Набросок E2-E4

Красный. Он набирает густую краску прямо пальцем и ставит на листе яркое пятно. Красный — это тепло. Фредди пять лет и для него красный — это крыши домиков, Санта Клаус, огонь и... кровь. Он видит её нечасто, только когда родители ругаются особенно сильно, а из маминого носа струится огонь. Иногда красный — это страшно. Жёлтый. Гуашь легко размазывается по детским ладошкам, будто на них рассыпается солнце, щекоча лучами. Фредди шесть, для него жёлтый — это нарисованные цыплята, смешной дождевик и цвет пачки крекеров. Жёлтый куда спокойнее красного, но он так сильно слепит, что порой хочется отвернуться. Синий. Акварель стекает по альбомному листу, напоминая витиеватую волну. Теперь Фредди семь. Синий — кривая свечка на торте, отцовский футляр для очков и мамин домашний свитер. Красивый цвет, очень семейный. Его нелюбимый. Фредди рассказывают, что есть основные цвета и что их всего три. Они создают вторичные, и это слияние двух красок в одну его завораживает. Он думает, как было бы здорово вот так крепко-крепко обнять кого-то и стать самым красивым цветом в мире. Все говорят, что он очаровательный и одарённый, очень умный, ребёнок, но никто не знает, что ему нет дела до одарённости. Он лишь прячется за светлыми красками от своих тёмных кошмаров и закрашивает внутренних монстров. Водит перепачканными жёлтыми ладонями по стенам ванной, играя. Рисует несуществующий оранжевый космос и забавного космонавта в зелёном скафандре. Мелками на асфальте старательно выцарапывает держащихся за руки сказочных существ. Он придумал их сам, он их любит и всегда рисует хотя бы двоих — не хочет, чтобы кому-то было одиноко так, как ему. И красочная реальность настолько лучше его обыденной реальности, что мальчишка начинает ненавидеть обе. Он не может избавиться от проблем и страхов, но может выбросить краски и изорвать в клочья рисунки. Он может лишь глотать слёзы, уничтожая космонавта и сказочных монстриков, солнце и море с корабликами, все свои фантазии и попытки спрятаться. Он больше не возьмёт в руки кисти и не притронется к краскам. Они его всё равно не спасли.

***

— И как вам играется бездомным? — Вопрос ядом стекает с губ, но на Сергиевского, кажется, совершенно не действует. — Непросто, полагаю? Фредди думается, что яд токсично-зелёный как едкий дым и гибкий как змея. Он проводит это дурацкое интервью, задавая омерзительные ему самому вопросы, потому что надо. Потому что у мира свои законы, свои понятия о балансе и справедливости. И потому что есть Волтер, который напрямую дал ему понять, как действовать. А Трампера вообще ничто уже не интересует. Кроме, может быть, сидящего напротив действующего чемпиона и его лица, совершенно лишённого красок и от того безжизненного и будто полупрозрачного. Фредди к такому не привык, ему нужна яркость, красочное безумство и густота эмоций, но лицо Анатолия — настоящий холст, манящий прикоснуться к нему и оживить, и Фредди честно пытается, заваливая вопросами и наслаждаясь появлением хоть какого-то выражения на этом лице. Бледно-розовый вместо красного расцветает на щеках. Оттенок затаённой ярости, за которым он следит как заворожённый, пытаясь уцепиться за замеченный отголосок огня и крови. Лёгкая тень пролегает между напряжённо сведёнными бровями, как призрак глубокой тьмы, окрасившей холст. Фредди думает, что это красиво, и задаёт следующий вопрос в нетерпеливом ожидании, когда алый и чёрный проявятся полностью. Руки сами тянутся за карандашом и, отгородившись планшетом, он начинает рисовать. Тех цветов, от которых он убежал так давно, сейчас нет. Остались только бледные и приглушённые полутона, и ему хочется в них потеряться, погрузиться окончательно и не возвращаться никогда. Хочется довести их до крайней точки, где они наберут убивающую яркость. Он рисует его в анфас и, набросав овал лица, самозабвенно вырисовывает лоб, примеряясь, достаточно ли он похож, бросая на Анатолия короткие взгляды. Пускай в руках у него лишь один простой карандаш со скучно-серым грифелем, а Сергиевский, весь в чёрном, никак не даёт ему бешеных красок, сам процесс приносит необъяснимую радость. Периодически Фредди усиливает нажим, добавляя тени, заштриховывает участки скул и шеи, и неосознанно скользит взглядом от строгого лица к кадыку и обратно. Просто, чтобы эскиз вышел похожим. Он же не псих, чтобы любоваться, правда?.. Анатолий с силой сжимает зубы от гнева, и Фредди ликует — на лице проступают новые острые черты, словно кто-то постепенно раскрашивает маску фарфоровой куклы, и он спешит добавить эскизу новые линии. Аккуратные тонкие губы, сжатые в неприязни. Густые тёмные волосы и такие же ровные брови. Высокие скулы. Красивая шея и в меру широкие плечи. Как мастер Фредди доволен собой, но одной детали, самой главной, всё ещё нет — на него смотрят пустые глазницы. Нет ни зрачков, ни радужки, только длинные прямые ресницы, и он боится даже подносить к ним карандаш. Лишь бы не испортить, не изобразить криво зеркало души, способное вмиг уничтожить набросок, который Трампер тайно хотел бы оставить себе. Он начинает рисовать зрачок и грифель ломается. Интервью заканчивается скандалом.

***

Белый. Именно такого цвета на нём рубашка, когда взбешённый Анатолий прижимает его к стене прямо в номере отеля. Чистейшая белизна выедает глаза, и он рад, когда рубашка оказывается на полу. Странный кроваво-фиолетовый. Укус, который Трампер оставляет на чужой шее, будто пытаясь так отомстить за невозможность Сергиевского сразу дать ему привычные краски. Почти пунцовый. Собственные горящие уши и следы на запястьях. Фредди захлёбывается от стекающихся к нему красок, и он так переполнен эмоциями, что готов плакать от счастья и упоения. Анатолий вряд ли понимает, что в точности значит блеск во взгляде напротив, но он прижимает его близко к себе до цветных звёздочек перед глазами и осыпает тело яркими метками. Фредди хочет прижаться к нему ещё ближе и стать наконец одним цветом.