***
В больнице Иван провел всего одну ночь. Катя забрала бы его и раньше, но ночью скучающая и сонная, а оттого ужасно раздражительная дежурная, похожая на школьного завуча, не пустила их с Алешей дальше темного вестибюля, где и свет остался тоже только дежурный. Катя попыталась спорить, но ничего не вышло, тем более что говорить можно было только шепотом, как в библиотеке, и карга в окошке неоднократно делала вид, будто не расслышала или не поняла, что Катя говорит. Минут пять Катя шипела на нее, как кошка на змею, — все было напрасно. Закончилось тем, что Катя разрыдалась прямо в регистрационном отделении, как говорится, не отходя от кассы. Дежурную, кажется, даже удалось разжалобить — правда, вполне возможно, что смягчиться ее заставили не столько Катины слезы, сколько то, что к разговору подключился Алеша и отчего-то, в отличие от Кати, сразу дежурной понравился. — Ты не плачь, все будет хорошо, — причмокнула она лоснящимися от помады губами, доверительно высовываясь из окошка и покачивая массивными серьгами, оттягивающими сморщенные мочки ушей, и даже не обратила внимания на то, что плачет вообще-то одна только Катя — навзрыд, по-детски закрыв лицо руками, — а Алеша смотрит на нее испуганно, но сухими глазами. С какой стати она решила обращаться к Алеше на ты, и сколько по ее мнению ему лет, Катя не поняла вовсе. — Приходи утром, если так волнуешься, утро вечера мудренее. Иди спи спокойно, ничего с твоим братишкой без тебя не произойдет. Ты же у нас братик младший, правильно? "Женщина, ему двадцать лет!" — мысленно взмолилась Катя и сквозь пелену слез поглядела на Алешину дурацкую шапку с помпоном, которая и вправду делала из него пацана. Дежурная принялась выискивать что-то в заполненном от руки пухлом журнале, ведя по строчкам ногтем с перламутровым салонным маникюром, точь-в-точь как в школе — "к доске пойдет…" — Карама-а-азов, — зевнула карга, — шестая палата. Это по лесенке и сразу же налево. Утром забеги — я тебя быстренько пропущу. И вас, милочка, разумеется. Вы у нас… подружка? Катя даже плакать перестала. Хотелось выкрикнуть что-нибудь пафосное, вроде "я его невеста!", но какое право она имела на такие заявления? Она на его месте сто раз подумала бы, прежде чем связываться с такой истеричной, безмозглой, слабой, эгоистичной, трусливой… Положа руку на сердце, она не знала, кем она ему приходится. Зато знала, кто он ей. Этого, в общем-то, было достаточно. — Я… друг, — выдавила она из себя, но даже это прозвучало как-то глупо. Просто "подружка" — это никак не может быть о ней. Не может быть о них. Дежурная дернула плечом: называй, мол, как хочешь. Когда выходили, Катя не сказала ни слова — ни сил не было, ни желания. За обоих отдувался Алеша — заверил старую ведьму, что они вернутся, как только Ивана можно будет навестить, и поблагодарил невесть за что, и даже улыбнулся, отчего дежурная окончательно расцвела. В оранжевом свете фонаря парковка блестела нетронутым чистым и белым снегом, чернели только четыре цепочки следов — две от машины ко входу в больницу, две — обратно, и борозды от шин: ровные от въезда до того места, где Катя припарковалась, и перепутанные, пересекающие друг друга рядом с машиной. Митя всегда говорил, что она не умеет парковаться. Иногда даже заставлял ее выходить и сам пересаживался за руль — "опять два часа будешь тыкаться, хорошо, если бампером не вмажешься никуда". Это если уже приехали; а вначале всегда было "мне пристегиваться, как думаешь? Или не поможет?" Да и вообще он не особенно жаловал "баб за рулем", находя в них единственное преимущество — если твоя девушка водит, ты можешь спокойно выпить в гостях или на каких-нибудь посиделках с друзьями, а за руль посадить ее. Поэтому Кате, несмотря на то, что машина была ее (старая папина), пришлось занять почетную должность водителя выходного дня, да и то не всего выходного дня, а только его финальной части, и возить исключительно пьяного Митю, в таком состоянии, что звания козлов удостаивались все — начиная с таксистов и пешеходов и заканчивая рабочими, строившими дорогу, и чиновниками, этим строительством управлявшими. Но если кто-нибудь действительно серьезно нарушал ПДД — то уж непременно "тетка". Катя сначала обижалась, а потом придумала объяснение: женщины-водители — явление довольно свежее, среди них пока больше начинающих и меньше опытных. Просто по статистике. Вот поэтому он и подозревает женщин в плохих водителях, наверное… А если он ее критикует, то он прав. Она до сих пор так и не поняла, каким чудом сдала экзамен. Не надо было вообще давать ей права.***
Как только они тронулись с места, запищало уведомление о незакрытой двери. Катя проверила со своей стороны, вроде бы все было нормально. — Слушай, извини, попробуй дверью хлопнуть посильнее, пожалуйста. — Да, хорошо, сейчас! Он каким-то странным неопределенным движением толкнул дверь, взявшись за верхнюю пластмассовую ручку, которая ничего не открывает, а приделана только для удобства. Дверь, конечно же, не открылась, и он немного смущенно обернулся к Кате. — А как… — Внизу маленькая ручка. Потяни на себя. — Ух ты! Ты извини, что я так… — он не подобрал слово. — Я, знаешь, закоренелый пешеход. Он нервно улыбнулся и хлопнул дверью, правда, опять недостаточно сильно. — А ты вообще не водишь? — Я-то? Не-а. Я метро люблю — ну, или на своих двоих. Он опять открыл и закрыл дверь, на этот раз все получилось. — "Мне в моем метро никогда не тесно"? — Ага. Обеими руками он цеплялся за видавшую виды черную сумку, всю покрытую значками — большая часть со всевозможных городских квестов, а несколько штук с красной "á" на белом фоне — с Тотального диктанта. — Ты на физфаке учишься? — Да, — удивился он, — а как ты поняла? — Элементарно, Ватсон. Мне Митя говорил. — А, Митя… Понятно. Он смотрел вперед немного остановившимся взглядом — может быть, и не на дорогу, а на само лобовое стекло, наблюдая за дождевыми каплями, стекающими по собственным неожиданным траекториям. Стекло забрызгалось еще не очень сильно, но Катя включила дворники — просто так. Они встали на светофоре на проспекте Вернадского прямо за крохотным мини-купером кислотно-зеленого цвета. На заднем стекле в глаза бросалась предупреждающая наклейка — черная туфелька в красном треугольнике. Переключился зеленый, но машинка стояла как вкопанная — оставалось только гадать, чем занимаются за рулем. Воображение сразу нарисовало длинноволосую блондинку, использующую зеркало заднего вида вместо зеркальца из косметички. Катя отогнала наваждение, резко ударив по гудку. То, как вздрогнул ее пассажир, передалось, кажется, всей машине. Ну вот. Могла бы предупредить, прежде чем сигналить. Предполагаемая блондинка, наконец, стартовала, и Катя попыталась тронуться с места как можно мягче, будто это что-то исправило бы. — Извини, что я так… неожиданно. — Ничего! Зато сработало. — Я себе как-то пока не наклеиваю, — Катя кивнула в сторону треугольника с туфелькой. — Хотя надо бы, наверное. По крайней мере, Митя иногда говорит наклеить. Он уставился на нее так, как будто она как минимум у него на глазах превратилась в Чужого, а как максимум — ляпнула какую-то совершенно невозможную глупость. А потом осторожно заглянул ей под ноги. — Так ты же в кроссовках. Катя на пару секунд зависла, но все-таки рассмеялась — даже почти искренне. Он тоже улыбнулся, нервно и натянуто. — Вот здесь меня высади, пожалуйста. Они доехали до Первого Гуманитарного. — Здесь? Не далеко?.. — Дойду. — Так дождь же… — Дойду. Спасибо. Не без проблем выпутавшись из ремня безопасности, он вышел из машины и опять прикрыл дверь чересчур деликатно, без хлопка. Поудобнее перехватил сумку, вскинув левое плечо, спрятал руки в карманы и зашагал в ливень. У него не было даже капюшона, и Кате очень захотелось догнать его и заставить взять зонтик, но почему-то ей показалось, что это ему будет неприятно. Она потянулась через салон поплотнее закрыть дверь с его… ну, в смысле, с пассажирской стороны.***
Переднее пассажирское сидение в Катиной машине, по всей видимости, действительно превратилось в "место для Карамазова" — на этот раз там сидел Алеша. Катя залезла на водительское, но сидела не шевелясь, спрятав лицо в салфетку. Морозный воздух высушил слезы, но мокрая от слез кожа на щеках и под глазами после выхода на улицу стала ей будто бы мала. — Алеш, у тебя нет случайно таблетки от головы? Какая угодно сойдет. Алеша порылся в рюкзаке. — Нет, кажется, извини… Зато шоколадка есть. Будешь? — Нет, спасибо… Хотя давай. Какая у тебя? Алеша протянул ей чуть-чуть помятую после рюкзака синюю коробочку с балериной — "Вдохновение". Катя подцепила ногтями одну дольку в блестящей серебристой фольге. От мороза шоколад затвердел, и с первого раза раскусить не получилось — только остался след зубов. Хрустя ореховой крошкой, Катя машинально разгладила ногтем фольгу, но лишь затем, чтобы тут же смять в крохотный комочек. — Ты как? — Алеша все это время внимательно за ней наблюдал. — Лучше. Как в рекламе сникерса. Она попыталась улыбнуться, но со стороны это, наверное, выглядело так, как будто она кривит губы, чтоб снова заплакать. Алеша хотел было что-то сказать, а может быть, и не хотел, может быть, ей просто показалось. Но как бы то ни было, ничего сказать он не успел. Сзади, откуда-то из багажника, раздался вдруг громкий шорох, потом что-то будто бы упало, и, наконец, послышался то ли стук, то ли скрежет — словно кто-то бился внутри багажника и никак не мог выбраться. Катя подскочила на месте и вцепилась Алеше в плечо. — Ты слышал? — Угу. Может, это ветки скребут? — Не-а. Тут нет дерева. Это в багажнике у нас. Звук повторился. На этот раз он сопровождался то ли тихим стоном, то ли поскуливанием. — Там кто-то есть. Надо пойти посмотреть. — Пойти с тобой? — Как хочешь. Мне не страшно, если ты об этом. Как-то не до того. Она горько усмехнулась. Алеша все равно вышел вместе с ней. Катя открыла багажник. Сперва они плечом к плечу всматривались в темноту, а потом из мрака выступили два сверкающих глаза и пара острых ушей. — Там кошка, — прошептала Катя. — Стой, а это не может быть… — Шред! — радостно воскликнул Алеша. — Ты откуда? Ты что тут делаешь? Ты… ты к нему да? Алеш, он, наверное… Но это странно. Так же не бывает? Он же не мог… как-то почувствовать? Она неуверенно потянулась к коту рукой. — Ну же! Ну иди сюда!.. Ответом ей послужило протяжное мяуканье и легкий удар лапой по руке — когтей, правда, милосердно не выпустили. Лапа была мягкая и теплая. — И что нам с ним делать? Срочно нужен переводчик с кошачьего, как в "Чародеях", помнишь? — Давай я попробую. — Что попробуешь?.. Алеша ничего не ответил, потому что уже перегнулся через край багажника и медленно, сантиметр за сантиметром, подносил к коту раскрытую ладонь. — Шред, — позвал он тихо, но не шепотом, — иди к нам. Кот то ли зевнул, то ли беззвучно мяукнул, показывая розовый язык и острые зубы, встал на все четыре лапы, потянулся, а потом неспешно, будто гуляя, направился прямо к Алешиной руке. — Вот это да! Он, что ли, на карамазовскую кровь реагирует? — Понятия не имею, — шепнул Алеша, — главное, что это работает. — Ты с ним только осторожней, он царапается иногда. — Да? — рассеянно переспросил Алеша. Он стоял, уперевшись руками в колени, и терпеливо ждал, пока кот до него дойдет. — Ага. Он Митю один раз прямо до крови… Так что карамазовскую кровь он иногда и проливает. Не знаю, что вообще на него действует… Катя осеклась, глядя, как кот сжимается плотным серым клубком у Алеши на руках, демонстративно развернувшись к ней хвостом. — Да как ты это делаешь?! — Не знаю… По-моему, я ему нравлюсь. — А я, выходит, нет. Катя развела руками и улыбнулась печальной улыбкой — кажется, она научилась так улыбаться только сегодня. Возле глаз залегли какие-то новые, незнакомые ей самой складки.***
— Я за тобой завтра в шесть заеду. Проснешься? — Конечно, — заверил Алеша, — я будильник уже поставил. Они говорили так, будто не было у обоих в голове и на сердце одного и того же страха. Хотя зачем что-то говорить — сейчас они слишком хорошо понимали друг друга. Катя старалась смотреть мимо Алешиного лица, потому что опасалась увидеть в его глазах ту же тоску, что заполняла ее с ног до головы. "А ну прекрати," — приказала она себе, но аргументировать не смогла. Кажется, настал тот самый "черный день". Момент, когда плохо решительно все. "А вот и нет, одно хорошее ты точно назвать можешь", — возразила Катя себе самой. Сегодня в ее жизни прибавилось определенности. Она никогда не думала, что это произойдет именно так: во-первых, очень быстро, как будто внутри что-то щелкнуло и заработал механизм, о существовании которого она не подозревала. А во-вторых, в таких декорациях: в совершенно совковом с виду зале суда, со стенами, покрашенными на нижнюю половину в коричневый, а на верхнюю — в бежевый цвет, с деревянными стульями, как в школе, и с явственным следом от советских лент и колосьев, проступающим из-под крыльев двуглавого орла. Обычно такая атмосфера действовала на нее гнетуще, а учитывая обстоятельства, которые собрали их всех в этом зале… Но Катя поняла вдруг, что не обращает внимания на антураж. Нет, конечно, ее трясло, и очень сильно. Но такую в чем-то даже безрассудную уверенность в том, что все, что она делает — правильно, она чувствовала последний раз, наверное, еще в школе, причем не в самых старших классах. Когда, в общем-то, не надо было ничего выбирать. Потом все стало меняться так быстро, что Катя перестала поспевать за собственной жизнью. Она просто знала, что надо: надо было поступить в институт, надо хорошо учиться… Ей, наверное, повезло, что свободного времени было мало, иначе она просто не нашла бы, чем его заполнить. А так — сделаешь все дела, почитаешь вечером книжку, и день прошел. За ним — другой такой же, и третий, и четвертый… А если человек в ней нуждается, если он не справится без нее, то она должна быть с ним. Так надо. Но теперь ее вдруг накрыло внезапным осознанием. Так вот, оказывается, кто она такая. Вот, оказывается, где ей хочется быть. У нее было чувство, какое возникает, когда распутаешь наушники после того, как они долго лежали в кармане. Или как будто у нее был клубок ниток, но его безнадежно запутал кот. Но она нашла вдруг, за какую ниточку потянуть, и пошла по ней, как какая-нибудь Аленушка из сказки. Ниточка вилась перед ней, кружила, водила, как леший в темной чаще, чтобы там, в суде, она увидела наконец, куда шла. И только увидела — опять потеряла из виду, хоть и точно знала теперь, куда ведет ее волшебный клубок: в районную больницу, мимо окошка регистрации, вверх по лестнице и сразу налево. В шестую палату. Но туда ночью не пускают. — Забрать его пока? — прервал ее размышления Алеша, кивая в сторону кота. — Оставь. Я разберусь. — Точно? Катя вздохнула. — Надо же мне к нему привыкать. Или ему ко мне. Я все-таки еще надеюсь, что мне с ним жить. То, что сделала Катя, как только приехала домой, можно было, пожалуй, смело назвать самым худшим способом подружиться с котом. Но не пускать же его ходить по квартире и забираться на шкафы и подоконники с грязными лапами? Поэтому Катя понесла кота в ванную. Транспортировка кота, между прочим, тоже оказалась большой проблемой: припарковавшись, Катя на минутку оставила его в машине и сбегала за коробкой из-под обуви. Потом подумала и кинула туда пару смятых листочков бумаги — чтоб шуршало. Коробка коту понравилась, и когда он забрался туда всеми четырьмя лапами, Катя осторожно понесла его домой. Она боялась хоть на мгновение выпустить коробку из рук, поэтому в прихожей сняла только ботинки, так и пошла в ванную — с коробкой, в носках и в пуховике. Правда, она не слишком отчетливо себе представляла, что делать дальше — после того, как водрузила на кафель конструкцию, состоящую из картона и добрых шести килограммов меха и когтей. На шум воды, когда она открыла кран, кот отреагировал ленивым поворотом головы — вероятно, он и представить себе не мог, что это может его касаться. Вспомнилось, как этот вот… Смердяков, если верить рассказам, в детстве засовывал кошек в стиралку и врубал отжим. Катя чуть не рассмеялась, глядя на невинное выражение кошачьей мордочки: кот совершенно не подозревал, что сейчас пришло ей в голову. Но мысль о Смердякове, конечно, заставила снова помрачнеть. Катя вздохнула вслух, набрав полную грудь воздуха, — так она делала только дома, когда одна. Не потому даже, что в другие моменты себе запрещала, а физически не выходило. Это как со смехом — когда она была совсем маленькая, смеялась громко, в полный голос. А в школе… В школе появились другие привычки. И смеяться вслух в чьем-то присутствии перестало получаться. Ну и ладно — можно же и беззвучно. — Кот, — сказала она серьезно, — у тебя грязные лапы. Ты по улице ходил? Ходил. И в багажнике я, мягко скажем, не операционную держу. Поэтому сам видишь, надо тебе лапы помыть. Я же не хожу дома в уличных ботинках! Она посмотрела на свои ноги в носках с авокадо на голубом фоне и пошевелила пальцами. А потом решительно ухватила кота за бока. Кота оказалось неожиданно много, и больше всего он напоминал лизуна, которого кидаешь в стену — и он сползает, как желе. Он как-то вытянулся вниз и чуть не выскользнул из Катиных рук, но она удержала. Когда Катя сделала шаг к раковине, из мягких лапок показались коготки, и не успела она восхититься тем, как неожиданно и почти незаметно это произошло, как тыльную сторону руки царапнуло — не очень больно, но ощутимо. — Эй, так не пойдет. Катя поставила кота на пол, и он тут же, не забыв злобно зашипеть и взъерошить шерсть, попытался сбежать. Катя ногой преградила ему путь. Она взяла со стиралки тазик, налила чуть-чуть воды — такой температуры, чтобы самой было приятно окунуть руку, — и всеми четырьмя лапами, которые он даже не успел поджать, безжалостно поставила отчаянно мяукающий шерстяной комок в воду. Почувствовав мокрое, кот немедленно притих, осторожно переступая с лапы на лапу, и поднял голову, глядя на Катю таким пронзительно-жалобным взглядом, что ей стало совестно: это ощущалось маленьким камешком, упавшим в огромную общую кучу, но все же ощущалось — что она, такая большая и сильная, заставляет маленькое беззащитное существо поступать так, как нужно ей, а не как оно само хочет. Внезапно захотелось даже выйти или отвернуться, чтоб не унижать кота своей легкой победой. Но вместо этого Катя плеснула в таз шампуня — из зеленого тюбика, который она всегда ставила этикеткой к стене, потому что с этикетки смотрела пышногривая фотомодель, и взгляд у нее был такой колючий, что иногда становилось не по себе. Заработав еще одну царапину, хоть и неглубокую, но на этот раз до крови, Катя повесила в прихожей пуховик, взяла на кухне тарелку и налила молока. Больше коту ей нечего было предложить. И как-то подумалось вдруг, что уже почти целый час все мысли у нее заполнены серой пушистой шерстью, а не тревогами. От этого было не легче, а как-то никак. Но разве выйти из минуса в ноль — не достижение?***
Бахилы Кате достались неудачные — с левой все было в порядке, а вот правая оказалась растянутой и надорванной сверху и волочилась за ее подошвой, как парашют за Штирлицем в анекдоте. Чудо, что она не упала, шагая через ступеньку, задыхаясь и давясь колотящимся сердцем. Алеша не отставал, но тоже был сегодня сосредоточенный и тихий. Когда она за ним заехала, он уже ее ждал, стоя на одном месте и даже не пытаясь спастись от холода, попрыгав или походив туда-сюда, и не сказал ей ничего, кроме "привет". Катя была благодарна, что он всю дорогу молчал. После лестницы полагалось налево, но Катя усомнилась: единственная дверь на левой стороне была распахнута, а в палате кто-то был — явственно доносился голос. — Ты че, а? — негромко произнес голос, и в нем звучала растерянность, доходящая почти до испуга. — Ты это… ты как это… Голос был незнакомый, но Катя решила заглянуть в палату, раз уж по всем признакам выходило, что нужно им именно туда. Он был без сознания, она сразу поняла. Даже, скорее, не "без сознания", а "не в сознании", потому что без сознания — это пластом и не шевелясь, а он, хоть и лежал, закрыв глаза, но был в постоянном едва заметном движении — тяжело дышал, сжимал и разжимал руку, и его сомкнутые веки иногда дрожали. Катя сделала шаг вперед, и только теперь обратила внимание на то, кто еще был в палате. Над постелью стояли медсестра в выглядывающей из-под белого халата ярко-розовой блузке и молодой человек, примерно Катиных лет, совершенно ей незнакомый. Первое, что заметила Катя, была неожиданная деталь: одна бахила у него тоже была явно неудачная — только не правая, как у нее, а левая. Молодой человек повернулся к ней и сказал: — Здравствуйте. Катя кивнула ему и медсестре, но ей как-то внезапно стало совершенно не до них: Иван повернул голову на подушке, хватая ртом воздух. И вдруг мир покачнулся, Катя чуть не ойкнула и выставила перед собой руки, пытаясь сохранить шаткое равновесие, — это ноги в бахилах все-таки поехали на скользких плитках. А в следующую секунду ее удержали, подхватив за оба локтя: рядом стояли Алеша и этот незнакомый молодой человек. Молодой человек непонятно зачем произнес шепотом: — Осторожно. Алеша ничего не сказал, просто отпустил Катину руку, убедившись, что она стоит ровно и больше не падает. — Я Коровкин. С физфака, — представился молодой человек все так же шепотом и принялся обеими руками подтягивать ворот черной водолазки. — Катя Верховцева. — А вы… Он не договорил и только перевел взгляд с нее на Ивана и обратно, но Катя поняла и пожала плечами. Она правда не знала, в каких они отношениях. Пусть он очнется и скажет сам. Коровкин переключился на Алешу, которого узнал сразу и безошибочно, а Катя подошла к Ивану. Он никак не отреагировал на ее присутствие, и она протянула руку коснуться его руки. — Девушка, — сухо одернула ее медсестра, — не нужно. А лучше вовсе покинуть помещение. Он вас сейчас все равно не услышит. — Она повернулась к Коровкину и Алеше. — Это и вас касается, молодые люди. Пациенту нужен покой. Этот тон и это слово — пациент — больно укололи Катю где-то там, где находится душа. Захотелось спорить. Захотелось наоборот ее выставить за дверь, а самой остаться и сидеть и днем, и ночью, и снова днем, и снова ночью — до тех пор, пока он сам не будет в состоянии решить, остаться ей или уйти. А если прогонят — сидеть под дверью и ждать, как Хатико, и… Мысль сама оборвалась в ее голове, бесследно исчезла, выбитая тем, что Катя только что заметила. Если, конечно, ей не показалось. Она, даже не глядя на медсестру, шагнула еще ближе, даже почти перегнулась через постель — и точно. Ей не показалось. На его левой руке — от входа ее было вовсе не видно — был закатан рукав рубашки, и на сгибе локтя почти чернел синяк размером с… Вместе с даром речи Катя потеряла способность сравнивать. Просто слишком большой, чтоб это можно было так оставить. Да и не в этом дело, а в том, что Катя почувствовала — у нее внутри все это время копилось что-то совершенно новое, что-то такое, чего она раньше, наверное, вовсе не чувствовала. А теперь чувствовала, хоть и не могла назвать, и этому чему-то, чтобы выйти из ее груди наружу, требовалась лишь последняя капля. Это, кажется, была именно она. Катя не видела себя со стороны и не знала, каким взглядом посмотрела на медсестру. Но, вероятно, произвела впечатление: медсестра поджала губы и повела плечом. — Что, девушка? Бессознательно Катя сравнила их руки: слегка выставленные вперед в предостерегающе-обороняющемся жесте ухоженные пальцы медсестры с аккуратным френчем и ее — дрожащие, с короткими ногтями и облупившимся, как назло, красным лаком (часть машинально отколупала в суде, часть — вчера вечером), неровно тыкающие туда, в сторону его левого локтя. — Не беспокойтесь, девушка, в этом нет ничего страшного, — спокойно произнесла медсестра. — Вчера дежурная брала кровь на анализ, но очень трудно попасть в вену, когда пациент так… Она опять поджала губы и кивнула в его сторону. А Катя закусила губу изнутри, до крови на языке и звона в ушах. Зачем понадобились им какие-то анализы? Разве так не ясно, что с ним? Это она, Катя, виновата в том, что с ним происходит сейчас. Она, а еще вчерашний суд, и этот Смердяков, и Митя, который вместо того, чтобы поблагодарить его за то, что он для него делает, вместо того, чтобы гордиться, что у него такой брат… У Кати закружилась голова, ее как будто несло неведомым течением прямо в воронку жуткого водоворота. Она посмотрела на медсестру воспаленно и зло. Та опять пожала плечами — не вашего, мол, ума дело. — Я его забираю, — произнесла вдруг Катя вслух посреди тишины. — Куда? — испуганно прошептал Коровкин. — Отсюда, — сказала Катя. — В случае, если состояние здоровья препятствует выражению воли пациента, решение об отказе от госпитализации может принять только его близкий родственник, — оживилась медсестра, почувствовав себя в своей тарелке, когда речь зашла о правилах. — Близкими родственниками считаются отец или мать, супруг или супруга, сыновья и дочери, родные братья и сестры… — Да пожалуйста, — перебила ее Катя, — вот его родной брат. Алеша, подпишешь документы. Последнее не было вопросом, даже не походило на вопрос. — Вам есть восемнадцать? — медсестра смерила Алешу оценивающим взглядом. У Кати было ощущение, будто она превращается в Халка. Сейчас она голыми руками задушила бы всех бюрократов мира и расцарапала бы ногтями все эти рожи, как карикатурная стерва. — Есть, — спокойно ответил Алеша, как подумалось или, скорее, почувствовалось Кате, даже чересчур спокойно. Медсестра отвела их — а скорее не их, а Алешу, теперь она вела себя так, будто никого, кроме него, не замечала, — снова на первый этаж, в тесный кабинет с длинным столом, стульями, как в универе — деревянными с красными металлическими ножками — пожухлой длинной ботвой в кадках, елкой из мишуры на стене и календарем с красным пластиковым передвижным окошком и картинкой с рекламой "мига", который "и голова не болит". Алешу усадили за стол, Катя с Коровкиным застыли у него за спиной. Медсестра позвала какую-то Тамару, та оказалась теткой лет сорока пяти, без медицинского халата, с тугим пучком на голове и в узких очках в ярко-малиновой оправе. Она шуршала в ящике какими-то бумагами, как показалось Кате, очень долго. Потом, наконец, извлекла несколько листов А4, напечатанных на обратках и скрепленных за угол степлером, и принялась зачитывать вслух, бросая время от времени взгляд на Алешу. Катя бы на его месте просто не выдержала, наверное. Ужасным сушеным канцеляритом там объяснялось, что родственник, подписывающий отказ от госпитализации, то есть Алеша, несет полную ответственность за жизнь и здоровье пациента, то есть Ивана, и описывались возможные последствия, вплоть до таких, упоминание которых канцелярит нисколько не смягчал. Кате показалось, что на Алешу нарочно давят, чтобы он ничего не подписывал, хоть к нему и придвинули образец заявления и чистый лист бумаги. Алеша взял ручку, прикованную к столу шнуром, похожим на провод от старого домашнего телефона, и вывел — "заявление". — Точку не ставьте, — проинструктировала Тамара. Алеша писал, сжав губы, так что они побелели. Катя впервые видела его таким. Но рука у него не дрожала, и почерк все равно выходил очень красивым, красивее, чем у Кати в любом состоянии. Чтоб хоть как-то его подбодрить, она коснулась его плеча — пусть он чувствует, что она здесь и видит, что происходит. Тамара вся аж взвилась. — Девушка, просьба не пытаться оказать влияние на принятие решения. Катя вспыхнула. Это было уже слишком. — Давайте мы вообще выйдем! Она сгребла Коровкина за водолазку и повлекла за собой в коридор. — Вы не обязаны поступать так, как она говорит, — сказали Алеше у них за спиной. Он ничего не ответил и продолжил писать. В коридоре Катя привалилась к стене и некоторое время переводила дыхание. Подняв глаза на Коровкина, она встретила странный взгляд — смесь сочувствия, удивления и, кажется… восхищения? — Вы его однокурсник? — Ага. И сосед. Мы в общаге все годы в одной комнате жили. — А кот его что? — почему-то спросила Катя. — А что кот? Жил с нами. Его только ленивый выкинуть не порывался, и нас заодно, но, как видите, выстояли. — Он ухмыльнулся и прислонился к противоположной стене коридора, напротив Кати. — А вы где познакомились? Если не тайна. — Ой, сложная схема. Через семью. — Так вы семью знаете? Сочувствую. Там семейка, конечно… Не удивительно, на самом деле, что так. Хотя я по его рассказам масштабы бедствия… не то что недооценивал, а знаете, считал другими качественно. Психологическое насилие — это да, а вот что до криминала дойдет… — А что это мы на вы? — перевела тему Катя и даже вымученно улыбнулась. Коровкин немедленно протянул ей руку. — Не знаю! Как-то не подумал. Просто вы… ты такая… — Какая? — Ну… взрослая. — Я взрослая?! — Не-не-не, я в хорошем смысле! В смысле, серьезная. — Правда? Никогда себе такой не казалась. А с чего ты решил?.. — Да как-то так, общее впечатление. Он смутился. — А я себя чувствую совсем маленькой девочкой иногда. — Да это уж все так. Наверное, и не бывает таких, кто всегда взрослый. Катя рассматривала пол и их ботинки. — Бахилы — зло, да? — Есть такое. — А вы… ты кем работаешь? — Я в аспирантуру пошел, преподом буду. Карамазов кинул меня со своей журналистикой. Хотя… Он сначала хотел совмещать. Это я его отговорил. А то он знаешь какой спартанец! — Почему спартанец? — улыбнулась Катя, на этот раз искренне. — Ну как! У него как будто какой-то стержень внутри, никогда не замечала? Даже если заболеет — никогда не признает, пока в прямом смысле с ног не упадет. Я все боялся, что этот стержень переломится — и кирдык. Алеша вышел к ним, засовывая обратно в рюкзак паспорт. — Ну как, все подписал, что там полагается? — спросил Коровкин нарочито весело. Алеша молча кивнул. Он показался Кате бледным, хотя, возможно, это просто свет так падал. Им помогли дотащить Ивана до машины — на настоящих носилках, как в кино про врачей. На него надели куртку, но ботинки выдали отдельно, в пакете, и Катя еле удержалась, чтобы тут же не замотать ему ноги шарфом. Сделала это только в машине. Она села на заднее сидение, чтобы держать его голову, пока будут ехать, и только через некоторое время, наверное, минут через пять, сообразила, что в таком случае не сможет сесть за руль. — А повезет-то нас кто? — прошептала она. Вслух говорить почему-то не хотелось. — Я могу, — хором отозвались Коровкин и Алеша.***
Часа через два после того, как общими усилиями Ивана уложили на Катину кровать, Алеша привез большую икеевскую сумку с его вещами — одеждой, ноутом и телефоном (с зарядками от них) и очками, которые чуть не забыли в больнице. Все это время Катя сидела с ногами на стуле и смотрела на него. Его состояние ни капли не изменилось: лоб был все таким же горячим, руки — все такими же холодными, дыхание не восстанавливалось, и все так же он, не открывая глаз, ворочался на подушке. Она накрыла его клетчатым пледом с дивана — одеяло почему-то показалось при таких обстоятельствах странным. Через полчаса пришел кот и сначала сел, а потом и вовсе лег на постель рядом с Иваном. Памятуя о мытье лап, Катя не возражала. Где-то полтора часа Катя просто просидела, потом сходила за телефоном и занялась пустопорожним переливанием ленты. Колечко перезагрузки страницы вертелось, будто в нем бегала небольшая белка, но только для того, чтоб лишний раз убедить Катю, что обновлений нет. Потом стемнело. Она встала, включила торшер и села обратно. Часа в четыре Ивану стало хуже. Катя даже не стала мерить ему температуру: во-первых, все было и так понятно — руке становилось горячо, даже если поднести ее к его голове, не дотрагиваясь; а во-вторых, он был в рубашке с длинным рукавом, и Катя совершенно не представляла, как запихнуть ему что-то под мышку. Ей не хотелось бы, чтобы ее собственные щеки сравнялись по температуре с его лбом. Наверное, все шло своим чередом: когда высокая температура, всегда становится хуже где-то между четырьмя и пятью часами. Но ей казалось чем-то жутко неправильным, что она просто сидит и ничего не делает, когда его лоб собрался напряженными морщинами, а пальцы лихорадочно шевелятся, будто стараясь что-то то ли ухватить, то ли стряхнуть. Она долго смотрела на эту его руку, а потом ее как будто ударило током. И она, сама не зная, что делает и зачем, сжала его руку в своих сильно-сильно, приложила к щекам, ко лбу, к губам, порывисто и совершенно бессмысленно и безрезультатно. Его пальцы дрожали, были согнуты и напряжены, но казалось, удайся ей что-то с этим сделать, сделать так, чтобы он смог их расслабить, — и она победит. Они победят. Нет — он победит. Очнулась она от звука, источник которого сначала не поняла: подумала сперва, что это на улице чистят снег металлическими лопатами. Но потом заметила кота. Он больше не лежал, а стоял на всех четырех лапах и, выгибая спину и навострив уши, отчаянно шипел. — Это ты на меня? — испугалась Катя. Но кот смотрел не на нее, а куда-то за ее спину. Она оглянулась, но там ничего не было. Вспомнились мемы про кота, который среди ночи смотрит в одну точку и видит чудищ, которых ты не видишь, а они есть. Но в следующее мгновение она начисто забыла о коте — Иван вздрогнул, резко повернул голову сначала в одну сторону, потом в другую и очень-очень тихо застонал. Или всхлипнул. В самые острые моменты жизни, которые потом вспоминаешь с ужасом или даже стараешься совсем не вспоминать, время как будто замедляется, а в голову лезут всякие посторонние дурацкие мысли. Вот и теперь Кате подумалось, что из нее получилась бы сейчас неплохая мини-электростанция. На маленькую лампочку точно хватило бы. Потому что энергии было так много и сердце билось так быстро, как будто она залпом выпила десять чашек кофе. А сделать она не могла ничего. Потому что, наверное, надо было оставить его в больнице. А теперь… Теперь если с ним что-то случится, это точно будет из-за нее. Из-за нее одной. Позвонить Алеше или Коровкину в голову почему-то не пришло. Наверное потому, что она боялась отойти от Ивана, даже на мгновение оторвать от него взгляд. Зато пришло в голову умоляюще посмотреть на кота, будто он мог чем-то помочь или хотя бы что-то посоветовать. И подействовало. Кот встал, мягко и бесшумно прошел по кровати до изголовья и вдруг лег животом Ивану прямо на лоб. Катя сперва даже опешила. Но удивляться было нечему — говорят же, что кошки всегда ложатся на больное место. А голова у него должна была сейчас болеть очень сильно. Первая мысль, возникшая у Кати, когда прошло удивление, была — а не слишком ли кот тяжелый, чтобы ложиться человеку на голову? Она попыталась поднять кота, просто чтобы взвесить, но опять получила по руке лапой со спрятанными когтями и не стала противиться. В конце концов, если бы у нее была мигрень и ей положили бы на голову что-то теплое и тяжелое — это было бы скорее приятно. Шли минуты. Катя так и не выпустила его руку, и постепенно почувствовала, как его пальцы теплеют и расслабляются. Наверное, то же самое произошло с ее сердцем. Или с чем-то возле. В полшестого она поняла, что весь день практически не ела, и пошла на кухню сделать хотя бы бутерброд. В животе противно ныло. Она намазала хлеб плавленым сыром, а сверху положила еще и два кусочка колбасы. Потом съела все это, глядя на свое всклокоченное отражение в темном окне. Потом хотела было поставить чайник, но решила, что не надо бы, наверное, так надолго отходить от Ивана, и попила воды. А потом вернулась в спальню. На нее глядели две пары открытых глаз. — Живой? — спросила она, непонятно зачем. — Живой, — ответил он, пытаясь сесть. Это не удавалось: руки дрожали так, что на них невозможно было опереться. А когда поднял голову, — поморщился, на миг зажмурился и поспешно лег обратно на подушку. — Можно? — она положила ладонь на край кровати. — Угу. Она села. — Мы тебя из больницы забрали. — Помню обрывочно. Спасибо, что настояла. — Откуда ты знаешь, что это я настояла? — Знаю. Его голос звучал немного утомленно, но в целом как обычно, не слабо и не хрипло. — Пить хочешь? Может, тебе бульон или что-нибудь в этом духе? Он прислушался к своим ощущениям. — Почему-то кофе хочется. И чего-то соленого. Как после самолета. — Кофе, наверное, сейчас не надо. — Да я понимаю, это я так, чисто теоретически. — У меня орешки соленые есть. Будешь? — Давай. Катя пошла к двери, и вслед ей прилетело: — Спасибо. Она принесла синюю банку с немецкими надписями и стакан воды, а потом села обратно на кровать, обхватив колени. — Да ложись, чего уж. Она вздрогнула. Он хлопнул по пустому месту на кровати, места действительно было еще много. И Катя осторожно легла рядом, сначала на бок, а потом и на спину. Иван накинул ей на ноги край пледа. — Смотри, какая там люстра. Иван смотрел в окно на окна соседнего дома, запрокинув голову и перегнувшись через подушку, так что получалось почти вниз головой. — А тебе так не хуже? — Не, нормально. Интересно, кто там живет. — Давай придумаем. Я в детстве любила смотреть на окошки и сочинять. — Я тоже любил. Пусть там принцесса живет. Как у Шварца. — А Аннунциата тогда?.. — По логике вещей, она должна находиться там, откуда смотришь. Где-то в перекрытиях дома засвистел ветер. — Бабайка, — прокомментировала Катя. Иван не ответил. — Кать. А как ты думаешь. — Он замолчал и молчал довольно долго. Катя ждала. — Только не говори, пожалуйста, "это сложный биохимический процесс" или что-нибудь еще в том же духе, ладно? — Как-как? — Катя подняла брови, напрягая новые — вчерашние — морщинки в уголках глаз. — Я такое вроде и не собиралась говорить. Это откуда? — А. Это у нас препод один так говорил. Ты ему — "а как вы думаете?..", а он немедленно — "это, молодой человек, сложный биохимический процесс". Вроде прикольно, но уже со второго раза бесит жутко, особенно если тебе реально что-то важное от него нужно. — Так чего — как я думаю? Он по периметру обвел пальцем клетку на пледе. — Да не, это я так, просто в голову пришло. Вот как ты считаешь, откуда у человека совесть? И как так происходит, что она иногда… ну… — Я поняла, — остановила его Катя. — И как? Ты же для себя, наверное, как-то объясняла? — Так, дай подумать. Я, может, и объясняла, но не прямо словами же. Сейчас попытаюсь сформулировать. — Да? А я всегда прямо словами, когда что-то непонятно. — Правда, что ли? — Ага. — Он принялся за соседнюю клетку и не просто обвел по краю, а даже прочертил обе диагонали. — Я даже записываю иногда. Псих я, считаешь? — Да нет, почему… Я просто не особенно в курсе, как у других все это работает — и вообще что у других в голове. Наверное, я в целом мало задумываюсь, да? — Ты-то? Достаточно ты задумываешься. Столько, сколько надо. Это я странный. Ладно, про совесть что тебе кажется? — Ну… Это, наверное, изначально от родите… из детства. Блин. Классно я начала. Извини. — Да ничего. Я нормально воспринимаю. Ладно, с родителями я понял: формируется в детстве, родителями, школой, улицей или просто невероятным стечением обстоятельств. — Он попытался усмехнуться углом рта, но получилось не очень удачно. — Но как оно потом работает? То есть смотри: если б у нас стоял блок на те или иные поступки, мы бы их просто не совершали. А тут такая фигня, что делаешь, а потом думаешь — вот же я сволочь. Вот откуда оно вылезает и где оно было, когда делал? — Ты так говоришь, как будто это тебя касается. Я уверена, что ты не… — Кать, не надо. Я спросил, потому что мне это интересно, и твое мнение интересно, вот и все. Он опустил глаза на кота и запустил пальцы в мягкую шерсть. Кот не сопротивлялся, но взглянул на него как будто бы немного удивленно. — Я не готов пока об этом подробнее. Окей? Катя кивнула. — Слушай, а если у него хвост таким крючком, это ему что-то не нравится? — Не, это норма. Если не нравится, у него еще вся шерсть дыбом, а хвост туда-сюда со скоростью миксера. А это наоборот, ему скорее в целом нравится, но он не привык. Я просто… мы с ним просто вообще не слишком-то часто друг друга трогаем. Так как-то живем… не особо тактильно. Он раньше вообще такое не любил. А я… Он улыбнулся и поглядел на Катю как-то украдкой, подняв глаза, но не поднимая головы. — Я думаю, что совесть… ну, как обычно говорят, мучает, когда твое собственное представление о самом себе расходится с твоими поступками, — сказала вдруг Катя. — Ну, или с их последствиями. — Ух ты. Ну и что делать, если… расходится? — Не знаю, — честно призналась Катя. — Может быть, спросить кого-то знакомого. Вдруг у него не расходится. — В смысле, он всегда знал, какой ты подонок? — В смысле, что он в этом не видит ничего плохого. В том, что ты сделал. И не считает, что ты в чем-то виноват. Иван взял из банки последний орешек, а потом собрал пальцем соль. — Не слишком?.. — Нормально, — возразил Иван, но ссыпал часть обратно. — Что на банке написано, можешь прочитать? — Ну-ка, — он поднял банку над головой, на уровень глаз. — Geröstet und gesalzen. Типа обжаренные и соленые. — А вкусно звучит. Вообще немецкий часто звучит так, как будто про еду говорят. — Немецкий прикольный, ага. — Я его могла в универе вторым языком выбрать, но как-то не срослось. — А я просто сам учил, по видосам с ютьюба. — Ого! Я без препода не смогла бы. — А мне наоборот легче без препода. Никто не командует, учишь в своем темпе. — А это вот что тут за слово, на красном фоне? — Катя показала ногтем. Он опять поднял банку и прищурился. — Не, мелко. Это уже когда башка меньше болеть будет. — Хочешь нурофенку? Он задумался. — Да ну. Не хочется таблетки глотать. — Не таблетки, а таблетку, и всего один раз. — На голодный желудок нехорошо. Соль и вода явно не в счет. Как моря наглотался. — Сам хотел. Может, просто макароны сварить? — А давай. И нурофенку. — Ок, — она встала. — Пойду поставлю тогда, потом принесу. Он не покраснел, по крайней мере, так, чтобы это можно было заметить со стороны, но по его изменившемуся взгляду Катя поняла, что изнутри он, по всей видимости, мучительно вспыхнул. — Да не надо мне больше ничего нести! И так я уже тебя… Я сейчас встану, секунду. И на кухню нормально пойду. — Издеваешься? Ты только что сутки без сознания провалялся. Больше даже. — Но я могу! Я… Правда! — Знаешь, мне тут заявили, что ты спартанец. Дело говорят, выходит. — Спартанец? Это ты где Коровкина встретила? — Иван вдруг помрачнел. — То есть он теперь тоже знает? Ну… про это все? — Он твой друг, Вань. — Аргумент. Он оперся на руки и попытался встать, но не вышло, опустился обратно. — Ща, — выдохнул он сквозь зубы. — Ты иди, я догоню. Кот вдруг снова прошел по кровати и лег ему на грудь. — Ну здрасьте! Это я теперь встать не могу, да, Шред? Он глубоко вздохнул и блаженно раскинул руки. — Ну все. Лежать мне тут теперь квадриллион лет. А все почему? Потому что на мне лежит кот, Кать.