Мустанг и все, что было в карманах

На следующем круге Табаки нашел его сидящим за столом Псов. Курильщик нового круга был вредноватым угрюмым юношей, с пророчески умным лицом и равнодушно бродящим взглядом. Он был пытливым и догадливым, но никогда не давал себя на этом поймать, умел хранить тайны и читать между строк. Этот Курильщик не любил рисовать, курил в три раза больше, чем раньше, и предпочтительнее бы умер, чем задал бы хоть один вопрос. Он прижился неумолимо быстро. Дело было не в сансаре, не в особом мироощущении, которое за ней следовало — дело в опыте. В форме, которую принимает сознание, подточенное временем. Как химический ожог, он пробрался под холодную кожу стен и въелся в грязную штукатурку, провонял одежду и мебель, заполнил собой пробел, который оставил для него Дом. Он опоздал на десяток лет, но ни у кого не оставалось сомнений — здешний. Псы чутко принюхались, притерлись боками, отметив шерстью, и взвыли, запрокинув морды — их убежище распахнуло пасть без протеста. То, что что-то было не так, стало понятно не сразу. Псы его не крестили. Безымянным он прокатался почти три недели. В чем-то несомненно собачий, он ел из их миски, курил их табак и спал в их норе. Он жил по их принципам, был в чем-то неуловимо похож, пах их потом и их слюной, звериной кровью, жженым пластиком, старым кожзамом и болезнью разума, но никогда не выглядел частью стаи. Его порода была другая. Он казался падальщиком, которого издалека можно спутать с волком. Псы не были даже этим. Уже позже, вне песьих кругов, его нарекли Койот. Из-за отказа носить ошейник, в нелепой чёрной кожанке не по плечу он одновременно походил и на Пса, и на Птицу, и на Крысу, и на Бандерлога. Многим казалось, что этим жестом он метил на вожака. За знающий вид и немногословность, — чего среди Псов отродясь не встречалось, — Собаки считали его большим мудрецом и с доверением внимали его проповедям. Волк — ныне известный по кличке Гад, — как-то сразу его невзлюбил, но благосклонно терпел, вопреки общему мнению совершенно не видя угрозы. Койот брезгливо сторонился его компании. Он мало с кем разговаривал. Чёрный слепо бродил по его следам и искал его взгляда, но Койот на него не смотрел и, если и догадывался о его существовании, то никогда не подавал виду. Четвёртая тихо к нему тянулась. Табаки временами замечал это, лишь мельком скосив глаза. Они никогда его не любили, — просто не успели, — но вечно, ненароком спотыкаясь о него взглядом, смотрели недоуменно, как всегда смотрели на Волка, который никогда не жил с ними в комнате и никогда не умирал в августе. Курильщик никогда на них не смотрел. К нему любил прицепиться Рыжий, возможно, по привычке идя на запах крови и сплетен. Вокруг него вились щенки шестой. Странным образом он дружил с Габи — на новом кругу окрещенной Гиеной и уже в мужском крыле титулованной «Гиеной Огненной». По слухам, полученным от самой Габи, у них была неземная любовь, но Табаки знал, что это неправда. Новый Курильщик любить не умел. Как ни странно, найти его всегда было просто. — Знаешь, сколько я на свете ни жил, мне еще ни разу не исполнилось восемнадцати, — Табаки не здоровается, хоть теперь и заговорил с ним впервые. Курильщик рассеянно поднял глаза, и в клубах дыма его лицо вдруг показалось совсем взрослым. Он больше не курил тайно, но продолжал возвращаться сюда, скорее в силу привычки. — Может, оно и к лучшему, — вдумчиво ответил он, стряхнув пепел на мокрый кафель. — Мне кажется, там нет ничего хорошего. — Откуда ты знаешь? — вкрадчиво усмехнулся Табаки. Курильщик раздраженно нахмурился и положил руки на колеса. Теперь глупые вопросы он тоже не любил. — Странно, что Дом позвал тебя в этот раз, — сказал Табаки, задумчиво смотря в его спину. Койот остановился у порога учительского туалета и мгновение помолчал. — Странно, что я отозвался, — просто ответил он и растворился в дверном проёме. Он больше не ревел от бессилия, не выколупывал грязь из-под ногтей, не искал понимания и не был тем, кто всегда получает в нос. Он не застывал от страха, когда не знал, что сделать и что сказать — потому что теперь знал всегда. В нем не было ни его любопытства, ни той чудовищной непроглядной тоски, которую он носил в те года, пригревая под кофтой, как Табаки носил свои талисманы. Он не смеялся и не грустил, не путал злобу и ненависть, не лез из кожи, ни в ком не нуждался и больше никогда и ни о чем не просил. И Табаки, по правде, было до смерти любопытно, кто же сделал это с ним раньше. Была ли это Наружность, или всё-таки сначала они. Жаль, теперь уже не узнаешь. — Вы мне надоели, — раздражённо гаркнул Курильщик, переезжая порог учительского туалета двумя неделями позже. — Кто? — Табаки разбуженно встрепенулся, став похожим на лохматого воробья, и удивлённо заозирался по сторонам. — Мы? Какие-такие мы? — Вы, — ядовито плюнул Койот. — Шайка четвёртой. Шастаете в моих снах, как у себя дома. Скажи им, чтоб все проваливали. Вам там не проходной двор. Табаки сморгнул ступор и прижмурился в размышлении. — Ну, кто-то из наших, может, к тебе и захаживал, но лично я там никогда не бывал. А кого ты видел? Койот недовольно фыркнул, смешно поморщившись носом. — Вожак ваш любит подглядывать. Может, я его и не вижу, но чувствую, как он смотрит. Белобрысый — приходит и рыщет. Это который симпатяга. Передай ему: что бы он ни искал, у меня этого нет. И ангелочка своего забирайте. Он кошмары ворует. — И на кой они тебе? Жалко что ли? — хмыкнул Табаки, про себя размышляя. Странным образом, на новом круге Курильщик будто понадобился всем разом. Жизнь назад никто бы и не поверил. — По-моему, от этого всем только польза. И тебе лучше спится, и ему в радость. Чего взъелся? — Кошмары тоже бывают вещими, — серьёзно заверил Койот. — Это что за кошмары такие? — изумился Табаки. Курильщик посмотрел хмуро, как теперь делал всякий раз, когда слышал что-то очень уж глупое. И проигнорировал. Тяжёлый взгляд выскребал душу до тех пор, пока ему не надоело. С негромким цоком он открыл рот и проговорил: — Врёшь. Я тебя тоже видел. — Меня? Во сне? — Койот мрачно кивнул, и, только лишь из вредности, Табаки протянул нарочито вальяжно: — Я, конечно, люблю быть там, где не следует, но в такие дебри не забирался. Если уж я тебе и снился — вина не моя. Я не в ответе за тех, кого посещает мой светлый образ. Койот напряжённо замолк, злым цепким прищуром вглядевшись в его лицо, но, не найдя того, что искал, расслабился и сухо изрек: — Не умеешь. — Не умею, — согласился Табаки. Койот кивнул и в миг потерял всякий интерес, принявшись лениво копошиться в своих карманах. Наконец, из того кармашка, что находился поближе к сердцу, он извлёк помятую сигаретную пачку и, перевернув, вытряс оттуда последнюю сигарету. Вместе с ней на его ладонь приземлилась пуговица. Сигарету он закурил, а пуговицу кинул Табаки. — А это еще что? — удивился он, поймав пуговицу. — С моего пальто. На жилетку нашьешь, — коротко бросил Койот и, не оглядываясь, неторопливо покинул туалет. Табаки посмотрел на пуговицу в своей ладони. Пуговица была самая обычная, зауряднейшая и некрасивая, темно-синего цвета, пошарпанная с краёв и совсем не блестящая. Из нее еще торчали нитки и она отчего-то казалась немного тёплой. Самая прекрасная пуговица на свете. Воровато оглянувшись по сторонам, он быстро спрятал пуговицу за нагретую пазуху самой нижней жилетки, а позже стал носить как кулон. — Хочешь, я тебе погадаю? — сказал Табаки, изнемогая от скуки всего тремя неделями спустя. На самом деле, загадочнее говорящего Койота мог быть только Койот молчащий. Иногда Койот мог изрыгать странные речи без умолку, а в иной день вдруг внезапно замолчать на часы. Так или иначе, никогда нельзя было угадать, какой Койот тебе встретится сегодня. Табаки учился ладить с обоими. — Нет, — коротко ответил он, не отрывая глаз от окна. — Совсем не хочешь? — удивлённо вскинулся Табаки и подозрительно пригляделся к пейзажу за стеклом туалета. Может, там и впрямь происходило что-то интересное. — Не хочу. — Не хочешь заглянуть в свое будущее?! — Мне неинтересно. — Чушь! — сердито выпалил Табаки. — Конечно тебе интересно! Это всем интересно! Давай, не стесняйся. — А что мне с этого? — лениво спросил Койот, провожая взглядом особенно симпатичное облачко. Дурень. Табаки оживился. — Ой, ну тут уж сразу все и не перечислить. Все тайное станет явным, все скрытое — раскрытым, ты поймёшь, кто ты и зачем на этой земле, небо станет голубее, булочки вкуснее, а котята перестанут умирать. — Мало, — сурово отрезал Койот. — А еще ты научишься видеть сквозь стены. Койот недовольно прищурился, но медленно протянул руку ладонью вверх. — Тебе повезло, я лучший хиромант во всем Доме! — горделиво приосанился Табаки, возбуждённо завозившись на месте. Конечно, это было лишь полуправдой. На деле, гадание по руке было единственным, в которое сам Табаки не верил даже от части, но потому и рассказывал только то, что знал лично, что не делало его совсем уж лжецом. Это делало его лучшим. Секрет был в том, что предсказанное и предсказуемое на деле ничем не отличались. Напустив важного вида, он взял чужую ладонь, притянул поближе к лицу и вдумчиво очертил по ней пальцем. — Ну что? — поторопил Койот. — Когда я умру? — Это пока неизвестно, — покачал головой Шакал. — Судьба еще не решила, что с тобой делать, — обрисовав круг по центру ладони, он знающе протянул: — Я вижу, тебя что-то беспокоит. Тревога поселилась в твоей душе. Койот скептически фыркнул. — Мне интересно, что будет на ужин. Надоело есть рыбные котлеты. — Я вижу, что твои опасения не беспочвенны, — медленно кивнул Табаки. — Судьба будет благосклонна к тебе, если ты пороешься в кладовой у столовой, — там, если поискать, на уровне глаз колясника, с незапамятных времен был запрятан пакет сухарей, но судьба могла дать лишь подсказку. Койот снова фыркнул, но звук этот вышел слишком уж схож со смешком. Табаки поднял взгляд и успел поймать крошечный след улыбки, быстро соскользнувшей с его лица. Когда-то он часто видел ее вблизи, теперь — впервые. — Нагадай мне лучше, когда будет снег. Табаки внимательно вгляделся в его светлое добродушное лицо, внезапно смахнувшее отпечаток всех прожитых лет, и, немного подумав, рассеянно ответил: — Завтра. Завтра, если хочешь. Он так и не решился спросить, чем для Койота была так плоха осень, но, выехав из туалета часом позже, колдовал до самого вечера. На следующее утро Дом проснулся под хохот Габи. Едва умывшись Табаки выглянул в окно. Прислонившись к ледяному стеклу, он наблюдал за тем, как Гиена наворачивает круги по двору с Койотом на буксире, легко рассекая свежевыпавший снег, и впервые позавидовал чужим ногам. Не спеша он натянул куртку, спустился, выехал на крыльцо и взял в руку горсть снега. Слепив из него аккуратный круглый снежок, дождался, пока Гиена будет входить в поворот, и метко запустил снаряд ей лицо. Ее гардероб никогда не располагал удобной обувью — получив небольшой толчок, она тут же потеряла равновесие, поскользнулась и тяжело рухнула лицом вниз. А поднявшись на локти вдруг снова залилась смехом. Отплевавшись от снега, она села и быстро слепила снежок. Табаки не успел даже пригнуться, когда она, на удивление метко, сбила шапку с его головы. Гиена, хрюкая, захихикала, и быстро прыгнула за сугроб, в который ещё при крушении свалился Койот, вылетев из коляски. Табаки успел лишь сползти с Мустанга и спрятаться за перила, когда Гиена начала обстрел. Через пять минут на шум снежной бойни стянулись домовские, и началась Великая Битва. Двор наполнили крики и галдеж, за считанные минуты воздвигнулись снежные баррикады, воевали все против всех. Через десять минут снежки уже летели так плотно, что даже ходячие могли передвигаться только ползком, и Табаки нашел это справедливым. Он сам неизбежно оказался покрыт снегом, снег был в волосах и за шиворотом, летел со всех сторон и обморозил все руки так, что те совсем перестали мёрзнуть. Гиена пропала из виду, но отовсюду слышался ее смех, который не могла заглушить даже война. Вскоре посмотреть на побоище приковылял Стерва, на сей раз имевший общее бедро с братом. Дупель не выглядел особо довольным, что отдаленно намекало на то, что волокли его сюда силой, но сам Стерва, глядя на снежный балаган, внезапно разулыбался так, что до жути напугал троих младшеклашек. Двумя минутами позже поглазеть вышел и Сохатый, и тут же под детской хохот оказался с ног до головы закидан снегом. На защиту сразу же выскочила почти вся четвёртая, хоть защитники из них и были никудышные — Жрец все еще был слеп, Рукав все еще был безрук, Понятой все еще был слишком добр, а Ассоль все еще был жутко вреден и едва ли правда хотел помочь — просто приехал за компанию. Чёрный уже давно возился в сугробе на вражеской стороне, Лэри трагически пал в бою и старательно притворялся мёртвым, Папаша с нежной ухмылкой поглядывал из окна, а подзащитный Сохатый в защите вовсе не нуждался и все никак не мог перестать смеяться, хоть и был уже абсолютно белый. Когда Ловчий, по общему мнению, наконец получил по заслугам, Битва стала сходить на нет. Ряды воинов начали постепенно редеть, подбитые медленно расползлись зализывать раны, враги помогали друг другу подняться, раскрасневшиеся и весёлые, запыхавшиеся дети один за другим покинули поле боя, а затем двор окончательно стих. Табаки неспешно вылез из своего укрытия и, минуя Мустанг, пополз на поиски Койота. Откопать его из-под снега удалось на удивление быстро. Он валялся все в том же сугробе, в который упал. Он лежал в половину расстегнутой куртке, раскинув руки в разные стороны, и рассеянно глядел в небо. Он выглядел так спокойно и безмятежно, что на мгновение почти показался мёртвым, но его щеки горели красным, а грудь медленно и ровно вздымалась под белой футболкой, когда он выдыхал пар. На футболке значилось чёрной краской: «Я человек! (См. прим. Памятка 46)». Табаки вгляделся в его очарованное лицо и попытался вспомнить, где мог видеть такое раньше, но на ум ничего не пришло. Он прилёг рядом, только чтобы узнать, на что можно так смотреть. Вскинув голову, он увидел лишь снег. — Что ты видишь? — тихо спросил Табаки, наблюдая, как в белом небе кружится серый снег. Неба было столько, сколько хватало взгляда. Так всегда бывало, если только поднять глаза, но многие частенько об этом забывали. Табаки обычно не забывал, но в этот раз почему-то изумился. — Это неважно, — отрезал Койот. — А что важно? — То, что я чувствую. — И что ты чувствуешь? Койот молчал, и, когда показалось, что он уже не ответит, он задумчиво обронил: — Счастье. Наверно, я счастлив. Табаки сухо кивнул и вдруг вскользь подумал о том, что, должно быть, давно проворонил завтрак. Впрочем, с места он так и не сдвинулся. Чёрт с ним, — решил Табаки. Завтраки каждый день бывают, а вот первый снег — только сейчас. Он единственный в мире знал, что в этом году зима наступила для одного лишь Койота. — Каждый, кто преступает порог Дома, соглашается отказаться от человеческого имени, даже если сам об этом не знает, — порой размышлял Койот вслух. Из его рта всегда лезли странные мысли. — Так уж тебе оно нужно! — смешливо фыркнул Шакал, перекладывая на подоконнике кости. Он позволил Курильщику выбрать карту и положил ту рядом, рубашкой вниз. — Имя какое-то. Фу! Может, мне еще маму твою позвать, а? Философ. — Не говори глупостей, — спокойно ответил Койот, затушив бычок о подлокотник своей коляски, и в этом, отныне и навсегда, показался совсем своим. Наверное, Койота всегда что-то беспокоило. Иногда он все говорил и говорил — наверное, если ему вдруг приспичивало поговорить, он говорил бы, даже если бы некому было слушать, но Табаки никогда не выпадало шанса проверить. — Может, мы все и вовсе выдумка Дома, призванная его развлекать, — сказал Койот однажды, мрачно поджав губы. Прежде он читал книгу, или лишь делал вид — так или иначе, он вдруг заговорил. — Значит, по-твоему, Дом — сознание? — лениво переспросил Табаки, ненавязчиво подсунувшись под руку, пока клал голову на чужие колени. — Человек? — Конечно — человек. Может быть, — пробормотал Койот, глядя в никуда, пока его пальцы нервозно и торопливо перебирали волосы Табаки. — А мы что? Ненастоящие? — Табаки блаженно прикрыл глаза, теряясь в звеняще-тревожных ползучих мыслях. Во всем, что говорил Койот, всегда было что-то параноидальное, въедливое и больное, и его злобным сказкам не было конца. Привыкалось легко — отвыкнуть, — Табаки подозревал, — окажется невозможным. — Настоящие, конечно. Дом вот — настоящий. Дом — есть мы, а мы — есть Дом. Табаки сонно кивнул. Это правда. — А как же Наружность? Она настоящая? — Самая настоящая, — подтвердил Койот. — Но она вне Дома, и к нам не имеет никакого отношения. Нас там не существует. — Ты же бывал там раньше, — протянул Табаки, не открывая глаз. — А кто может утверждать? Я? Как выдумка может свидетельствовать о своем существовании где-то вне головы создателя? Это глупо. Она же выдумка, — говорил Койот полушепотом, а затем добавил: — Может, я появился в тот момент, когда пересёк порог Дома. Табаки кивнул. — Верно, и то верно… И как теперь понять, что настоящее? Если ты был, скажем, создан минуту назад, делает ли это тебя менее реальным? Мы вот, что, совсем не живые получается? — Это как посмотреть. Мне кажется, я мог когда-то быть живым. Ну, человеческим. А сейчас я лишь то, каким Дом меня тогда запомнил. Воспоминание о ком-то, существовавшем снаружи. Может, меня вообще осталось очень мало — ну, того меня, который всамделишный. Это как когда вспоминаешь что-то, и каждый раз случайно от себя добавляешь, чтобы заполнить пустоты того, о чем забыл, а потом сам в это начинаешь верить. А следующий раз это уже не совсем воспоминание — уже больше воспоминание о воспоминании. И так много-много раз по кругу, пока все не меняется до неузнаваемости, когда уже никто не сможет сказать наверняка, как оно на самом деле там было — даже ты сам. Табаки медленно утягивало в дрёму. Он не был уверен, не спит ли уже. — То есть, все мы — воспоминания? — Ну, может и не все. Ты — точно нет. — Почему же? — Таких не бывает. Мысли Койота начинали громоздиться кривой шаткой башней, она опасно виляла от сквозняков и уходила макушкой далеко в небо, и в обычное время Табаки всерьёз опасался, как бы она не рухнула кому-то на голову, но сейчас он лишь улыбнулся. И окончательно провалился в сон. Табаки всегда подозревает, что Койот немного не трезв, но переезжая однажды порог их алтаря понимает, что теперь подозревать не приходится. — Ты знаешь, как попасть в прошлое? — смято выпаливает Койот, неустойчиво перевесившись за подлокотник. От него пахнет Наружевым виски, и такое пьют только Псы. Это первый раз, когда он о чем-то спрашивает. — Зачем тебе туда? — удивляется Табаки. Койот смотрит с каким-то отчаянием и в этом выглядит слегка жалким. — Ты же уже там был. — Когда? — Койот изумленно поднимает голову, его язык заплетается, и Табаки ничего не может с собой поделать. — Раньше, — говорит он, наблюдая, как Койот начинает хмуриться, и улыбается с совсем не свойственной себе теплотой. — Ну-ну, не переживай так. У тебя еще будет шанс его изменить. — Когда? — Сейчас, — Табаки не издевается, но Койот выглядит обиженным. Шакал всегда считал, что самое очевидное нужно проговаривать вслух. О нем было легче всего забыть. — Только настоящее определяет, что станет прошлым. Не наоборот. Койот смотрит на ожерелье из перьев, висящее на шее Табаки, и выглядит кошмарно несчастным. Он вряд ли мог вспомнить, что же так отчаянно хотел изменить — он знал лишь то, как сильно оно его гложет. — Я ничерта не понимаю, — глухо говорит он и виновато поднимает голову, чтобы взглянуть в глаза. Он смотрит, и на его лице сотни глупых вопросов, на которые никто никогда не ответит. Невозможно понять, где кончаются его зрачки. — Бред какой-то, — хмуро бормочет он себе под нос. И Табаки внезапно видит перед собой не пьяного Койота, не хищное существо и не мудреца, а просто перепуганного Курильщика, которого он когда-то знал. С которым давно попрощался. Койот был пророком и падальщиком — Курильщик был глупым и человеческим. По сути, они были одним и тем же. — Мы уже встречались раньше? — спрашивает он, когда они молчат уже слишком долго. В ледяной тишине кафельных стен его голос вдруг звучит трезво. — Может быть, пару раз, — лукаво отвечает Табаки и давит улыбку. Желание поцеловать Курильщика подавить не выходит. На меняльный вторник Табаки спустился в приподнятом настроении, позвякивая карманами. Он не успел обменять и трети, когда заметил Койота, уныло сидящего рядом с Гадом. Тот менял двенадцать пар обуви и два могильных халата, по акции специально для Логов — в подарок с любым обменом шёл один слух. Сам Койот не менял ничего. Недавно Гад загорелся желанием собрать себе королевскую свиту, по его словам, решив, что так в чужих глазах он будет казаться солиднее. В свиту, по итогам тщательного отбора, вошёл один только Койот — вот и получалось, что теперь он повсюду таскал его за собой. Иные сплетни утверждали, что причины были сугубо политические, и Табаки, по правде говоря, склонялся именно к ним. Подъехав к коврику Гада, Табаки остановился и выжидающе откашлялся. Гад поднял голову, оценивающе взглянув снизу вверх. — Чем обязан? — лукаво ухмыльнулся он, сложив руки на груди. Табаки весело улыбнулся в ответ и спросил, решительно указав на Койота: — На что меняешь? На полу у двери четвёртой, скрестив ноги и раскуривая старую трубку, сидел Всеотец — Покровитель Убогих и Неразумных. Вокруг него цветастым колечком сидели его Дети, укутанные в яркие свитера — кто-то из них пытался рисовать, те же, кому доверялись ножницы, вырезали поделки из картона, кто-то жевал бумагу, а кто-то тянул в рот клей. Он удивлённо вскинулся, встретив идущую по коридору процессию. Первым ехал недовольный Койот. На его коленях, перекинув ноги через подлокотники, удобно примостился Табаки и энтузиазменно играл на гармошке. За ними, заливаясь фальшивым пением, вышагивала Гиена, а за нею, замыкая строй, плелись три убитых горем щенка. Они в шесть рук волочили за собой единственную тощую сумку — все имущество, что имел при себе Койот. Койот коротко поздоровался одним лишь кивком, и Папаша изумленно кивнул в ответ. В прихожей четвёртой Койот неуверенно затормозил. Чёрный, заметив его, тут же подавился чаем, и Понятой заботливо похлопал его по спине, Лэри промахнулся и поставил заклепку вместо лацкана на рукав, Ассоль открыл рот, чтобы возмутиться, но видимо не нашел, что сказать и вопросительно повернулся к Жрецу, Жрец слепо повёл носом и принюхался, но ничего возражать не стал, и тогда Ассоль повернулся уже к Рукаву. Рукав нехотя оторвался от книги, лежащей у него на коленях, и смерил Табаки усталым взглядом. — Где ты его взял? — строгим тоном поинтересовался он. — Выменял, — разулыбался Табаки, оторвав гармошку от губ, довольный донельзя. — На что? — На Мустанг. И еще пару вещичек по мелочи. — И зачем он тут нужен? — Ой, я еще не до конца разобрался в функционале, но вот увидишь, он чудесно впишется в интерьер! Рукав на это лишь тяжело вздохнул, поднял Жреца и Ассоль, их руками собрал все имеющиеся пластинки и молча отправился вызволять Мустанг. Когда дверь за ними захлопнулась, Табаки изящно стёк на пол и строго скомандовал щенкам скинуть хлам с пустующей койки. Вечером, наблюдая за тем, как Койот, сидя в углу с зажатой меж губ сигаретой, сосредоточенно точил карандаш перочинным ножом, Табаки не мог перестать улыбаться. Впервые ощущая себя таким лёгким в непривычной пустоте карманов, он был предельно счастлив иметь чуть больше, чем всё. Четвёртая глядела на Курильщика с замиранием сердца. — Ну что он делает? — докучливо прошептал Лэри, осторожно выглядывая у Чёрного из-за плеча. — Вы видите? Сейчас наточит и затыкает нас тут всех, как пить дать! Чёрный обернулся и отвесил ему слабенький подзатыльник. — Курильщик будет рисовать, — торжествующе пробормотал Табаки, как ему казалось, себе под нос. Курильщик мимолетно поднял глаза и криво усмехнулся. Кончик его тлеющей сигареты сорвался вниз и обжог ему руку. Недовольно промычав, он потряс ею в воздухе и облизнул. В комнате раздался щелчок — звук, с которым все в Доме встало на свои места. В тот вечер Курильщик нарисовал на стене уродливого одноглазого медвежонка, и, как только он отвернулся, Понятой тут же обвел его черным маркером. Ассоль подъехал, чтобы взглянуть, и на следующие полгода прирос к стене, пока порог Дома вновь не переступила Рыжая. — Знаешь, ты мне теперь обязан, по гроб жизни обязан, — все напевал Табаки за завтраком. Ассоль в ответ лишь кивнул в тарелку, обмакнув волосы в чашку с гляссе. Сейчас он многозначительно кивал на все, что бы ему не сказали. — И ты кстати тоже, — Табаки пихнул Курильщика локтем, и тот возмущённо встрепенулся. — А я-то за что? — Я вернул тебя на место, и в качестве выплаты долга до конца жизни буду есть из твоей тарелки, так и знай, — серьёзно заверил Табаки и ловко умыкнул оладушек. — Если ты планируешь жить до выпуска, — фыркнул Курильщик и охотно подвинул ему тарелку. Табаки довольно улыбнулся и в который раз убедился — никогда не поздно влюбиться с первого взгляда. До выпуска оставался год.