Я не буду уходить, хорошо?

Все писатели через что-то прошли. Все писатели страдают. Все писатели философы, а у всех философов экзистенциальный кризис. Александр — все сразу, смешанное и разлитое по его блестящему уму. Томас великолепный спорщик, гениальный политик, и совершенно очаровательный серцеед. Но каждый человек что-то в себе прячет. Томас, например, очень заботливый эмпат. Томас замечает все: маленький бардак на столе Гамильтона, размытое пятно на бумаге, два размытых пятна на черновике, пятно от чернил на его руке. — Александр, —Томас стучался, стучался долго, но ответа не было, — Дебаты уже завтра, и, возможно, нам есть что обсудить? Александр в привычной позе: за столом, с широкорасправленными плечами, пером в руке и, как казалось Джефферсону, блеском в глазах. — Да, Томас, сэр. Но позже. — Зачем он притворяется что пишет, если секунду назад чуть-ли не спал? — Я зайду сам, спасибо. — Я не уверен, что — Я уверен. Мне нужно немного времени, я не готов обсудить это сейчас. Какая наглейшая грубость в сторону Томаса! Руки за спину и вот он уже движется в направлении Александра: — Гамильтон, ты сегодня, — небольшая пауза для подбора слов, —довольно угрюмый Наконец Алекс поднимается, беря в руки какую-то бумагу, и папку, и ещё, зачем-то, перо и направляется к шкафу, уже забитому этой канцелярией доверху. Папка пустая. На листе написано пару фамилии и какие-то адреса. Но это не входит в его обязанности, что он вообще пишет сейчас? — Могу я, — и не дожидаясь ответа Томас забирает из полуватных рук Гамильтона бумагу. Всё как он успел разглядеть: фамилии и пару улиц, без, кстати, дописанных окончаний, а также точек, запятых, и любых других знаков препинания. — Я имею наглость поинтересоваться твоим самочувствием. Кто не знает, что Александр спит как минимум на треть меньше положенного? Кто не знает, что Александр разносит в клочья свой кабинет, и, конечно же, кто не знает, что Александр работает наизнос? — Я вполне справляюсь со своей работой, если ты про это. — Немногословен же ты сегодня, Гамильтон Александр поднимает на Томаса глаза и что-то в них блестит. Не слезы, пока что, а недосып. Не привычная 'буря', а снесшее все в пух и прах цунами. — Я был бы рад с тобой поговорить, Алекс. — Покиньте мой кабинет, Томас, сэр. Мне нужно работать, и, уверен, вам тоже есть чем заняться — До встречи, тогда? — Кто будет спорить с Александром? Конечно же Томас Джефферсон. Кто будет спорить с Александром на грани срыва? Бесчуственное животное, коим Томас не являлся. Томас ещё раз смотрит ему в глаза. Томас идёт к двери, дёргает за ручку и ступает за порог, держа ручку уже с другой стороны двери. Щелчок и мысли о неправильности выбора. Минуту он думает, минуту решается, минуту стоит, глядя на ручку, и ещё минута ему требуется чтобы на неё надавить и зайти. — Александр, сэр, извините. — <Я забыл у вас кое-что уточнить>. Но Александр стоит на том же месте с рукой на глазах и каплями на подбородке. Это не то, что стоит говорить, да, Томас? Тридцать секунд на обдумывание дейсвий, пять секунд на путь от дверного проёма до <совершенно безобидного мужчины>, по мыслям Джеферсона, три секунды на держание руки на его плече и ловлю его взгляда. Секунда на то, чтобы Алекс прислонился головой к его плечу. — Может, хоть сейчас ты поговоришь со мной, Александр? Томас кладёт руки на его спину, надавливая пальцами совсем легонько, только чтобы Гамильтон почувствовал реальность происходящего и подумал нужно ли ему это, не противоречит ли это его установкам и правилам морали. Не противоречит. Всё так, как должно быть Томас вспоминает о двери, уже полуоткрытой. Он резко отстраняется и в три шага приближается к проему. — Пожалуйста, — Александр пытается не шептать, не хрипеть голосом и не задыхаться, — Томас Джефферсон закрывает дверь, на этот раз так, чтобы никто точно не проник в этот совершенно интимный момент между ними. Опять три шага, опять он почти вплотную к Александру: — Всё хорошо, я только — Кладя руку на его волосы, уже, кстати, совершенно растрепанные, он продолжает, — закрыл дверь. Я не буду уходить, хорошо? — Да, — Тихонько, еле-еле слышно, будто сказано одними губами, прошептал Гамильтон, — Да, спасибо Томас держит его около лопаток и отходит назад, ведя за собой. Около стены диван. На диване стопка книг. Он её отодвигает и, все также направляя Алекса руками, сажает его первым, устраиваясь рядом. Гамильтон не двигается, поэтому он придвигается (и чувствует дрожь, и понимает, что ткань на плече мокрая, и так сильно хочет ему помочь) берет его за голову, кладя на ключицы, прижимаясь головой и окутывая другой рукой почти полностью. Разница в росте меньше десяти сантиметров, но Алекс кажется таким маленьким. 'Когда один бессилен, другой на пике' — и это не о политике, это о заботе. Одному плохо — другой поддержит. Один ищет островок безопасности — другой открывает для этого контененты. — Я все ещё жду твоих слов, — Томас слышит глубокий, но сдавленный вдох, —Когда ты будешь готов, конечно. Я никуда не спешу. Как Томас может так спокойно на это реагировать? Как Александр ещё не выпроводил его криками из кабинета, и, самое главное, как они сблизились так сильно за менее чем десять минут? Злейшие враги вызывают у нас отвращение. Лучшие друзья — ненависть. Самые сильные чувства мы испытываем только к близким. Мы ненавидим только потому, что похожи. Ненавистные нам люди самые близкие из всех, что мы имеем. И только сейчас наш дорогой политик, писатель и ярый дебатер это понял