Патина бронзы

лестницы, полы в моей комнате, сени, крыльцо, причал — всюду шаг ваш так весело и хорошо звучал, словно мы не расцепим пальцев, не сгинем в дыме, словно я вам еще читаю про древний рим словно мы еще где-то снова поговорим, не умрем молодыми © Вера Полозкова, Юг

— Я так люблю, когда ты смеёшься, — вдруг говорит Кэйя. Дилюк оборачивается через плечо, приподняв брови в немом вопросе. Кэйя — пьяное забытье, растрёпанная макушка, усталый выдох — лежит головой на стойке, подложив под щёку руки, едва балансируя на грани яви и сна. У капитана, делится Стэн часом ранее, небрежно вытирая рот ладонью, выдался сложный день. Молодые рыцари оглядывают Кэйю украдкой, почти воровато, пока тот тяжело облокачивается о стойку, а Дилюк — недовольство и ворчание вкупе — сгружает на стол выпивку, становясь невольным свидетелем разговора. Сложная неделя и сложный месяц. Дилюк не знает точно, но выкрадывает брошенными невзначай взглядами, подмечая детали, одна другой непривычнее: тёмные круги под глазами, резкий и колкий смех, а иногда и вовсе — едва заметный, маленьким шрамом в уголке губ. Пустые бокалы, множащиеся из раза в раз, тихая внимательная монахиня подле, частые визиты алхимика в Мондштадт — слишком заметная белизна кожи и броское золото кос, резкий контраст на фоне смуглого Кэйи, тепло сжимающего ладонью чужое плечо. И седые, высветленные временем и заботами пряди волос. Дилюк помнил, сколько их было, когда он уходил, и мог указать на каждую новую нитку инея и серебра. — Ты пьян, — констатирует он, разворачиваясь полностью и подходя ближе. Ставит блестящий чистотой стакан вниз, под столешницу, окидывая беглым взглядом пустую таверну. Купол благословенной тишины — ни пустых разговоров, ни утомившего перебора струн. Кэйя хмыкает. — Это так важно? — бубнит он, еле ворочая языком и утыкаясь лбом в скрещенные ладони в попытке устроиться поудобнее. — Что? — Что я пьян, мистер Великий Зануда, — чеканя каждое слово, глухо поясняет Кэйя, явно веселясь. — Розы красные, фиалки ничем не пахнут, я пьян и не соображаю, а ты красивый, когда смеёшься. То есть... Ты всегда красивый, но так сказала Кли. Это её слова. Ты разговаривал с Джинн и вдруг рассмеялся, как будто... Кэйя замолкает на полуслове, затихая и мягко сопя. Его меховая накидка едва держится на плечах, обнажая белый край рубашки, голубую кайму рукавов и участок кожи, не прикрытый ни одеждой, ни волосами, — оголённый, с крохотной родинкой у сгиба шеи. Смуглый настолько, будто солнце и ветер Мондштадта наконец избрали себе любимое дитя. Вырастили его, непокорного шебутного ребёнка, научили смеяться и флиртовать. Сделали главным украшением города, состарив в дань уважения историям об исчезнувшей стране. Так рождается патина бронзы — связь прошлого с настоящим, голубое на тёмном, царапинки в сердце и дрожащий звездой зрачок. Меч Мондштадта, последняя корона Кхаэнри'ах. — Как будто что? — ...как будто тебе вновь шестнадцать, — спустя пару секунд молчания охотно поясняет Кэйя. Смеётся хрипло сам, потираясь лбом о кожу перчаток, поправляя повязку и почёсывая бровь. — Это всё ужасно. Зачем ты таким вернулся, Люк. У меня слабое сердце. За такое несколько суток положено сидеть в камере. Дилюк не уверен, что следит за сутью разговора. Он стоит неподвижно в собственной таверне, где кроме них двоих никого, обескураженный чужой откровенностью, с заходящимся в груди сердцем. Они не особо разговаривали. Писали друг другу редкие письма — дань ностальгии и связи, каждый — всё ещё названный брат и клятва верности под куполом неба. Изредка встречались — по долгу службы и воле случая. Кэйя всегда улыбался, едва завидев его, разводил руками в стороны, оставляя локти прижатыми к телу, — больше пафоса и театра, чем искренности, они бы отлично сыграли с Фишль какую-то из её историй, — и спрашивал, чем обязан. В их отношениях место находилось всему: притворству и ужимкам, беспокойству Аделинды, общему делу, секретам и древним тайнам, даже призракам — особенно призракам. Но там совершенно точно не было вопросов «Как у тебя дела?» и признания — я люблю, когда ты смеёшься. Ты такой красивый. Словно им было вновь по шестнадцать. Семёрки ради. — Я убил Эроха, — говорит Кэйя неожиданно. Хмыкает самодовольно в сгиб локтя. — Вот бы его не стало, подумал я как-то. И его действительно не стало. Первым в моём списке. Дилюк знал: Кэйя писал об этом — не совсем об этом, — но тогда Дилюк ничего не почувствовал. Только бегло пробежался по строкам, случайно смяв край бумаги пальцами, там, где небрежным пятном красовалось капнувшее вино, и отправился дальше, в Фонтейн. Тишина и чувство глухой благодарности пришли много позже, где-то на третий месяц после возвращения. В тот день Дилюк прогуливался между лозами винограда, трогал бездумно широкие, с ладонь, листья и прозрачные ягоды, когда услышал голос Аделинды. Она звала Кэйю — неизменно добавляя, словно ничего не поменялось, «сэр», — и мягко, благодушно улыбалась ему. Дилюк видел её улыбку лишь единожды — когда вернулся в поместье, и даже тогда она была неуверенной, с тяжестью общей утраты. Солнце, повиснув над верхушкой холма, брызнуло солнечной пылью, подсветив силуэты и свёрнутый пергамент в руках Кэйи, пришедшего лично. Обернувшегося в поисках хозяина и неуверенно взмахнувшего ладонью. Крепуса больше не было, и Дилюк, глядя на осколки своей семьи, наконец-то мог признаться в этом без оглушающей его скорби. — Я знаю. — Ничерта ты не знаешь, — возражает Кэйя пьяно, протестующе качая головой. Глухо стонет, выпрямляясь, и внутри Дилюка ворочается что-то темное, почти болезненное. Лицо напротив — плоское, серое, — словно пустой лист без тени игривой улыбки, хоть какой-то паяцевой искры. Кэйя смотрит сквозь бокал подле, сжимает ножку — хрупкость стекла в пальцах — и говорит: — Однажды мне пришла в голову светлая мысль: вот бы меня не стало тоже. Вот бы я не случался в этом городе и в твоей жизни, мастер Дилюк. Всё, чего я хотел в такие моменты, — прощения и любви. — Кэйя чешет пальцем кончик носа. Поводит зябко плечом, из-за чего накидка с шорохом падает на пол, глухо ударяется металлом. — Целоваться хотелось страшно, чтобы хоть на мгновение почувствовать себя живым. Но ты решил полежать где-то в чёртовой канаве, пока твой Глаз Бога едва мерцал на моей тумбочке. — А потом? — тихо спрашивает Дилюк, игнорируя то, как сосёт под ложечкой от ужаса разговора и откровений. Светлая мысль, повторяет он про себя. О, Селестия. — А потом пришёл Альбедо и сказал примерно тысячу раз, что мне не нужно ничьё прощение. Всё вышло как вышло. А ты — не панацея. Единственное желание, оставшееся со мной, — не делать никакого выбора, когда придет время. Я знаю, что всё равно придётся. Это... пугает. — Кэйя склоняет голову к плечу, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Встряхивает головой, бросая невпопад: — Альбедо классный парень. Ты ему не нравишься. Он тяжело поднимается, соскальзывая с высокого табурета. Пошатнувшись, крепко хватается за стойку, глядя прямо перед собой. Бормочет под нос, что, кажется, пора домой. Дилюк щиплет переносицу, считая про себя до пяти, пережидая, когда раздражение внутри угаснет. Вздыхает безнадёжно. Хмуро огрызается: — Уверен, он преуменьшает. Это взаимно. Добавляет решительно, отнимая ладонь от лица: — Хватит на сегодня. Пойдём. Он ловит Кэйю под локоть, помогая удерживать шаткое равновесие. Хмурится — всего бутылка «Полуденной смерти», Кэйя мог позволить себе больше. Он едва ли пьянел по-настоящему, скорее расслаблялся, кривляясь и хохоча, чем раздражал всякий раз. Никогда не разговаривал откровенно, никогда не выглядел ломаным и пустым. Бестолковый шут и лжец. Кэйя вдруг смеётся, глядя в глаза. Ты опять ворчишь, Люк, запрокидывая голову назад, делится он. У тебя ужасно смешное лицо, ты знаешь? Как ты стал таким скучным, Селестии ради. Утыкается доверчиво носом в сгиб плеча, наваливаясь всем собой. Шумно вдыхает, зарываясь лицом в шуршащую ткань хлопка, закидывая руку на плечо. — Понесёте меня, как действующего регента королевской ветви, мастер Дилюк? — Как мешок картошки, — отрезает Дилюк, растерянно прижимая Кэйю к себе. — Максимум, которого ты заслуживаешь. Их так и застают — нелепым нескладным единством: Кэйя почти засыпает у него на плече, Дилюк почти умирает на долю секунды от тёплого дыхания у шеи. — О. — Лицо Розарии, застывшей в дверном проёме, полно мягкого удивления. Дилюк не уверен, действительно ли он видит крохотную нежность, мелькнувшую в приподнятых уголках губ, или это всё — игра света в мерцании свечей. — Я помешала? Они были больше, чем собутыльники. Меньше, чем друзья. Дилюк не был уверен, были ли у Розарии друзья, но замечал каждый раз — в таверне, в центре города у фонтана, под бой колоколов собора, у озера Звездопадов — с каким ревностным упорством она защищала Кэйю, оставаясь рядом. Как каждый раз закидывала чужую руку себе на плечо, подпирала собой и уводила в казарму отсыпаться и отдыхать. Как кошкой щурила глаза, слушая внимательно всё, что ей рассказывали наедине, и бросала тяжёлые задумчивые взгляды на Дилюка. К предателям Мондштадта — даже в перспективе — так не относились. Дилюк впервые ловит себя на этой мысли весной, когда за стенами города расцветают вторые одуванчики. Небо, набухшее долгожданной влагой, пело предчувствием грозы, и та урчала в ответ со стороны моря громом, будто кошка, уснувшая на коленях. Затишье разбилось осколками детского смеха, грохотом взрыва и всегда знакомым голосом: — Кли! Кэйя стоял у кромки небольшого озера, по щиколотку в воде, подвернув штанины, в одной рубахе без привычной мишуры. У застывшей рядом с ним Кли пальцы и рот были вымазаны соком ягод, пока на щеках победно красовались следы копоти. В глазах — неприкрытое обожание и любовь, отсутствие всякого страха, любой оторопи, которые случались перед Джинн. Кэйя смотрел на неё в ответ сердито, но в конце концов проиграл, как проигрывал каждый: присев на корточки, поцеловал выбеленную солнцем макушку и вытер лицо платком. Обернулся после через плечо, окликнул кого-то ещё. Дилюк был самую малость удивлён. Он не знал, чему удивлялся больше: тому, что Кэйя притягивает к себе огонь, или тому, что притягивает детей. Дети чувствуют любую фальшь. Они не тянутся к интриганам и лжецам, к людям, которые однажды предадут все их крохотные мечты и всё, что они любили: истории, рассказанные шёпотом в ночи, клятвы верности, робкие поцелуи, букеты полевых цветов, среди которых всегда звенела трава-светяшка. Ракушки, собранные у моря. Виноградный сок. Дилюк наблюдал, не отрываясь, как Кэйя — торжество спокойствия, взрослого покровительства — терпеливо объяснял что-то прибежавшему Беннету, небрежным взмахом руки туша занимающийся в траве пожар. Как показывал Эмбер правильную стойку и без предупреждения, играюче подбрасывал в воздух льдинки вместо мишеней. Как подмигивал весело Кли, трогательно улыбавшейся ему в ответ. Как тяжело вздыхал, чуть запыхавшись, глядя на огненных детей и стоящего в тени леса Рэйзора. А потом случайно заметил его — Дилюка — и на короткое мгновение застыл, словно забыв, что нужно делать. Только дышал, открыв рот, растрёпанный и босоногий, со следами маленьких ожогов на предплечье. Сердце Дилюка — испуганная птаха — пропустило удар, запоздало забившись заново с новым раскатом грома. Кэйя требовательно махнул рукой, заставляя спешиться с лошади и подойти. Бросил вместо приветствия: — Покажи, как управлять огнём. И как ты дерёшься. Мне не объяснить. Дилюк оглянулся, изучая расставленные неподалёку чучела. — Мне драться с ними? — спокойно уточнил он, приподняв бровь. — Дерись со мной, — легко предложил Кэйя, запрокинув голову и всматриваясь в небо, словно прикидывая шансы. Обернулся, окликнул: — Беннет, Рейзор! Вам будет полезно. И играючи подбросил меч в ладони. — Два варианта, — выдернув Дилюка из воспоминаний, напоминает о себе Розария, не дождавшись от него ответа и подходя ближе. Обманчивая мягкость голоса, осторожные шаги человека, готового драться. Дилюк заинтересованно склоняет голову к плечу. — Я забираю капитана Альбериха, и мы забудем этот вечер: и моё присутствие, и всё сказанное им сегодня, что бы этот болван ни сказал. — Он просто пьян. — Он просто не спал трое суток, — не изменившись в лице, поправляет Розария. Машет ладонью у лица. — Не все рыцари Ордо Фавониус настолько беспечны и безответственны, как вы полагаете. Господин Рагнвиндр. Дилюк прикусывает щёку изнутри, борясь с желанием закатить глаза и возразить. — Какой второй вариант? Лицо монахини смягчается. Она пожимает плечами, предлагая очевидное: — Я ухожу. А вы, наконец, поговорите, как взрослые люди. Хотя за него, — лёгкий кивок головы, — я не ручаюсь. Дилюк молчит. Розария смотрит ему в глаза — прямолинейная стойкость — и кивает. — Разумный выбор, — говорит она. — Ты должен мне бутылку своего лучшего вина. И уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь. На второй этаж Дилюк несёт Кэйю всё-таки на руках. Аккуратно ссаживает на кровать, избавляя от повязки и побрякушек, слыша блаженный выдох, когда Кэйя потирает глаз. Опускается на колено, снимая сапоги. Вопросительно мычит, когда чужая ладонь скользит от его виска к стянутому лентой хвосту. — ...не делось. — Что? — Желание, — негромко повторяет Кэйя. — Поцеловать тебя. Никуда не делось. Ужасное чувство. Дилюк поднимает голову, удивлённый в который раз за вечер, и Кэйя — смазанный штрих улыбки, пьяное веселье, темнота усталости нескольких последних дней, нескольких последних лет — наклоняется к нему, трогая поцелуем губы. Трётся носом о щёку, тянет пальцами ленту, освобождая непослушные волосы тяжёлой россыпью по плечам. Смеётся, довольный своей выходкой, и приникает к губам ещё раз. И ещё. И ещё — и продолжает смеяться, дождавшись, пока ему ответят скованно и робко. Кэйя гладит пальцами по затылку, трогает поцелуями нос и скулы, уголки рта. Иногда промахивается, мажет губами по щеке, не открывая глаз, ластится, как много лет назад. Рвано всхлипывает, обжигая дыханием губы, когда Дилюк неосторожно сжимает пальцами его колени. — Кэйя… — …ужасно красивый, когда смеёшься. Дилюк смотрит на трепещущие ресницы, пока Кэйя забытым жестом бодает его в лоб и так и застывает, мерно и спокойно дыша. Дилюк думает, что, если бы его спросили о Кэйе, он бы ответил, что стоит подумать дважды, прежде чем доверять ему. Искренняя правда куда горче и сложнее злой оценки: она переливается в сердце звёздных раковин, шуршащих морскими волнами и прошлым, прячется в шкатулке за потайным кирпичом вместе с письмами и прорастает глубоко внутри. Дилюк всё это время скучал. Дилюк застаёт Кэйю умывающимся, фыркающим над бадьёй. Тот обессиленно трёт лицо, стряхивает воду с ладоней и, оперевшись на края импровизированной раковины, внимательно разглядывает в зеркале напротив своё лицо. Хмыкает весело, замечая пристальное внимание. — Любуетесь, мастер Дилюк? — спрашивает он, вдевая в мочку уха увесистую серьгу. Распрямившись и пройдя в центр комнаты, Кэйя улыбается лукаво, склонив голову к плечу. Красуется. — Хорош собой, правда? Дилюк, облокотившись о дверной проём, отстранённо замечает оставшуюся на чужой щеке влагу и правда любуется: мокрыми, потемневшими от воды волосами у висков, непослушными после сна прядками, смятыми так, словно их пожевал кот; отпечатком подушки на лице, просторной рубашкой с глубоким вырезом, кожей, не скрытой перчатками и лишними тряпками. Кэйя выглядит слегка помято, словно взъерошенный воробей или ощипанный петух, и Дилюку смешно и тепло от этого сравнения. Он не видел Кэйю таким много лет. Какой же ты дурак, думает он вдруг с небывалыми для себя нежностью и спокойствием. Отец учил его быть храбрым и устремлённым — всё, чего не смог достичь в своё время он, достиг Дилюк: звания, Глаза Бога, положения. Варка учил его драться: хлопнул размашисто по плечу ладонью и кивнул в сторону оружейной стойки, мол, выбирай, юноша. Дилюку тогда приглянулся клеймор: простой, ничем не украшенный, выкованный кузнецом для учёбы меч сам лёг в руки и весело блеснул на солнце. Он помнит, с каким удивлением звучал голос Варки: «Уверен?» — но если Дилюк выбирал что-то, он выбирал это на всю жизнь. ...Кэйя учил его первой любви — трогательной, сладкой и злой, когда режешься о любые грани и смеёшься от щекотного прикосновения губ к плечу. Кэйя учил его хохотать до слёз, не бояться грохота дождя и грома, украшать волосы цветами и плести необычные для Мондштадта косы. Он обнимал горячечно и расцветал улыбкой, юный и не до конца ещё складный — длинные руки, большие ступни, ломкий голос от фальцета до баса. Мало привлекательного, много постыдного, бесконечность в признаниях и симпатии, трогающей кончики пальцев ласковой игривой кошкой. Путешествие длиной в четыре года учило его отпускать. Прощать и прощаться с прошлым, умирать в канаве с развороченной раной в груди, возвращаться к жизни и идти дальше. Дилюк умел быть идеальным, умел драться и любить. Много чего ещё. Но никто не учил его мириться. И никто не рассказывал ему, можно ли влюбиться дважды в одного и того же человека и что с этим делать. Дилюк хотел бы стать Кэйе просто другом, если бы знал, как. Если бы хоть кто-то мог его этому научить. — Я вчера наговорил лишнего? — очевидно смущённый чужим молчанием, сухо уточняет Кэйя и хмурится, пытаясь вспомнить вчерашний вечер. — Я разбил что-то в таверне? Или, — он хмыкает насмешливо, зачёсывая назад мокрую чёлку, — я поцеловал мастера Дилюка, неосторожно разбив тем самым его сердце? Возможно, что-то в лице Дилюка меняется — не исключено, что скулы вспыхивают румянцем, — потому что Кэйя спотыкается, замолкает сам, распрямляясь и удивлённо глядя прямо в глаза. Открывает рот, но впервые не находит слов и только глупо моргает, крепко сжимая пальцами спинку подвернувшегося стула и собственные волосы. Дилюку от этого жеста почти больно. — Останешься без волос, — замечает он. Вздыхает и отталкивается наконец от двери, подходя вплотную. Кэйя вскидывается, отступая, вся маска тщеславия и игривости стекает с него вместе с каплями воды, и он только шепчет изумлённо: — Я сделал что? — Поцеловал меня, — подтверждает Дилюк спокойно, не отрывая взгляда. Поднимает руку, чтобы провести большим пальцем по зажившему шраму, задев подушечкой длинные ресницы. Глаза Кэйи — золото и синева, дрожащий зрачок, смесь испуга и любопытства. Дилюк запускает пальцы в его волосы, думает мимолётно — перчатки остались внизу, под ними всегда огрубевшая кожа, паутина белёсых шрамов, — и наклоняется ближе. — Вот так. И мягко касается чужих губ своими. Кэйя замирает всего на секунду и, подавшись вперёд, целует сам, крепко зажмурившись, точно разбежавшись перед прыжком. Хватает за плечи, притягивая ближе и торопясь, а нырнув языком в глубь рта, вдруг глухо и почти жалобно стонет, стоит Дилюку ответить — так же голодно и горячо, с силой сжимая тонкую талию свободной рукой. От Кэйи пахнет мятной эссенцией и свежестью утра, чуть — потом и пылью вчерашнего дня, остатком парфюма. Их лихорадит обоих, пока Дилюк сминает обветренные губы заполошным поцелуем и чувствует, как его собственные прихватывают поочередно зубами едва ли не крови. — И много я вчера наговорил? — едва оторвавшись, хрипло спрашивает Кэйя, уткнувшись лбом в плечо. Прочищает горло, сжимая пальцами ткань рубашки на плечах. Дилюк фыркает в подставленное ухо, чувствуя, как Кэйю бьёт мелкая дрожь. — Достаточно. — Достаточно для того, чтобы до конца моей жизни сидеть в камере вместе с Кли и не показываться тебе на глаза? Дилюк смеётся едва слышно. От неловкости — почти юной, знакомой, всепоглощающей — нестерпимо хочется сбежать. Никто не учил их мириться: всё происходило само собой. Аделинда приносила тарелку печенья и два стакана молока. Отец приседал на корточки, трепал обоих по голове и давал общее задание. Кэйя приносил цветы и кристальных бабочек в горсти, Дилюк — светлячков в банке и незрелый ещё, вяжущий виноград. Так и забывали, кто первым учинил ссору, а кто оставил ссадину на щеке, которую потом, в ночи, робко и виновато трогали поцелуем. Им придётся учиться вместе. — Достаточно для того, чтобы поговорить. — Сегодня вечером? — сбивчиво предлагает Кэйя, всё так же пряча лицо. — Допустим. — Мне неудобно? Отчёты, понимаешь? Патрулирование города, тренировка рыцарей. Много важных дел. — Завтра? — Я присматриваю за Кли. Не могу оставить мою девочку одну, это важно. Альбедо занят. Я обещал. Можешь у него спросить. Дилюк закатывает глаза, щиплет упругое бедро. — Эй! — Я ему не нравлюсь. — Быть такого не может. Кто сказал тебе такую очевидную чушь. — Кэйя. — В пятницу, — соглашается Кэйя. Нервным выдохом щекочет шею. — Пятница у меня совершенно свободна, никаких случайных планов сорваться с утёса Звездолова. Договорились. Не вздумай сбежать. — Ты невыносим. — Слышу это по десять раз на дню. — Как минимум, три от Джинн. Кэйя негромко смеётся, очевидно расслабляясь. Укладывает подбородок на плечо, неловко — позабыто — обнимая. — Два от Лизы и пять раз от Альбедо. Только Кли меня любит, я во всём для неё идеал. Моя маленькая девочка. Ты можешь превзойти их всех. Дилюк, помедлив, прижимает Кэйю к себе, обнимая его в ответ. Хмыкает одобрительно: — Я попробую.