Venu avec de la neige

      Неожиданно холодный конец ноября. Впереди зима, которую, если честно, на дух не переношу — авралы, темнота и вечная мерзлота, из-за которой охриплость голоса возрастает в ебейшей прогрессии. С уходом хоть какого-то тепла стало тяжелее переносить выворачивающие сердце наружу испытания — меня разъебало так, что пришлось, как подбитой лани, прятаться по кустам. Еще с детства — как рефлекс — прятать слабость, пока не увидели, а прятать приходилось много. А тут — камеры; я, с авторитетом стойкого психолога; мать, запутанная и запуганная — и так проебаться. Из самых отвратительных вещей в мире лицом столкнуться с гадкой, вязкой, липкой, тлетворной несправедливостью. Лишь только прикоснешься к ней — и едкие топи в секунду затянутся над твоей головой с самодовольным причмокиванием — мол, еще один.       После испытания, в автобусе, села через ряд от Гели, зарылась в капюшон. Знаю я ее — все по глазам увидит, в воздухе еще не остывший мятеж учует шлейфовыми нотами амбры. Блять, уже ее слогом баить начинаю. Это уже все, Лин, это полный провал. Безоговорочная капитуляция. Ночи переписок не проходят даром — мы обе неизбежно цепляем по куску друг от друга. Я поглощаю ее ведьминско-филологичную манеру, а она начинает разговаривать матом, распиная на крестах хейтеров, в очередной раз доебывающихся до ее стиля работы. В каждом таком голосовом — волна негодования, приправленная сарказмом и будто инфернальным, завораживающим смехом. «Пусть катятся ко всем чертям! Ты охуенна, Гель!» — выпаливаю в ответ, зная, что сама добровольно покачусь в преисподнюю, если бал там правит она. Предводительница нечистой силы мыслей.       Не замечаю, как она подходит, но чувствую ее искряще-теплые пальцы на своей еще не отогревшейся руке. — Тебе чего? — как можно беспечнее и теплее отвечаю на тактильный вопрос и сразу жалею — голос, без того скрипящий, вновь срывается, впуская в себя недавно пройденное. — Ничего, девонька, — здесь Геля запинается, и, видимо, прикусывая губу, ненадолго замолкает.       Я, захотев подивиться на смущенную колдовку, наполовину высовываюсь из убежища, но вижу лишь непривычно широко распахнутый взгляд беспокойно лучащихся в темноте глаз. — Там у входа поддувает — так я сюда хотела — снова заминка — ненадолго, если ты не против. Здесь с тобой потеплее.       И приглушенно смеется согревающей нотой корицы.       Отводит взгляд, а пальцы крепче обхватывают и пробираются в чуть сжатый кулак. Этой мягкой настойчивости могли бы поучиться римские завоеватели — города по всему миру сдавались бы, не обороняясь. Сами открывали бы главные ворота, опускали бы оружие и щиты.       От моего мятежа остались лишь беспокойный пульс и пара капель на Гелиной водолазке. Я вцепилась — мыслями, вздрагивающими сердцем и рукой, — в ее энергию тепла и заботы. Я сдалась и слушала колыбельный стук ее сердца, от которого не скрыться, чуть только различишь его в тишине. Как иногда слышишь свое собственное сердцебиение, впадая в сон.       Сквозь дремоту и отдаленные споры Влада с Толиком, сквозь мягкое рычание мотора и едва слышное шушуканье Лены с Ариэлем, я чувствовала её нежные руки на своих бедрах, на плечах и, казалось, повсюду. Горячая волна наперебой с усталостью накрывали все быстрее. — Девонька моя, я рядом, — прошептала Ангелина куда-то поверх меня и прикоснулась губами к макушке.       «Знаю» — улыбнулась себе и так и уснула у нее на груди.

***

      Я с детства привыкла к теплу. Наверное, из южного человека с горячей кровью не вытравишь желание постоянно греться на солнце, бросаться со скалы в море, прогуливаться теплыми ночами по городу, заходя перед рассветом на побережье. В полном одиночестве. Тянуло туда, в тишину, отдохнуть от перебивающего мысли гвалта дома и отключиться от постоянной связи с душами, которые то и дело появляются везде, куда бы ни пошла. Только не здесь.       Возможность побывать наедине с природой, с ее чистой, не затронутой чужими историями энергией и сейчас спасает меня. Хотя видения я уже умею брать под контроль, жизненная сила, встречаясь с нежизненными, наматывается комком нервов внутри, грозясь разорваться, разлететься шрапнелью. Заземление работает стабильно — приучилась справляться. Ну, почти. Приступы агрессии, которые раньше были обычным делом, становятся реже.       Не обошлось без влияния питерской колдовки. Как тогда, после съемок, она обезвреживала внутренние бунты не первый раз. Она сама была буйным северным морем, охлаждала пыл и согревала одновременно. С ней я чувствовала себя у побережья ночного Черного моря — таинственный и спокойный дом.

***

      Всеми правдами и неправдами я выпросила у Лены место у окна, рядом с Гелей. Лететь до Екб предстояло часа полтора, и я не могла упустить возможности просто побыть рядом с ней, не несясь никуда сломя голову. Лена, глядя на меня хитрым взглядом из-под очков и метнув его на секунду на Ангелину, поддалась на уговоры. — Садитесь уж, — я почувствовала, как мгновенно покраснела при упоминании «нас», которые должны были «садиться». На что таролог усмехнулась и полусерьезно добавила: — Только магия ведь не бесплатна. Чтобы показала мне потом фотографию, на которой вы вместе.       Я уже проклинала себя за идею договариваться именно с Леной. Походу, даже с самой Ангелиной это было бы куда беспалевнее…       Вдолбив взгляд в пол и смазанно поблагодарив Лену, унеслась покупать ебейше дорогой кофе. Вернуться к ней или к Геле сейчас было невозможно. Чувства перебивали мысли в голове — пришлось пить латте, эту непонятную бурду из горчащего молока. Со своего столика смотрела на оставшихся в зале ожидания. Лена, чуть ерзая на месте, чем-то бурно делилась с Ангелиной. Та откидывала спадающие на лицо вороные (или, может, вороньи — оставшиеся от перевоплощения) волосы, и движения ее рук зачаровывали — я каждый чертов раз вспоминала, как по-матерински они могут обнимать. А в сознание пробирались фантомные ощущения шлепков на заднице. От них же. От нее же.       А она все так же заливисто смеялась, прикрывая этими руками улыбающиеся пухлые губы.       Наконец, мы прошли на стойку регистрации. Я, не желая слышать возражений, подхватила вместе со своей сумкой и ее рюкзак. — Куда понеслась, бедовая?       Услышав ее смех и почувствовав сильно-нежную руку на плече, я не могла не повиноваться. — Я же тебя вместе с этой поклажей сейчас в самолет снесу, девонька, — и я потеряла контакт с землей еще до отлета.       Движением фокусника-пауэрлифтера она закинула меня на спину и с видимой легкостью понеслась савраской по пролету аэропорта. — Геля, епт, ты что творишь! Надорвешься ж, блять! — Все свое привыкла носить с собой.

***

      Уже полшестого. В салоне приятные для отдыха сумерки, а я все смотрю в иллюминатор. Нельзя смотреть на нее — голова закружится похлеще, чем от высоты. В голове крутится дурацкое «Земля в иллюминаторе». Сюр полнейший. Хоть ори на весь салон. Рядом со мной женщина, от которой я голову теряю, стоит ей подышать в мою сторону, а я выебываюсь и делаю вид, что меня она совершенно не интересует. И зачем, спрашивается, так сюда рвалась…       Вижу в отражении стекла ее расслабленное лицо, улыбающееся краешками губ. Она так выматывается, что возможность отдохнуть час-другой воспринимает исключительно благоговейно.       Имею наглость смотреть на нее прямо, а не через королевство Кривых Зеркал. Слышу, что в наушниках играет Раммштайн, вновь вглядываюсь куда-то вглубь черт лица, окидываю взглядом пушистый белый свитер и расплываюсь в улыбке. Контраст на контрасте, Ангелина Юрьевна! — Линочка, ты чего смотришь — аль хочешь чего? — спрашивает, не открывая глаз, но наушник вынимает.       Она сквозь багажники видит, Лин! Думала, с закрытыми глазами твою довольную рожу не распознает? — Музыка не мешает? — спрашивает, а сама и так уже знает, в чем дело, прищуривается.       Наклоняется ближе, хоть в этом и не было необходимости, шепчет: — Чувствовала я, девонька, твой взгляд. Как кошка на сметану заришься, облизываешься.       Выдыхает в шею и руку заговорщически на колено кладет. Я и правда чувствую себя девочкой. И полностью под ее чарами. — Ох, Изосимова, и доиграешься!       Сумрак поглощает рваное дыхание и поцелуи, а в наушниках, как по законам ромкомов, играет пронзительное французское «Tombe la neige».

***

      Видимо, пророчество. Вечерний Екатеринбург сверкает свежим пушистым снегом, все никак не перестающим, и огнями гирлянд. Не отпуская рук, едем в автобусе по главным улицам, Геля — у окна. — Ты невероятна, Гель… Знала бы ты, какой у меня сейчас красивый вид перед глазами: шикарная женщина, волшебный вид за окном. Даже снег — просто снег — завораживает. И это все ты. Tombe la neige Tu ne viendras pas ce soir*