- Пора за работу, Белл.

Тук. Тук. Тук. Тук. Мерно выстукивает подошва его армейских ботинок, пока он делает ровно четыре шага, коротких и четких, чтобы оказаться перед её дверью. Всего несколько визитов, и она научилась четко распознавать, что пришел именно он. Алекс Мейсон. Только он медлил, прежде чем зайти внутрь — очевидно, каждый раз выбирал новый вариант своего эффектного появления. Вчера, например, решил выбить дверь с ноги — Белл слышала, как орала Парк, отчитывая его за небрежное обращение с их имуществом, и тихо давилась истерическим смехом, пытаясь понять, бесится Хелен из-за двери или из-за её сломанной после весьма короткой «сессии» руки. О да, как же это было в их стиле — давать ничего не значащие определения происходящему в самой дальней комнате штаба. Каждодневное избиение и пытки — «сессия»; моральная давка, превращающая мозг в кровавую кашу — «проверка системы». Поначалу Белл было больно. Страшно. Плохо. Она плакала, кричала, умоляла прекратить, а после — продолжать. Ведь она хотела помочь. Верила, что она знает то, что спасет весь мир. Даже если придется пройти через двести кругов ада ради этого, даже если придется снова и снова оказываться лицом к лицу с сосущей пустотой по ту сторону красной двери. Участливые руки Адлера, поносящие шприц к глазу раз за разом, заботливо поддерживающие ее голову, чтобы не билась о железную каталку от болевого шока; мягкая улыбка Хелен, обещающая что еще немного — и все получится. Это были ее маяки, за которые она держалась. Но с каждым разом ладони Рассела становились все грубее, а улыбка Парк тускнела, пока не стерлась вовсе. Они стали раздражительными, злыми. Считали, что Белл нужно работать усерднее, злясь всякий раз, когда она снова и снова вырывалась из собственного сознания с криком, так и не проникнув за железный заслон. И она сорвалась. Не выдержала. Измученная психика поставила блок такой силы, что ни один препарат не мог сквозь него пробиться. Белл больше не чувствовала боли. Не слышала уговоров и угроз. Она отключилась — наблюдая за всем как будто со стороны. Перестала говорить, молча наблюдая как Симс качает головой и говорит Адлеру, что это последствия Вьетнама. Что он уже такое видел. И что нужно время. Что девочке — то есть ей — нужен отдых. Но Рассел не был бы Расселом, если бы прислушался к совету. Он решил действовать по-своему, и тогда к ней в комнату впервые зашел он. Алекс Мейсон. Такой обходительный. Заботливый. Добрый. Говорил, что это варварство и садизм. Говорил, что это как времена средневековья — ужас и безбожие. Его голос медом вливался в истощенное окаменелое сознание Белл, обволакивая сладкой паутиной онемевшее горло и высохшие слезы. Его руки, с нанесенной специальной мазью, осторожно касавшиеся ушибов и пожелтевших синяков, несмотря на шершавость, были горячими и ласковыми. Длинные пальцы аккуратно поправляли выбившиеся на лицо пряди. Он был глотком воздуха, легким океанским бризом, свежей водой в жаркий день. И … это подействовало. Через пять дней их «личных сессий» (о том, что это новая версия старых «сессий» она случайно узнала много позже) Белл впервые после почти недели молчания рассмеялась. Надтреснуто и сухо, но искренне. Еще через 2 — сама сказала какую-то шутку. А еще через три они оказались в одной постели. Горячие ладони Мейсона обжигали ее бедра, оставляли алые следы от пальцев на груди, на бедрах, на ключицах. Его сухие губы осторожно прикусывали соски и нежную кожу между ног, затем он касался ее разгоряченного влагалища языком и проводил им длинную и влажную полоску до ложбинки между грудей, заставляя Белл стонать и судорожно прижимать его голову к себе ближе, путаясь пальцами в жестких волосах. А затем он входил в нее — медленно, не торопясь, а после — все быстрее и сильнее, выбивая из пересохшей глотки стоны, всхлипы и неловкое «еще». И когда она была уже почти на пике, чувствуя, как внутри клубком стягиваются мышцы, в преддверии его и ее оргазма, он прохрипел ей на ухо: — Пора за работу, Белл. И она взорвалась. Изнутри. Калейдоскоп красных дверей, несущихся навстречу с бешеной скоростью, за каждой из которых — голоса, звучащие на разных языках. Вьетнамский, русский, английский — все это вперемешку с его хриплыми стонами прямо над головой и далеким голосом словосочетание «Красный свет» в самом дальнем углу сознания. Когда он кончил, усмехаясь и все еще придавливая ее к узкой армейской койке, глаза Белл были широко распахнуты и вместо его лица она видела черты Персея. На следующий день он пришел снова. С легкостью открыл своим ключом хлипкий замок, отпихивая какие-то коробки, что она понаставила, надеясь не дать ему доступа к себе. Уверенным жестом, словно предугадывая ее истерические попытки ударить его, схватил руки, сжимая до фиолетовых следов, до неистового крика из ее сорванной глотки, а после, доведя ее чуть ли не до обморока своим молчанием и лживой сдержанностью, неожиданно обнял, так, как в самом начале. Заботливо. Нежно. Твердо. Как бы защищая. Как бы прося прощения за ту мерзость, что совершил с ней вчера в самый уязвимый момент. После сцеловал слезы с ее щек, покрывая поцелуями все лицо, накрывая губы своими, по-хозяйски играя своим языком с ее. И она опять позволила. Опять поддалась. Задрожала, открываясь навстречу, обхватывая его сильную шею, поглаживая волосы и колючие щеки, пока он опускался губами все ниже, оставляя новые засосы поверх уже потемневших, зубами расстегивая молнию на ее одежде. Закинула ногу ему на бедро, когда его сильные пальцы залезли под пояс штанов, нащупывая лямку хлопкового белья. Сдавленно захрипела, когда он осторожно огладил клитор, массируя половые губы, немного задевая вход во влагалище. Еще ближе придвинулась к нему, шаря пальцами по его одежде, чтобы сжать сквозь ткань вставший член и услышать его возбужденный вдох; провела по нему ладонью вверх, упираясь в поясную пряжку, и в тот же миг он ввел свой средний палец в нее. — Алекс! — ее вскрик больше походил на писк, она не видела его лица но могла поклясться, что он ухмыляется, двигаясь в ней быстро и без остановки. Прикусил мочку, а затем самое уязвимое ее место под ухом, вводя второй палец, отчего Белл выгнулась дугой и со всей силы вцепилась зубами в его плечо под тонкой тканью футболки. Он зарычал, грубо трахая ее своей рукой, другой же схватил девушку за волосы, с силой потянув назад, заставляя снова выгнутся и в беспамятстве шептать «быстрее, быстрее…» И вновь, когда оргазм почти настиг ее… — Пора за работу, Белл. В этот раз дверь снова была одна, та самая, почему-то она четко осознавала, что это она. Но теперь внутри была не глухая темнота, а яркая, освещенная миллиардами звезд, и в их свете четко проступали очертания Персея и еще нескольких людей, сидящих за круглым столом и приветствующих ее как долгожданного гостя… …тогда как в реальности она вновь была наедине с собой, мокрая, содрогающаяся от отвращения к себе и ненавидя ебаного ублюдка Алекса Мейсона. О чем она ему вчера и сказала, через закрытую дверь, умудрившись каким-то образом подпереть ручку деревянной балкой, ценой множества заноз и ссадин, выдранной из старого стенного шкафа. О, как она упивалась его злостью и угрожающим рычанием, буквально осязая бессилие своего мучителя, пока он сгоряча не выбил «эту ебаную дверь» к чертям, и тогда ее ликование сменилось ужасом. Алекс словно источал из себя обещание скорой расправы, ядом распространяющееся по комнате, парализуя каждую клеточку тела, поэтому она даже не смогла закричать, когда он наотмашь ударил ее по лицу, а потом снова и снова, пока из носу не пошла кровь. А затем он встряхнул ее, будто соломенную куклу, развернул лицом к стене и вдавив своим телом в бетонную кладку, грубо сжал грудь сквозь армейскую куртку и сорвал с нее брюки вместе с трусами. Тогда то она начала вырываться, пытаясь лягнуть его ногой по животу, по колену, попасть хоть куда, крича что он сын конченной шлюхи, что лучше бы его мамаша сделала аборт, что она ненавидит его как последнюю блядскую мразь, но Мейсон держал крепко, молча расстегивая брюки, в перерывах между ударяя Белл головой об стену, словно отвечая на каждую брошенную реплику. Когда он вошел, членом почти разрывая ее вагину, она закричала и разрыдалась от боли, пытаясь укусить его руку, против обыкновения затянутую в кожаную перчатку. Каждое его движение было таким, словно на открытую рану сыплют измельченное в крошку стекло; невыносимая, адская боль разрушала все тело и Белл вперемешку с проклятиями начала… умолять. Остатки ее гордости, изничтожающие сознание каждый раз после их «личных сессий», растворились в этом нескончаемом потоке; осталось лишь желание чтобы он прекратил, чтобы снова нежно коснулся каждой ранки на коже, успокаивая, а не принося еще больше страданий. — А-а-алекс…- толчок — п-п-прошу…-еще толчок — п-п-прекрати…х-х-хватит… — еще один толчок, но уже не такой резкий; он замирает; голова Мейсона плавно опускается на плечо Белл, он щекой трется о ее шею, словно верный пес, сорвавшийся с цепи, меняет жесткую хватку на нежное касание, протягивая ей ладонь, чтобы она зубами стянула с него перчатку. И вот его горячая ладонь опускается ей на живот, опускается ниже, туда где по всему телу растекается боль от его члена, находит пальцем клитор и начинает нежно его оглаживать круговыми движениями. Возобновляет движение, ощутив как смазка увлажняет член, сначала медленно, а затем все сильнее, наращивает темп, выбивая из груди Белл всхлипы и стоны, но уже не боли — удовольствия. Она чувствует как накатывает волнами наслаждение, как Алекс перестает грубо вжимать ее в стену, вместо этого притягивая к себе. Чувствует, как он тяжело дышит и с горечью, но вместе с тем и в предвкушении, ждет когда в глазах потемнеет от приближающегося оргазма, а над ухом прозвучит его грубо-сладкий голос. Капли пота стекают по их телам, Мейсон сдавливает Белл все сильнее, его губы шепчут, но за мгновение перед тем, как погрузится в собственное подсознание она широко распахивает глаза. Ведь он сказал: — Прости меня… Пора за работу, Белл. Поэтому сегодня она ждала его почти без страха. Почти без ужаса. Ждала его уверенных шагов и хотела поскорее вдохнуть запах, что он приносил с собой: сладостный кошмар, наполняющий ноздри, заставляющий поджилки трястись, предвкушая унижение, боль и…удовольствие? — Конченная мазохистка. — Белл усмехнулась одними лишь губами, глядя в заколоченное жестью окно, а Мейсон все колебался, все не входил, и она понимала почему, и понимала, что еще чуть-чуть и он уйдет, потому что то, что произошло вчера, это грубое нарушение данной ему задачи, его протокола, это провал «проверки системы». И сама эта мысль накатила ледяным ужасом, покрывая кожу мерзкими мурашками, подталкивая рвоту к горлу, а секунды текли, превращаясь минуты, затапливая паникой, пока… Его объятия. Горячие. Судорожные. Как в самый первый раз, но более — осторожные? Словно это не он ломал ее каждый блядский день, и вот сейчас, когда она наконец то сломалась, решил поиграть в джентльмена. — Ты ебаный садист… — шепчет она, когда Алекс аккуратно приподнимает ее подбородок и нежно целует в губы, словно она нежная ваза. — Что за нежности, Мейсон? — он позволяет себе подобие улыбки и подхватывает ее на руки, давая обвить себя за стан ногами. Она чувствует, что он возбужден, и он чувствует жар между ее ног. — Я принес мокрую веревку. Тебе понравится удушение, Белл. — это первое что он говорит после вчера, да и вообще после каждого дня что провел тут с ней, втираясь под кожу, заставляя поверить, а потом предавая ее каждый момент. Она улыбается. Позволяет опустить себя на кровать. Позволяет привязать себя за шею и руки к металлической спинке. Позволяет покрыть каждый сантиметр ее кожи поцелуем, позволяет ему жалящие до вскрика шлепки по заднице, выгибаясь навстречу. Подставляет свое тело под его ласки, трется о член влажными половыми губами, и когда он входит в нее, шепчет: — Соловецкие острова. Персей. Но он, к ее удивлению — и нескрываемой дикой радости — не останавливается. Лишь склоняется к ее уху и шепчет: — Хорошая работа, Белл.