрассудков - был бы человек хороший. Сосед по комнате к хорошим людям не относился. И, что намного хуже, каждый раз, когда Дэй отстранялся, или уходил из комнаты, или пытался дистанцироваться от Джека, тот улыбался: зло, довольно... Садистски и приглашающе. Падай со мной, детка, я же знаю, что тебе понравится падать. Джон Харт целует кольцо, снимая его с пальца и бросая в свежую могилу. Насвистывает беззаботно: - Я бы похоронил тебя заживо - но ведь ты снова выползешь, чтобы убить меня. Джек не помнит это кольцо - это читается по глазам. Розенкранц и Гильденстерн, - думает Харт, - всё ещё мертвы. Он отворачивается от могилы и вспоминает. Поздняя осень. Сумерки, дождь. Распахнутое настежь окно (двадцать третий этаж), на котором, подражая многовековым традициям молодёжи, сидит Джек и курит что-то явно коллекционное, вероятно, украденное и, скорее всего, снова психотропное. Дэй возвращается усталый: он опять отстал по парапсихологии, а в качестве проработки лингвистики ему досталась буржуазная Италия начала двадцатого века. Вот ещё только в Италию он не летал... Скучища. - Кончай курить, - безнадёжно предлагает Дэй. Он весь в чёрном: майка и джинсы, это его фишка, его ковбойское "я", и к этому прилагаются тяжёлые ботинки и старые часы на одной руке, и стандартный браслет на второй. - Расслабься, - лениво зевает Джек и манит соседа к себе пальцем. Дэй мотает башкой и ретируется на свою кровать. Он садится на неё, скрестив ноги, боком к окну, чтобы не пропустить никакой диверсии со стороны соседа, включает с браслета голо-проекцию сегодняшней лекции и неосознанно располагает её так, чтобы она прикрывала от агрессии Джека. - Закрылся голограммой, - ржёт Джек, - ну просто пять баллов, детка. - Отвянь. Джек делает глубокую затяжку, выдыхает раз, другой, и Дэй почти сосредотачивается на лекции, но его опять выдёргивает ленивый, расслабленно-скучающий голос: - Хочешь, сделаю подарок? - спрашивает Джек. Он крепко сбитый, волосы у него каштановые, короткие и всё время взъерошенные, и ходит он в каких-то белых многослойных хламидах и штанах - вроде как, у них на планете так все ходят. А глаза у него злые-злые, горячие и больные, и безумно голубые, а сейчас зрачок опять расширен. И он серьёзен, как никогда. - Какой ещё? - буркает Дэй. - А вот такой, - Джек кивает в сторону улицы и беззаботно и легко напевает. - Я просто стану птицей... И разжимает руки, которыми цеплялся за проём. Как в замедленной съёмке, - Джек ме-едленно начинает соскальзывать по подоконнику, Дэя бросает в холодный пот, и он, споткнувшись, слетает с кровати и бросается - удержать, спасти, дер-жать!.. Побледневшие до проступивших костяшек пальцы. Резкий выдох. И в руках у тебя словно птица - у них тоже температура тела под сорок, и они тоже смотрят на тебя одним глазом, склонив голову набок. - Испугался, - констатирует Джек, ухмыляется и выплёвывает за окно свою недокуренную дурь. - Что испугался, дуралей?.. Его пальцы медленно изучают абрис лица мальчишки-ковбоя. Уверенно. Словно кобылку усмиряет. - Тебе же самому, - говорит он тихо, с какой-то усталой тоской, - было бы лучше. Зря. После чего наклоняется и быстро, до крови, прикусывает Дею губу. Привкус крови. Так ты чувствуешь этот наркотик в самый первый раз - привкус своей крови на губах, и ещё успеваешь подумать какое-то детское последнее "за что?" - ты раньше никогда не целовался до боли, не кусался до боли... Джек дёргается, и всей силой своего тела роняет тебя с подоконника обратно, в комнату, чудом не рассадив голову о стол, рушится сверху, и вы сталкиваетесь зубами, и крови во рту становится больше, а он - не любит, не занимается любовью, он - трахается, грубо и грязно, он щиплет, царапает ногтями, хрипло и быстро рассказывает тебе на ухо какие-то матерные пошлости и гадости, вроде как, что всегда знал, какой ты будешь сладкой деткой, и как надо просто немножко повернуться... Его пальцы на твоих запястьях - он выворачивает тебе руки. Ты не сопротивляешься, то ли от удивления, то ли от пережитого страха, то ли... Нет. Конечно же, нет. Это не может нравиться. Это просто физиология. Тебе просто немного страшно: не прокусит ли он тебе шею. Он ухмыляется, как маньяк, и растирает пальцем стремительно вспухающий красный след от укуса возле ключицы, одобрительно треплет тебя по щёчке, а майку, судя по рывку, пытается содрать с тебя вместе с кожей. Тебя бросает в холодный пот снова, когда ты начинаешь бояться, не отгрызёт ли он тебе сосок, и снова, когда он повторяет всё то же самое, потому что "ах, детка, давай-ка ещё раз услышим это сладкий всхлип..." Пальцы он вгоняет в тебя два сразу, развернув тебя так, чтобы видеть твоё лицо, и, кажется, вся комната заходится в одном-единственном звенящем крике, ты дёргаешься, ужом пытаешься вывернуться, в агонии, словно припадочный, и он ловит твой взгляд, и зрачки у него шире, и он говорит, "хороший мальчик, давай, кричи ещё..." ... а потом проводит открытой ладонью по самой головке твоего члена, всего несколько раз, и ты кончаешь от контраста этой нежности и боли. Сильно, с судорогой, с полной апатией, приходящей после этого, несмотря на огненную боль в заднице, когда из тебя наконец достают пальцы... Он приподнимается, расстёгивает штаны и делает несколько привычных движений, и ты не успеваешь увернуться - он тебя метит, сперма обжигает щёки. - Маленький затраханный бывший девственник, - улыбается Джек. Садится рядом на корточки, треплет по щеке ещё раз, размазывая белое, и затем слизывает собственный вкус, - как много у нас ещё впереди. У меня для тебя подарок есть. Дэй тихо чертыхается, давя стон, и кое-как садится. Джек берёт его за руку, достаёт из кармана штанов кольцо и, не слушая возражений, надевает. - Теперь ты мой. Дэй кашляет, отворачивается и кое-как, враскорячку, уходит в ванную. Его бьёт дрожь. Он не знает, изнасилование это было или нет. Он не знает, что с этим делать. Он долго стоит с кольцом перед мусоркой, но это, наверное, его первый парень, надо же запомнить, и он так и не может найти в себе сил выкинуть это чёртово кольцо к такой-то матери. Он возвращается в спальню только через несколько часов, и соседа уже нет, а с утра тот ни словом не напоминает о произошедшем. Когда Харт нашел Грея и история повторилась, это уже вызывало не страх, а исключительно флегматичную ленивую улыбку узнавания. Сорок лет - бояться поздно. Кровь? Пусть будет кровь. Ты хочешь меня заминировать? О, да, детка, ты оригинален. Всё страшно только в первый раз. И, иногда, во второй, если во второй ты падаешь ещё ниже. - Ты не слышал про Синюю Бороду? - спросил он Грея однажды, воспользовавшись моментом, когда тот расклеил ему рот. Грей не слышал. Харт поймал себя на том, что скучает по его брату. Про Синюю Бороду Дэй в первый раз действительно услышал от Джека. Этим Джек и брал всегда - контрастом. Маленький ублюдок, в крови которого стабильно было не меньше трёх трейсеров разных медленных наркотиков, умудрялся при этом не вылетать из Агентства Времени, и более того - учиться на равных со всеми остальными. Разброд его знаний потрясал - он мог медитативно ругаться на каком-нибудь древнем диалекте, цитировать сказки пяти соседних галактик и водить два десятка типов космических кораблей. И ещё ставить тебя в тупик своими ответами. С той ночи прошло несколько дней. Дэй их не считал. Честно говоря, он вообще не выходил в это время на улицу, и боялся возвращаться в комнату. Пару ночей он провёл на диванчике в общаге. Кольцо наутро же спрятал в самый дальний ящик и после этого первые сутки пытался понять, заявлять на Джека или нет, и так и не смог честно решить для себя, что это было... а потом заявлять стало бы глупо. "Вот я пять дней подумал и решил, что это всё-таки было насилие", да. Он чаще торчит в ванной, пытаясь соскоблить с себя чужие касания вместе с кожей, пропускает занятия, отправляя задания на ящик преподавателю, и вместо Италии случайно влетает к ацтекам. Что самое позорное, на то, чтобы понять, что это не Италия, у него уходит несколько часов, и он чуть не меняет ход истории, спасая одного из испанских пленных, которого должны были принести в жертву Кецалькоатлю. - Прошлое надо закрывать, - объясняет он наконец сам себе. - Поговорить с ним, послать нахрен, пусть отвяжется. Дэй отказывается себе признаваться, что ему самому интересно, что это было по мнению Джека. Для серьёзного разговора он надевает привычную тёмно-серую с золотой каймой униформу училища: и солиднее, и не сдёрнешь зараз, и готовится, убеждая себя, "бить морду". И ждёт. Час, два... Темнеет. Он начинает клевать носом, всё сидя на кровати, идеально прямой спиной прижимаясь к стене. - Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного, - объявляет Джек, звучно хлопнув дверью, и заходит. - Давно тебя не видел. Дэй, чертыхнувшись, вздрагивает, поправляет воротник и понимает, что - сейчас или никогда. Встаёт с кровати. - Я хотел тебе сказать. Джек делает шаг навстречу и всё, что в Дэе было от рубахи-парня с техасского ранчо, начинает мысленно кричать об опасности. Он выставляет перед собой обе ладони, классическое невербальное "стоп" и "не подходи". Джек косится на них, ухмыляется... на секунду заводит глаза, и наконец говорит "расслабься" и остаётся на месте. Дэй выдыхает. - Не повторяй этого, - говорит он, чувствуя, как голос обретает уверенность. - Я заявлю на тебя в общагу, это подсудное дело. Не трогай меня. - Подумаешь, - Джек пожимает плечами, обаятельный, в доску свой. И сбрасывает с плеч свою верхнюю накидку, оставаясь в тонкой майке и брюках. - Хозяин-барин. Это всё? Дэй замолкает. - Ящик Пандоры, - бьётся где-то внутри, в агонии, техасский парень-ковбой, - ящик Пандоры нельзя открывать.. Джек медленно подцепляет белоснежную майку загорелыми пальцами и тянет вверх. Кубики пресса, рельефная грудь, внезапно твёрдые, ещё через майку проступавшие, соски в тёмном ореоле... Он стягивает майку и снова ерошит волосы. - Н-ну?.. - Ладно, - говорит Дэй. - Вот это... Что это вообще было?! Он суров. Он уверен в себе. Джек уже обещал, что этого больше не повторится. Он просто закрывает гештальт, раскладывает всё для себя по полочкам, чтобы не было травмы... - Ты не слышал про жен Синей Бороды? - Джек очень мягко протягивает руку навстречу и проводит по его левой ладони, едва царапая кожу ногтями. - Нет... - говорит Дэй, и его голос снова начинает ломаться. - Не трогай... Джек смеётся. Его глаза темнеют. В комнате тихо, тени стелются по стенам, и та тень, что выше и сильнее, вытягивается, запрокидывая горло, подставляя беззащитный кадык, не сходя с места, тянется, и дотрагивается до дрогнувшей ладони кончиком языка. Проводит по пальцам - легко-легко, словно ласкаясь. - Нет... Джек целует его руку самозабвенно, втягивая по одному узкие пальцы, всё ещё не сходя с места. Словно превью устраивает - теми же губами, теми же зубами, сколько всего можно делать... - Нет, нет, нет... Падают барьеры. - Раздевайся, - говорит Джек, выпрямляясь - он так и стоит на своём месте, не подошел, просто руку положил на пояс, пошевелил пальцами - и в ней уже запорхал старый удобный нож-бабочка. Непослушные пальцы не справляются с униформой, а мозги так и не находят ответа на вопрос, почему же он подчиняется, ведь так просто крикнуть, позвать на помощь, просто уйти же наконец! Китель с тихим шорохом оседает на пол. - Подойди ко мне. Он вытягивается ещё раз, целует пальцы и повторяет приказ, и внезапно Дэй понимает, что уже стоит перед ним на коленях. Психотропная гадость?! Он не мог. Не мог же? Передал через кожу, на ногтях? Джек, играясь, проводит по его плечу, оставляя красноватую полоску, и боль приходит только через несколько секунд, когда, словно спохватившись, набухают первые капли крови. - Красиво, правда? - Извращенец, - хрипло выговаривает Дэй. - Выпусти.. - Тебя это заводит. Нож чистый, не бойся.. Лесенка покрасневших порезов. Неглубоких - даже шрамов, наверное, не будет. Но каждый раз, когда сталь прикасается к коже, Дэй вздрагивает, потому что понятия не имеет, что на душе у этого ублюдка, и как глубоко нож пропорет кожу на этот раз. Джек швыряет его на кровать, на живот, и легко-легко трогает губами шейные позвонки, и Дэя начинает трясти от этой сдавленной и неуместной нежности, а в следующую секунду он уже распластался под горячим телом, и Джек вбивает его в кровать резкими движениями, трётся членом через одежду, шипит что-то матерное, и, не соразмеряя силу, заламывает руки. - Никто не придёт, - быстро, сдавленно бормочет он, и повторяет ещё раз, успокаивающе, на ухо, нежно-нежно... - Никто не придёт. И Дэй снова чувствует спиной прохладную сталь, уже липкую от его крови, которую Джек щедро размазал по лезвию, проведя плашмя по неглубоким порезам. Так страшно ему не было ещё никогда в жизни. Но такого стояка у него тоже раньше не бывало, и вот уже Джек переворачивает его на спину, ловкие пальцы пробираются по знакомой дорожке вниз, Джек рассеянно его поглаживает, слизывая кровь, и затем целует в губы. - Слушай, - говорит он. - Хочешь знать тайну? Дэй хочет кончить. Нет, не так: Дэй очень хочет кончить, бурно, забрызгав стену рядом с кроватью, чтобы этот псих в это время смотрел на него своими безумными глазами... И ещё Дэй хочет убежать отсюда, и чтобы сосед исчез, как страшный, стыдный сон. Тайну он знать не хочет. - Давай, - говорит он, не уставая удивляться своим реакциям. - У меня был брат, - говорит Джек. - Мать, отец, братишка... Семья. А потом случилась беда, и он погиб из-за меня. Пальцы чуть сдвинулись, обвели основание члена. Джека явно заводит говорить об этом в постели. Принизить всё, что было когда-то важным. Ничего святого. - И теперь, - продолжает он, - я чувствую только чужую боль. И сжимает пальцы сильнее. Страх - липкий, жирный, противный, как смазка, которая уже выделяется на кончике члена. Джек ухмыляется, передвигается и берёт его в рот, а потом внутренней стороне бедра становится больно и горячо - нож продолжает порхать по коже. Дэй дёргается. - А теперь правило, - говорит Джек. - Кончишь, пока я тебе не разрешу, - накажу. И принимается измываться, отстраняясь и время от времени жадно напоминая: "Не смей... Не смей кончать..." Дэй кричит. Ночь смазывается тягучим кошмаром, на губах то ли кровь, то ли вкус собственного семени из чужого рта, то ли чьи-то пальцы... Страх. И снова - твёрдый, до боли, стояк, приказы, наказания, поощрения... Боль. Боль от ножа, боль от пальцев, боль от шлепков и чужого члена - Джек и не думает подготавливать партнёра по-человечески, его заводит только боль и страх... И ещё - пальцы, до дрожи цепляющиеся за простыни, сорванный шепот, пересохшая глотка, жалобное "пожалуйста"... Рвотный рефлекс, который надо давить. Унижение. Нежный, будто девчоночий, поцелуй в щёку... Долгая, длинная, непрекращающаяся ночь. Джек потом расскажет - он вовремя завесил шторы, и они трахались два дня напролёт В следующий раз, когда Дэй доходит до лекции, он бледен, у него дрожат пальцы и больной взгляд. Движется он медленно, словно стеклянный, а тёмно-серая форма скрывает большинство порезов. Джек пока только подшучивает на тему лица, ещё не трогает ни лицо, ни ладони - "когда я захочу, чтобы на тебя смотрели - о, на тебя будут смотреть!" А ещё у него анальная пробка со встроенным вибратором и двумя десятками режимов, которую Джек контролирует со своего браслета. И полное ощущение того, что вся его жизнь превращается в один сплошной кошмар, и он тонет в нём, тонет окончательно, и уже не выбраться, и нечем дышать... Из архивов Торчвуда. Обычный листок-анкета с ответами Марты Джонс (чёрная авторучка), поверх которой зачёркнуты и со смайликами быстро записаны другие (зелёная авторучка). Имя: "Марта Джонс" (зачёркнуто). "Марта? Какая-такая Марта? Ну, допустим, мне нравится "Джон Харт". Ты так и не помнишь, откуда оно пошло, да, Джек?" Когда удаётся вырваться и вдохнуть воздух полной грудью, Дэй обнаруживает себя на улице, стоящим перед общежитием, разглядывающим здание. С тех пор, как его жизнь рванула под откос, прошло несколько недель. Он оглядывается по сторонам и свинчивает пробку старой, тяжёлой металлической фляжки, явно коллекционной, века двадцать пятого - тридцатого, не позже. Фляга - тоже подарок Джека. Джек любит дарить ему ворованные вещи. Дэй запрокидывает фляжку, пытаясь глотать гиперводку без того, чтобы касаться подарка губами. Он не дурак, он пытался звать на помощь. Первый же офицер, к которому он подошел, спросил, не нужно ли ему в реабилитационный центр для наркоманов. Дэй попытался вспомнить, не накачивал ли его Джек какой-то фигнёй, и вспоминал это уже на бегу. А с тех пор, как ты один раз убежал от службы общественного порядка, подойти снова - намного сложнее. Анонимные службы спасения тоже оказались бесполезны - то ли андроид попался битый, то ли сам он рассказывал сумбурно, но вместо помощи он услышал лекцию про безопасный секс, который не заканчивается увечьями. Дэй пытается избавиться гиперводкой от стойкого чувства, что всему миру на него плевать, и что он он проваливается, проваливается в крохотные трещинки в паутинке безопасности, ускользает от всех тех автоматических служб, которые должны были, обязаны были ему помочь. Он почти открывает рот, и понимает, что не может заставить губы двигаться. Он очень хочет сказать: "Помогите..." Знает, что это бесполезно. Вместо этого он подходит к ближайшему прохожему и говорит: "Привет, дорогуша, хорошо выглядишь," - и слабо усмехается, когда тот начинает пятиться и делать вид, что не расслышал. Он знает, что Джек превращает его в себя, и хочет понять только одно: когда же всё это закончится. Подозревает, что для этого придётся всего лишь умереть. - Ну что, как твоя заваленная Италия? - бодро, с широкой обаятельной улыбкой интересуется его мучитель, незаметно подойдя сбоку. Взглянешь со стороны - два лучших друга разговаривают. - Пересдам, - коротко говорит Дэй, удивляясь, как лживо бодро звучит его голос. И, поддавшись мимолётной бредовой мысли ("Помирать - так с музыкой"), решает нарываться сам. - Будешь себя хорошо вести - привезу тебе сувенир. - Оу, у тебя хорошее настроение, - не менее лживо восторгается Джек. - И какой же? - Вино, Феррари и платье из киноплёнки. - Жду не дождусь. Кстати, - тихий писк браслета, и между парнями появляется проекция древнего Рима, век двадцать второй, - поздравляю, теперь мы напарнички. - Джек ухмыляется до ушей. - Я вызвался тебя подтянуть, и наш старикан не смог отказать юности и красоте. Я лечу с тобой. Давай прямо сейчас? Отказывать бесполезно. Пытаться сорваться с крючка бесполезно. Двойная вспышка открытого разлома - и они оказываются на узкой улочке, среди строгих каменных зданий, и в десятке метров впереди улочка вздыбилась резкой аркой моста через крохотную речушку, скорее даже канал, с которого слышится плеск вёсел, фальшивящий баритон певца и щёлканье старых фотоаппаратов. Дэй оглядывается себе за спину. На балконах натянуты верёвки с сохнущим бельём. Он отщёлкивает свой браслет и сверяет координаты. - Мазила, - сообщает он Джеку, который уже пошел к каналу. - Это Венеция. - Что-то такое есть в умирающих городах, - не отпирается Джек. - Две тысячи двести тридцать шестой. Её уже через десяток лет затопит, плотины снесёт. А они не знают. Собор посмотреть хочешь? Я забыл, Петра он или Павла. - Марка, - флегматично поправляет его Дэй, выводя на голопроекцию карту Венеции. - Собор святого Марка, палаццо дожей, голуби на площади, навестить кинофестиваль и покататься на гондоле. Всё, пошли. Небо ярко-синее, облака болтаются по нему, как развешанные на просушку, где-то высоко над городом парят чайки, сверкая на солнце нестерпимой белизной оперения. К этому времени исторический туризм уже начал поднимать голову: ни флаеров, ни рекламы в небе, ни автоматики на улицах. Навстречу им идёт, пересмеиваясь, компания людской молодёжи, девчонки уже сверкают накупленными карнавальными костюмами и масками, парни во фраках. - Скучища, - мотает головой Джек. Он подошел к мостику, смотрит с него в сторону залива. - Какой из тебя турист, деревенщина! Надо окунуться в здешнюю жизнь. Пошли, - и в его глазах мелькает особенный, злой, захватывающий огонёк новой бессердечной идеи, - пошли в ла борделло! Или иль борделе? Хрен с ними, с предлогами. - С артиклями. - Я и говорю: хрен с ними. Пошли. Потрахаемся по-старинке. Он берёт Дэя за руку, переплетает пальцы - так дети берутся за руки, чтобы вместе куда-то бежать. Жест такой доверчивый и искренний, что сопротивляться ему невозможно. Они шагают по старой кладке узких мостовых, раскланиваются, войдя во вкус, с дамами, пинают жирных, обнаглевших голубей. Венеция ложится под ноги и покоряет своим неярким сиянием: жемчужные перьевые маски в стилизованной под старину лавке, гомон птиц, настоящие католические священники ещё в чёрном, не в хаки (Джек тут же одобрительно щипает одного за зад, после чего они оба пару кварталов убегают, и Дэй ничего с собой поделать не может - он хохочет, он рыдает от хохота над этой выходкой за весь мир и за спасение души). Последние капли времени из разбитого сосуда застывают, с залива приходят порывы свежего, морского ветра, солнце ощутимо греет лица и ложится веснушками на кожу, конные статуи Возрождения немо салютуют им вслед. Закат Венеции... Джек был прав, в умирающих есть своё очарование. Несмотря на демонстративное "хочу в бордель!" в самом начале, их прогулка затянулась. Оба морщатся, пробуя эспрессо в тихой кафешке, и Джек тут же тайком подливает в него гиперводки из одолженной фляжки. - Ресницы у тебя рыжие, Дэй, - говорит Джек, глядя в глаза своей добыче. - Красиво. - Что это тебя пробило, - судорожное передёргивание плечами. - Никак аллергия на кофе? На свои глаза посмотри. Джек закидывает руки за голову, смотрит в небо, затем, лениво, как обожравшийся хищник на остатки своей плотной трапезы, переводит взгляд обратно на Дея. Ветер ерошит короткую стрижку, играет с подолом хламиды из грубого светлого льна. Он выглядит таким расслабленным и умиротворённым, что ему почти хочется верить. И улыбается - светло, легко. - Сильно я тебя?.. - спрашивает. Дэй ещё раз пожимает плечами. Как если бы от ответа что-то зависело, в самом деле: - А ты бы спрыгнул тогда? - Да. Кофе остывает, молочная пенка медленно застывает на стенах крохотных чашек. - Сильно, - говорит Дэй. Джек отводит взгляд, и невысказанное "мне жаль" так и остаётся висеть где-то рядом, невидимое в блеске гирлянд из венецианского стекла. - Ладно, пошли. Он встаёт. - Смотри и учись, пока я жив: делаешь скан на трейс выброса вот этого набора гормонов, можно ещё пота, но тогда ты вместо борделя рискуешь попасть на футбольный матч. Вот... Вот и вот, - на проекции карты загораются красным несколько точек, к которым ведут пунктирные зеленоватые линии. - Пошли. Посмотрим, что умели наши предки. Он, усмехнувшись, подводит губы ("бальзам, дурак, просто бальзам!") и снова берёт Дэя за руку. - Первое свидание: в борделе, - констатирует факт тот. - Да ты просто образец утончённости. - А ты хочешь, чтобы это было свидание? - интересуется Джек негромко. Можно спрятаться за тишиной от бессердечного вопроса. Можно прятаться и за голограммой. И то и другое - защита мнимая, иллюзорная. Оба знают ответ. Джек насмешливо задевает его губы своими - даже не чмокает, так, быстро отвечает на незаданный вопрос пожатия пальцев, - и мостовая снова ложится под ноги. Дэй чувствует, что у него кружится голова - то ли от солнца, то ли от неба, то ли от синевы глаз... То ли от очень внезапной и странной нежности. Всё, что Джек делает - искренне, это они выяснили уже пару недель назад. И эти странные моменты близости взрывают остатки души, оставляя за собой только выжженную землю. Дэй держится за руку и идёт. День долгий и странный. Честно говоря, ему уже не хочется в бордель, хочется обратно, в общагу и отоспаться... если только Джек даст. Вокруг заведения литая ограда, двери с узорчатой ковкой ручной работы, в холле полутемно, горят свечи и среди портьер приютился какой-то мягкий диванчик-софа, на который он устало садится. Джек приседает рядом, проводит рукой по запястью... Встаёт, держа в руке второй браслет. - Прости, детка, - говорит он. Дэя прошибает холодный пот и омерзительное чувство надвигающейся опасности. Надо что-то сказать! Он силится приподнять руку, хрипло окликнуть Джека, но... - Парализующая помада, - уточняет Джек, - я соврал. Сиди тихо, и верь: я тебя спасаю. Он смеётся, зло, коротко, и кивает подошедшему мужчине. - Я хотел бы продать вам мальчика, - говорит он. - Я знаю, вы этим промышляете, Флоренци уже говорил мне об этом. Ноль шесть бэ-семнадцать кей альфа, можете посмотреть, я постоянный клиент. Дэй пытается верить, что он ослышался. Продать?! Браслет?! В двадцать втором веке до перемещения во времени ещё как до звёзд... Нет! Он не может! Он же не посмеет убить его в прошлом... навсегда? Он бледнеет, то ли от отравы, то ли от страха. Джек учтиво торгуется с лощёным сутенёром, пытаясь сойтись на половине цены ("А если вы нам труп привели, сеньор, и он помрёт через десять минут? Нам за вами трупы убирать?" - "Да всё в порядке, через час очнётся, мальчик что надо!"). Дэя шатает, но голова чугунная, и поверить в то, что худший кошмар путешественника во времени - застрять в прошлом, застрять рабом, - вот-вот превратится в явь, он не может. Джек же шутит? Он играет на нервы, он дошутит и вернёт браслет, да?! Он всё ещё не верит, когда старое золото - не настоящие деньги, и даром оно Джеку не нужно, это атрибут игры! - переходит из рук в руки. Он ждёт, когда кончится жёсткая шутка. Он ещё ждёт, когда Джек, при нём, исчезает во вспышке телепорта (а с ним - и программа-переводчик), и пока его ведут, полуживого, по тёмным коридорам и мягкому ковру, и даже когда его укладывают и заходит какой-то солидный почтенный мужчина возраста сорока лет, - он верит, что Джек вернётся, скажет "прикол, да!" - вернётся и заберёт его обратно, домой!.. Он почти верит, до тех пор, пока его не берёт его первый патрон. Первые двое клиентов - обычные, респектабельные люди, никакой крови, никакого насилия. Смазка в двадцать втором вполне нормальная, а разрабатывают его всяко дольше, чем Джек, осторожнее, даже лапают как-то с восторгом от его тела, словно стремясь и ему доставить удовольствие... Дэй не отзывается на касания, он лежит, закрыв глаза, проверяет на прочность верёвки, которыми привязан к кровати, и пытается вспомнить, как же выламывать себе большой палец, чтобы выпутаться из них. В какой-то книжке это было... После третьей неудачной попытки он ломается и начинает тихо хныкать. Кажется, это заводит того мелкого хлыща, который на нём скачет и воспринимает это на свой счёт, по крайней мере, он быстро сливается и уходит. Дэй лежит, и понимает, что ему до смерти жаль себя, что он тут один, и вся его жизнь - лежать и подставлять зад доисторическим туристам в борделе, и, как ни странно, он скучает по мелочам: по ионному душу, по своей любимой куртке, по тишине фермы и любимому забору, на котором можно было сидеть... По информационной сети. По тому факту, что когда-то у него была жизнь... По той сволочи, которая бросила его здесь, он не скучает, нет-нет. Старается не вспоминать. "Первое свидание", уродец. После пятого они все смываются в какой-то один большой невнятный ком в памяти, который иногда распадается на отдельные воспоминания. Две девушки-туристки, наряженные в старые платья, с кожаными хлыстами, неумело пытаются отстегать его, то и дело восклицая восхищённое "Mon Dieu!", и больше лапают его за зад, распаляясь, и потом два часа занимаются друг другом, пока Дэй лежит, закрыв глаза, и пытается понять, зачем им вообще это было надо. Пожилой немец, который достаёт иглы из небольшой кожаной сумки, и на несколько минут Дэй теряет себя от боли, но это кончается быстро. Кормят его особые извращенцы - он понимает, что за это надо платить. Наиболее редкие типы ещё и оставляют ему, как он понимает, подарки - то есть они что-то пытаются сказать, оставляют вещи, а сутенёр их не забирает. Видимо, рабам можно иметь подарки. Какой-то идиот, очень любящий позу "наездника", дарит ему сапоги для верховой езды и довольно показывает большой палец. После того, как ему пятый раз дают отоспаться, у него начинается дурной день - с самого пробуждения его разукрашивают синяками, чужой спермой, точками от электрошокера зловеще близко от гениталий... Жалобное хныканье снова переходит в пронзительный крик, сменяется коротким, увы, забытьем... Он выплывает обратно в реальность с завязанными глазами (здесь это любят), и по телу скользит тёплая влажная губка. Новый патрон-насильник неторопливо ухаживает за избитым телом, молча запускает пальцы в его волосы, и они только на секунду сжимаются сильнее, удерживая - и снова принимаются ерошить. - Пора домой, детка... - шепчет Джек ему на ухо, и Дэй ощущает всплеск перехода через разлом, а Джек снимает с него маску, и, не обращая внимания на жалкие попытки вырваться, стискивает в его объятьях, и держит так, долго-долго, пока Дэй не осознает тщетность своих попыток и не затихнет. Они в комнате. Более того, Джек телепортировал их прямо на свою кровать. - Прости... - говорит Джек, нарушая негласное правило - "не говорить о важном", - и улыбается так криво и темно, что Дэй понимает, к чему относилось это прости. И окунается обратно в свой всепоглощающий страх, падает, теряет себя, цепляется за чужое тело... - Прости, - повторяет Джек и, помолчав, уточняет, - что я вернулся. Я правда хотел тебя спасти.... Пальцы медленно сдвигаются к горлу, пережимают дыхательные пути. - Раз, два, три, - считает уверенный голос. Дэй бьётся, у него темнеет в глазах, ему страшно, и... прекрасно. Он чувствует себя свободным и, в первый раз в жизни, по-настоящему покорным - он облизывает губы, которым не хватает воздуха попросить "Не прекращай!.." и цепляется за руки, пытаясь удержать это ощущение... - Пятнадцать, шестнадцать... Джек выпускает его, наклоняется и быстро облизывает губы, ловя резкий хриплый вдох. Прикусывает нижнюю, вбирает в рот... выпускает, и ловит взгляд. - От себя, - говорит он, медленно, нежно, наклоняется и ложится сверху, прижимает Дэя к кровати своим весом. - Я хотел тебя спасти от себя. А ты, оказывается, скучал... Дэй отворачивается. Джек проводит пальцами по его телу, рассказывая - касаниями - порочную сказку: - Губы скучали... Сердце - слышишь, как заходится, - скучало. Ты мой, детка, твой пульс и сердце - принадлежат мне... И малыш Джонни в штанах, - он двигает бёдрами, - до Дика он ещё не дорос, малыш Джонни, но он тоже скучал, я же чувствую. Прикусывает ухо. - Некуда торопиться. Я правда хотел тебя спасти... Дэй верит. Слышит это "но уже не спас". Понимает Джека лучше, чем хотелось бы - жажда обладать новым, жажда познавать его глубже и глубже, довести до предела... и опрокинуть за предел. Джек выставил его в прошлое, думая "с глаз долой - из сердца вон", но... Пальцы снова смыкаются на горле, и Дэй притирается пахом, толкается навстречу, просит всем телом "возьми меня целиком!.. не останавливайся!.." Слишком это прекрасно, наверное - зайти за предел. Невозможно остановиться. Резкий хрип загнанной лошади. Свежие порезы, укусы... - Падай со мной, - говорит Джек. Дэй падает. Безвозвратно. Задыхаясь. Когда он в очередной раз выныривает из сабспейса, Джек снова легко треплет его по голове, придерживает за волосы, и подтягивает ближе. Их ноги переплетены. - Я тебе соврал, - легко выдыхает он на ухо. - Про брата... Сердце у Джека бьётся ровно и спокойно, и лежать у него на груди, как ни странно, уютно. Есть в этом какая-то прелесть - блаженство передышки перед смертью... Вырываться бесполезно. Дэй лежит и обводит пальцами кости ключиц, разглядывает их. Удивляется, как что-то, настолько похожее на человека, на красивого парня, - может быть настолько бесчеловечно... Джек смотрит в потолок, выдыхает... - У нас была война, - продолжает он. - На нас напали существа, страшнее самой смерти. Они питаются болью, страхом... Они искали новых рабов. Я держал братишку за руку, мы убегали... А потом я выпустил его руку. Его не нашли. Отец умер в тот налёт, мать меня прокляла. А я... я знаю, что Грей жив. Я стал агентом, чтобы найти его. - Ты сломался не тогда, - отмечает Дэй, сам не зная почему. Ворочается, устраиваясь удобнее на тёплом плече. - Нет. Слушай... Полтора года назад я пошел добровольцем на войну. Подбил с собой идти своего лучшего друга. Был шанс найти эту дрянь... Но это оказались не они. Нас взяли в плен, обоих, со Стивом. Я казался сильнее, и они пытали его на глазах у меня, целые сутки, чтобы заставить меня заговорить. Убили. Тогда я и понял... Сквозняк из распахнутого окна пристроился на волосах Джека. Безысходную паузу Дэй нарушает сам, договаривая за замолчавшего: - Как они размножаются. Те твари, что питаются болью... - Да, - говорит Джек. Им обоим становится легче говорить, теперь, когда тайны больше нет. - Да. Я тебя не спас. Прости. Передышка длится ещё несколько секунд спокойного молчания. Они понимают друг друга, и это лучше, чем секс, ближе, чем убийство... - Что ты хочешь? - спрашивает Джек, пытаясь вывернуться из наручников. - Я хочу, чтобы ты знал, - Харт целится в него из обоих автоматов и флегматично завершает фразу, - я люблю тебя. Правда, люблю. Просто хотел это сказать, потому что сейчас будет грязно... Две резкие очереди с обеих рук. С утра, если Дэй чему и удивляется, так это только тому, что жив. Джек почему-то сумел удержаться ночью, не задушить его, не зарезать, не порвать. Был близок, был очень близок. Наверное, он ещё не полностью превратился в эту дрянь, что питается страхом и болью, - или же решил отложить сытную трапезу. Когда Дэй пытается выползти из кровати, он уже почти уверен, что не сможет заявить на Джека, но тот помогает разрешить сомнения, наставляя на Дэя звуковой наган. - Сядь на пол, детка, и подожди, пока я оденусь. Кажется, мне пора отсюда уходить, так что ты меня проводишь и мы ограбим напоследок наш научно-технический отдел. - Хоть бы раз что-нибудь сам изобрёл, - хмыкает Дэй. - Техник из тебя никудышный. И мне казалось, тебе больше нравится смотреть, как я раздеваюсь. Они оба смеются. Дэй одевается под дулом пистолета, прокатываясь по этому поводу. Он знает, что Джек или возьмёт его с собой, или убьёт, и предпочёл бы второе, потому что боится первого. Он спокоен, только пальцы дрожат. - Пошли, - говорит Джек, пряча пистолет в карман своей белой хламиды. - Мой маленький друг всё ещё на тебя нацелен, хотя я ещё и рад тебя видеть. В общем, все фаллические символы указывают на тебя и только на тебя, не перевозбудись раньше времени. На улице нагло и беззастенчиво голосят сошедшие с ума птицы. Последние осенние дни - нет, последний осенний день Дэя. Они идут рядом, и время от времени косятся друг на друга, так непохожие на других, так отрезанные от остального мира общей тайной-на-погибель. И корпуса технички возникают перед ними слишком быстро, необратимо и невозможно быстро. - Вот и всё, - Дэй переминается с ноги на ногу. - Сейчас опять начнётся, беги сюда, принеси то... Джек, - он замечает, как его садист вздрагивает при звуке своего имени, - ты хоть поцелуй меня, что ли, на прощание? Сейчас же резко станет грязно и не до этого. - Когда ты просишь, невозможно отказать, - хмыкает Джек. Наклоняется ближе. Поцелуй получается пьяный, какой-то не от мира сего, скомканный, не нежный... Как у незнакомых. - Пошли, - говорит Джек. - Посмотрим, как ты халтурил на подготовке к боевым искусствам. Вырубай охрану. И дальше становится действительно грязно. Хруст костей, беззвучные лазерные вспышки, разрыв-вирусы блокируют связь с внешней сетью по всему зданию. Джек идёт по стерильным коридорам, Дэй дерётся, вымещая свою злость на ботаниках в белых халатах, которые остаются сзади со свёрнутыми шеями, и его мутит, ему нехорошо, но он замечает, что мутить начинает и Джека. Когда тот пошатывается и внезапно садится, понимать что бы то ни было уже слишком поздно. Пальцы парализованы и не смогут нажать на курок. - Хорошая помада, - говорит Дэй. - Отличная помада! Жаль, не убивает. Он подходит и замахивается было пробить Джеку прямой в челюсть, но ловит себя на том, что не может коснуться своего мучителя, физически - не может, не хочет, до дрожи... - Ух ты, - говорит он, отворачиваясь и окидывая взглядом пустое помещение, - они её и правда построили... Смотри, какая адская Церебра. Я как раз нас сюда вёл. Он отходит к одному из столов и снимает лёгкий шлем и подключенную к нему проводами панель управления. - И я, знаешь ли, им помогал, - говорит он. - Я так хочу тебя убить, ты бы знал... Джек не может пошевелиться, когда на его виски опускается тяжесть металлического шлема, и к голове автоматически прилипают датчики. - Но ещё сильнее - хочу, чтобы ты, блядь, перестал мне сниться... Полтора года, полтора года, как же настроить... Мы её, знаешь, так толком и не дотестировали, - пальцы, пьяно спотыкаясь на сенсорах, вбивают какие-то команды. - Пусть будет два, для круглого счёта. Ну что, готов страдать во время науки? Церри заставит тебя забыть всё, что было. Или сожжёт мозг. Не дотестировали, я же говорю. Дэй не очень верит, что это сработает, когда легко нажимает на сенсорную панель. Спустя пару минут, когда система защиты наконец подавляет вирусы, здание начинает запоздало расцветать аварийными сигналами, сиренами, световыми ракетами... Откуда-то издалека доносится рёв геликоптеров службы безопасности. По коридорам мчатся люди в хаки. Дэй сидит и гладит по лицу человека, который убил его. Трогает свой браслет. - Прекратить использование запрещённых технологий! Руки вверх! Назовитесь!! - орёт высокий громила в форме, наставляя на него пистолет. Удрать? Не удрать? Бежать некуда. Да и заблокировали уже... Твоё сердце принадлежит мне, детка... Твой Джонни тоже принадлежит мне. - Джон Харт, милашка, - говорит он офицеру, пинает бесчувственное тело Джека, встаёт и нагло ухмыляется ему в лицо. - Агент Времени. Что ты будешь делать, в реабилитационный центр пошлёшь? Он ещё что-то язвит, пока не получает от офицеров по зубам, сплёвывает кровь, закрывает глаза и чувствует, как падает, бесконечно падает ему навстречу вся остальная Вселенная, и от вседозволенности её кружится голова и нет больше точек опоры... Он знает, что для него всё кончено и ему уже больше не остановиться. Спустя много лет он возвращается в прошлое. Грей, разрытая могила, "пусть мёртвые хоронят своих мертвецов"... Джек всё так же любит, сукин сын, торчать на крышах и на высотках. Он, сволочь, ещё и бессмертен. Его, удачливого гада, душу всё-таки кто-то спас... И ещё - он до сих пор почти не помнит те два года. Джон заглядывает в морг, когда Джек отправляет тело своего брата в криогенную камеру. Джек в трауре. Он снова потерял брата. - Я сочувствую твоим потерям, - говорит Харт. Он приподымается на цепочки, жилистый, сильный, но всё ещё на голову ниже, поэтому к Джеку приходится тянуться. Трогает губами щёку, тепло, легонько, ни на что не претендуя. Здороваясь и прощаясь. И, конечно же, он врёт, нагло врёт, он сочувствует большинству из них, но ему ни капли не жаль, что Джек потерял два года. Потому что этот сукин сын так и остался сильнее, так и остался ярче, так и остался единственной дрянью, которой Джон может сказать "Я люблю тебя". - Have a nice day, - говорит он на выходе закрывающейся двери Хаба, зная, что Джек, во-первых, не смотрит на камеры слежения, а если и смотрит - не поймёт игры слов. Но где-то в глубине души спит, тоже в криогенной камере, в коме, мальчишка-ковбой, который когда-то так хотел это сказать.