чувства.

день в начале октября не предвещал ничего... да в принципе ничего. ещё не дождливые, но уже не такие тёплые дни тянулись по странному спокойно. Дадзаю на ум все приходил "шторм" Вивальди. хотелось не то что ярких ощущений или адреналина в целом, хотелось просто чувствовать. ярко и по человечески. ах, эта осенняя хандра. Дадзай не считал себя меланхоликом, но являлся человеком сверхчувствительным, отчего любая смена ветра - с северного на южный и с южного на северный - действовали на него как стимулирующие. и он бы не против удавиться нейролептиками, просто лежать, не осознавая кто и что в этом мире существуют, но это дурацкое чувство задавленности настолько надоело за последние несколько лет, что Дадзай позволил себе немного реального драматизма. - ты меня вообще слушаешь? Дадзай немного заторможенно отворачивается от созерцания волн в порту, переводя взгляд на Куникиду. они снова пришли к складам, что-то зачастили преступники. видимо, новый тренд. - прости, задумался. о чем ты говорил? - ему не пресуще вот так откровенно, без драматургии говорить о деле, но отрываться от внутренней сентиментвльности всегда очень сложно. особенно, когда мысли висят завесой плотного тумана перед глазами, блокируя внешние ощущения. будто ты тонешь, смотря на солнце сквозь толщу воды. - с тобой все в порядке? или ты решил умереть от дефицита клоунизма в организме? - а говорил мне, что не умеешь шутить. Ацуши-кун, ну-ка погляди на этого вруна. Куникида, я огорчён до глубины души. - Вы действительно немного, мм, заторможены сегодня, Дадзай-сан. но я доверяю Вам. в любом случае... чего мы здесь стоим? и почему так близко к гаражам Портовой Мафии...? - надо встретиться с одним человеком. и у нас перемирие, шкет. тебе не стоит волноваться. Ацуши нервно дёрнул всем телом, почесав ногу. после встреч с Акутагавой всю оставшуюся жизнь будешь ходить оглядываться. Дадзай, просмеявшись, кладёт руку на плечо тигра, немного сжимая. "всё нормально." это всегда было странно. Накаджима знал, что Дадзай состоял в мафии. что он убивал людей, пытал их, руководил грабежами и рушил все возможные моральные устои. он знал, что если заглянуть в лицо старшему в неподходящий момент, можно увидеть отодвинутый край маски, а за ним пустоту. он видел пустоту много где. в глазах других детей в приюте. в глазах воспитателя, когда у того просто не хватало сил ругаться. в глазах Кёки, знавшей, что она умрёт. но пустота Дадзая Осаму была другой. его пустота не душила, не плакала, не нагоняла страха. она просто была. и не нуждалась в заполнении. его пустота умела быть доброй, потому что в неё саму доброты никогда не клали. и эта пустота стала Ацуши роднее всего мира. * - ну ладно ребятки, до завтра! - так, стоять, куда собрался?! у нас ещё дела по плану! по сути своей, изначально бесполезные слова, были выкрикнуты в пустоту узких улочек, вслед ускользнувшему в тени города Дадзаю. он хорошо умел пропадать в никуда и появляться тоже из ниоткуда. зная каждый укромный угол портового города, Дадзай походил на бездомного кота, которого все подкармливают, но понятия не имеют даже откуда он взялся. бесшумно скользя по теневому переулку красного квартала, он выхватывает с фруктовой тележки яблоко и бежит сквозь закатные лучи к набережной. хочется облачится в летучее кимоно и придерживая соломенную шляпу, порхать по крышам, ловя руками алое солнце. Дадзай любил это. любил быть один. любил, когда ходишь в толпе и всем плевать. любил сидеть за мусорными баками и следить за жизнью на свету. любил смотреть с высоких зданий на трущобы и море с кораблями. любил быть вне, просто существовать без цели и смысла. так хотя бы дышать легче было. парк на набережной он тоже очень любил. он мог часами сидеть на голом камне ограждений и просто созерцать рябь воды, но оттуда его часто сгоняли наблюдающие, думая что он хочет спрыгнуть. и правильно думали. сегодня не хотелось скандалов и разбирательств. сегодня хотелось все также просто быть. лавочка, немного тёплая от заходящего солнца, оказалось очень удобным пристанищем. в воздухе витал слабоватый запах тёплой влажной земли, выпечки из соседней булочной и морского бриза. глаза немного щипало от пронзительности кровавой сцены заката и Дадзай просто прикрыл их, наблюдая мысленно. хотелось впасть в состояние теплого пудинга и навсегда забыть о мире. - релаксируешь? - тихий глубокий голос мягко разрезал тумманый полог, заполняя собой окружающее пространство, - вечером будет прохладно. - медитирую. эдакий ежегодный осенний ритуал. тебе тоже советую, может хоть к людям подобрее станешь. - я вижу какой ты добрый. - я сказал к людям. он знает, что если открыть глаза, в душу копьями вонзится взгляд исключительно мефистофельский. тысячи эонов растащат все существо на пазлы несложеные, препарируют и запихнут обратно другой стороной. дадзай слышит тихий шелест достоевского пальто. не обижается. - неужели, Великий Сын Божий снизошел до мира смертного из своей обители? - меня Гончаров выгнал. сказал, что у него там генеральная уборка, а я мол не помру за несколько часов на улице. и что вообще мне побольше на улице бывать надо. - ну, это правда. солнечный свет хоть и неприятен, согласен, но на человека хотя бы похожим делает. тебя может хоть пугаться перестанут. - тебя я тоже пугаю? ах, эти постановки вопросов. - до смерти. Дадзай слышит, как Фёдор глубоко вдыхает, восполняя воздух за все те спертые вдохи. немного шуршит кожей сапог, видимо, поджмая под себя ногу. Дадзай приоткрывает глаза, поворачивая голову на Достоевского. тоже смотрит на воду. - созрел на самоуничтожение? - м? нет. думаю о том, насколько же хорошо Айвазовский рисовал. не одарённым ли он был? или это дар Господен? иногда мне кажется, что представление волн в голове будет хуже, чем его картины. - не знал, что ты так любишь Айвазовского, - русская фамилия далась с трудом, но имея дело с Достоевский рано или поздно учишься произносить без запинок даже лирику жертвоприношений на латинском. - я и не люблю. ну как не люблю. он просто часть исскуства. я люблю исскуство. - Мориарти. какая ирония. - самоубийство тоже смерть. выходит, ты невежда. такое обыденное общение с Достоевский было сравнимо с поеданием кислого яблока на голодный желудок - оно манит своей сочностью, свежими, не напарафинеными боками - Дадзай всегда приводил аллегорию на иррациональную искренность Достоевского. ты знаешь, что съев его, не получишь ничего кроме раздражения искусаных губ и, кажется, самопереваривания желудка, но все равно откусываешь непомерно огромный кусок, давишься слюной, ощущая знакомое жжение на языке. а яблоки дадзай любил даже больше смерти. - в таком случае, мы оба невежды, ведь в твоём понимании исскуство - лишь то, что красиво. для меня исскуство - сам процесс, подготовка, мысли, образ. ты это знаешь. - да, но исскуство - то, что должны видеть люди. неважно, безобразно оно или божественно. ты же, наоборот, уходишь из массы. эгоистичное у тебя, выходит, исскуство. тщеславие - грех, хочу напомнить. - тогда любое исскуство тоже грех. ведь оно выражает чувства людей. - не все чувства греховны. - но только из грехов рождается настоящее исскуство. Достоевский поджимает губы, отворачивается, завешиваясь волосами. - ну и чего ты спрятался? сам же пришёл. - но не за этим же. - а за чем? Фёдор поворачивается обратно сверля взглядом в самый мозг. придвигается, чуть приподнимаясь на поджатом колене. рукой скользит по бинтам на шее, подцепляя крайний и притягиявая Дадзая ближе, целует быстро в уголок губ. двигается ещё ближе садясь в пол-оборота, обхватыет лицо детектива двумя руками, целует теперь точно в губы, но так легко и спокойно. "за искусством." дурацкое сердце стучит как воробьиное где-то в пустоте грудной клетки. дадзай знает, что трогать Достоевского в такие порывы не стоит - спугнется как зверь неприрученый, убежит и забыть заставит. - прекрати смеяться. Дадзай только сейчас понял, что глупо улыбался все это время. Федор чуть хмурится, не отпуская детектива. Дадзай по настоящему смеётся, сминая в руках край пальто. Достоевский понимает, чуть кивает головой, мысленно готовясь к физическому контакту. ладони накрывают чуть мозолистые руки, значительно теплее. - с чего такая сентиментальность, Достоевский? - сам смеёшься как блаженный. - я смеюсь, потому что ты вдруг решил приручиться. - сейчас доприручаешься. а руки не убирает. греется. Достоевский сам до ужаса ненавидел все эти разговоры о человеческих слабостях и хотениях. рациональный мир логики и вычислений был понятен и выучен наизусть. Федор умело ходил между человеческими чувствами, давя, раздвигая, создавая, но сам едва ли мог понять, что чувствует внутри себя. глупо и странно. но почему-то приятно. - можно? - что можно? говорить словами не получится. не описать, все то, что есть внутри. а вот глаза горят, трубят во всеуслышание все твои чувства. тоже глупо. но легко. Дадзай мягко приваливается к плечу Достоевского, утыкаясь носом в меховой воротник и прикрывая глаза. натуральный. заяц, кажется. Федор дышит сначала чуть сперто, но тёплое дыхание Дадзая успокаивает, немного шекочя шею. укладывается на макушку его лицом и тоже глаза прикрывает. спокойно. в ночном гуле портвого города они позволяют себе просто чувствовать.