amputate the loneliness (anesthesia dims the lights)

      Рыбьи глаза Комаэды, до того беспокойно шарившие по стенам, упираются в пол, когда Хината открывает дверь. Он намеренно ступает чуть громче, чем следовало бы, позволяет дверным петлям скрипнуть чуть протяжней. В последнее время Комаэда вёл себя смирно, по большей части, но его ежечасные припадки в первую неделю были ещё свежи у всех в памяти. Лучше его не провоцировать лишний раз. Ради его же блага.       Поэтому Хината и даёт ему эту небольшую фору — маленькую поблажку, возможность собраться с духом перед утренним ритуалом, уже рутинным, но оттого не менее неприятным. Эдакий кивок одного цивилизованного человека другому. Комаэда не реагирует на звуки, поэтому Хинате, видимо, придётся довольствоваться созерцанием его спутанного затылка.       — Доброе утро, — произносит он, опускаясь на корточки и ставя поднос на пол. — Как спалось?       Комаэда молчит, и Хината, повременив, со вздохом приступает к обычным приготовлениям. Сегодня один из таких дней, вот как. Не первый — и, скользнула обречённая мысль, далеко не последний. Когда он уже приготовил суспензию и завинтил крышку на стакане, чтобы её взболтать, Комаэда наконец подаёт голос.       — Технически, Хината-кун, для меня сейчас должен быть полдень, потому что мои биологические часы давно сбились, — его палец вычерчивает на бетоне какой-то витиеватый символ. — Но это неизбежно в моей ситуации, так что, прошу, не отступай ради меня от своих привычек.       “Лучше бы ты вообще рта не раскрывал”, — устало думает Хината, но вслух вместо этого, конечно, произносит:       — Тебе есть где сидеть, не понимаю, зачем ты морозишь почки на полу. Ради драматического эффекта?       Этот его комментарий Комаэда ответом не удостаивает. Перенаправляя внимание, Хината заканчивает с суспензией и ставит стакан на поднос, затем выцарапывает две таблетки дезипрамина (непозволительная роскошь в условиях конца света) и роняет рядом с тарелкой. Блистерную упаковку он предусмотрительно суёт в карман, прежде чем приглашающим жестом пододвинуть поднос — в сторону футона, господи боже, пусть Комаэда хоть раз усядется нормально.       "Нормально" у Комаэды ничего не выходило. Три месяца назад, когда все потихоньку начинали пробуждаться и осваиваться в новых обстоятельствах, он всё ещё валялся в отключке, не отзываясь на внешние стимулы. И здесь ему надо было выебнуться. Хината ждал. Сода давно махнул рукой на мониторинг клинических показателей единственного оставшегося пациента, Цумики подглядывала в его сторону с извечным влажноглазым волнением и всего толикой — зато какой оскорбительной толикой! — жалости, а Хината всё ждал. Кивал головой на все благодушные, искренние, заботливые замечания, и ждал. Пока не перестал. Ситуация неслабо действовала на нервы, и — окей, быть может, Хината слегка и перегнул палку с обходом протоколов НеоМира, но после двух десятков бесплодных диагностик он готов был лезть на стенку. ("Обходом протоколов? — эхом отозвался Сода. — Чел, ты там всю программу дотла спалил".) Что бы там кто ни говорил, плюнуть на всё и просто сделать это казалось не такой уж плохой идеей. Он всё равно перегибает палку не в первый раз. Так или иначе, этот эксперимент увенчался успехом, а о деталях того, другого, не знает ни одна живая душа — кроме Сони, разве что. Но с неё он взял обет молчания, а она относится к обетам любого рода — "Предпочтительней всё-таки на крови, Хината-сан", — с предельной серьёзностью.       Когда многочасовые танцы с бубном наконец сработали, и Комаэда очнулся, он был... не в восторге, мягко говоря. Не удивился абсолютно никто, — включая Хинату, — но в груди у него всё равно заворочалось неприятное склизкое чувство. Он не ожидал, что тот внезапно выкажет намерение встать на путь праведный, вступить в комсомол и сделаться функциональным членом общества, но… Что “но”, Хината не знал, и думать, честно говоря, не хотел. Наверное, он провёл слишком много времени наедине с мирно спящей оболочкой и успел подзабыть, каким сукиным сыном бывает реальный Комаэда.       А реальный Комаэда, проведя три дня в агонирующем ожидании смерти — несомненно, по его убеждению, заслуженной, — таки осознал, что судьба не планирует огреть его по затылку бейсбольной битой, и мгновенно перешёл в активное наступление. Саботаж всегда был его второй натурой; переключиться ему не стоило труда.       Койзуми, ответственная в тот день за вечерний обход, вышла из его палаты мертвенно-бледной и скрылась в неизвестном направлении. Когда Хината потребовал объяснений, Комаэда тускло улыбнулся и сказал, что они “просто болтали о Сато-сан, но Койзуми-сан, видимо, была не в настроении ностальгировать”. После этого Хината перераспределил коммунальные обязанности и направил Койзуми на реставрацию коттеджей — подальше от больницы.       Едва ли Комаэду могло это остановить.       В течение следующей недели: Ханамура доложил о сексуальном домогательстве (“Я человек без комплексов, Хината, но такого я не вынесу!”); Миода — о порче личного имущества (“Сейчас даже «айпод» стал винтажем, не то что мой несчастный старина «уокмен»!”); Пекояма молча стала игнорировать просьбы проведать хлопотного пациента. Можно было смело заявить, что возиться с ним надоело всем без исключения. Цумики до сих пор с содроганием вспоминает, как вкрадчиво и убедительно он упрашивал её всадить ему внеочередные седативы, а Сода, после прецедентов, в его присутствии не выпускал из рук ящичек с инструментами. “Абсолютный Деморализатор”. Ну и что, не ставить же его в угол на горох, в конце концов? И дело вовсе не в том, что Комаэда — будучи, ну, собой — вероятно, не возражал бы.       Дело в том, что они все стараются. Хината видит, как много усилий прикладывает каждый из них, чтобы не пойти ко дну и не отправить следом остальных. Им нет места в реальном мире — большом, устрашающем, разъёбанном в щепки их собственными руками мире. Ирония не ускользает ни от кого: физическая проекция их виртуальной тюрьмы стала теперь их единственным домом. Но все стараются. Комаэда — единственный незакрученный винтик, и его ребяческие провокации расшатывают хрупкий баланс их едва успевшей наладиться экосистемы. Эта односторонняя партизанская война точно не сэкономит никому нервных клеток. Когда Кузурю предложил, цитата, “посадить мерзавца под замок”, это казалось логичным решением. Правильным. Соня, как их негласный политический лидер, колебалась, но Хината настоял, что это к лучшему — в конце концов, ему и вправду нужны были отдых и реабилитация.       Реабилитация. Такая формулировка делает ситуацию чуть более выносимой. Звучит всяко лучше, чем одиночное заключение.       Словно игнорируя все попытки облегчить себе жизнь, Комаэда не двигается с облюбованного местечка на полу и не притрагивается к еде — только к лекарствам, и то словно в полузабытьи. Стакан воды он выпивает залпом и тут же спохватывается, но таблетки ему уже приходится разжёвывать всухомятку. Комаэда даже не морщится. Хината не знает, что ощущает по этому поводу: омерзение или восхищение. Он подходит ближе.       — Встань, пожалуйста, и вытяни руки по швам.       Говорить это вслух каждый раз нет необходимости — Комаэда не страдает провалами в памяти (не страдает пока, но думать в этом направлении слишком тяжело). Он безропотно поднимается и вытягивается перед Хинатой в струнку. Не шевелится, пока Хината быстро и эффективно пальпирует его мягкий живот, перкутирует печень и селезёнку, щупает лимфоузлы в подмышках. В этом механическом процессе нет ни капли чувственности. Проще позволить выплыть наружу внутреннему онкологу; вытеснить из головы всё ненужное и заполнить её прохладными строчками анамнеза. Явные симптомы всё ещё отсутствуют, но трудно сказать в таких условиях — в конце концов, это всего лишь поверхностный осмотр, а их медицинское оборудование оставляет желать лучшего. Само собой, первым делом после пробуждения он заставил Цумики сделать биопсию и отправить в лабораторию Фонда, вот только результаты всё никак не придут.       Такая задержка необычна, но это совсем не обязательно тревожный звоночек. Совсем. Может, Цумики замаялась с инвентаризацией склада и забыла проверить почту. Может, барахлит их локальная сеть — в конце концов, Сода её только недавно наладил. А может… Хината слышит треск и понимает, что сжал пластмассовую головку стетоскопа чуть сильнее, чем следовало бы. Нет. Ему отчаянно не хочется думать, что Наэги мог быть скомпрометирован из-за этого — этой — мелочи, ради которой он пошёл к ним навстречу. Бескорыстно помог: не в первый раз — он сглатывает — и не в последний. Дыши, Хаджиме. Результаты этих анализов — не прихоть, напоминает он себе, и никакая не мелочь. Неизвестно, сколько у них ещё осталось времени; у него не было выбора, кроме как попросить о помощи. Следующая видеоконференция с Наэги назначена на следующий вторник, и если произошли какие-то изменения, он узнает только тогда.       Комаэда рядом с ним переминается с ноги на ногу, и Хината, моргнув, на секунду выскальзывает из холодного врачебного мировосприятия. Тот стоит с задранной кофтой так долго, что успел покрыться гусиной кожей. Помимо того, что Комаэда мало ест, он ещё и удивительно плохо заботится о себе: если бы Хината захотел, то смог бы пересчитать пальцем все его рёбра.       Ему почти жаль просить его прикрыться. Тот повинуется с тщательно скрываемым облегчением. Вообще-то, думает Хината, у него даже в симуляции были подозрения, что Комаэда чуточку слишком повёрнут на порядке. Теперь, глядя на то, как тот педантично разглаживает складки на ткани кофты и заправляет волосы за ухо, он лишь укрепляется в этой мысли. Возможно, в этом есть что-то от его пресловутого фатализма — в том, какими аккуратными стопками он складывал книги на столе своего старого коттеджа, и том, как скрупулёзно была застелена его постель. Возможно, таким образом он сокращал число неизвестных переменных в системе, отрезал извилистые тропки, на которых его могла настигнуть неудача. Возможно, в этом есть смысл. Имея несчастье запинаться о каждую былинку, быстро учишься не забывать завязывать шнурки.       Вне зависимости от мотивации, Комаэда был и остаётся несомненным чистюлей. Когда Хината тянется за тонометром, оставленным на старом комоде, в воздух взмывает облачко трухи и пыли; это заставляет Комаэду поспешно отпрянуть. Отворачивая голову, он неосознанно выставляет напоказ затылок — и вблизи не замечать его становится невозможно. Его волосы сзади безнадёжно свалялись. Глаз цепляется за местами высвечивающуюся между неравномерных колтунов кожу. Хината уже всё это видел много, много раз, но только сейчас он в полной мере осознаёт, — со слабым уколом вины, — что, наверное, Комаэде всё-таки неудобно так ходить. Цумики сопровождала его на водные процедуры два раза в неделю, но вряд ли она взяла на себя такой деликатный вопрос, как расчёсывание.       — Нет, Хината-кун, всё в порядке, — поспешно заверяет его Комаэда, и Хината морщится. Выходит, он таки выпалил что-то из своих отвлечённых размышлений вслух. — Я привык. Появляется прорва свободного времени, когда нет необходимости поддерживать внешний вид. К тому же, эм, недавно стало намного проще — ну, с тех пор, как Фонд включил настоящий шампунь в ежемесячные поставки. По крайней мере, вши меня больше не беспокоят, — он неловко смеётся.       От этого смеха меж лопаток пробегает холодок. О, Хината очень хотел бы, чтобы это был сарказм, но разумеется, Комаэда не ожидает к себе человеческого отношения. Вряд ли он попросил бы для себя хоть что-нибудь, пусть бы даже от этого зависела его жизнь. Теперь Хинате стыдно, что он ни разу даже не подумал принести ему чёртову расчёску.       Не настолько стыдно, однако, чтобы упустить неувязку.       — Не знал, что Цумики упоминала про дела Фонда, — буднично роняет Хината. Пока он взвешивает в голове варианты, его руки продолжают обследование на автопилоте, бесстрастно, точно по клиническому протоколу.       Комаэда словно ждал этой ремарки, судя по почти радостной готовности, с которой он отзывается:       — Нет необходимости её винить! Я выкрал у неё расписание поставок. Это было нетрудно, она занималась складским учётом последние недели и казалась порядком измотанной. Мне даже не пришлось её отвлекать, — он расплывается в рассеянной улыбке: — Не то чтобы я критиковал твою кадровую политику. Уверен, у тебя есть весомые причины так перегружать своих подопечных, Хината-кун…       — Заткнись.       Комаэда захлопывает рот так поспешно, что у него клацают зубы. Блёклые глаза продолжают буравить Хинату внимательным взглядом, и он чувствует, как стремительно испаряются остатки его сносного настроения. Что ж, он заговорил, ты ведь этого добивался.       Хината старательно сохраняет нейтральное лицо. Не то чтобы ему нравилось что-то от него скрывать; ему просто неуютно быть не в курсе его источников. Когда речь идёт о Нагито Комаэде, информация слишком часто оказывается самым опасным инструментом. Лучше заделывать пробоины в обшивке, пока есть время, — иначе, с мрачной уверенностью заключает Хината, их судёнышко недолго продержится на плаву.       Остаток осмотра проходит в тишине.       — Это всё на сегодня, — провозглашает Хината и тут же мысленно корчится от резкого звука своего голоса. — Изменений по-прежнему нет, так что предписания остаются, — он бросает многозначительный взгляд на нетронутую тарелку. — Не забудь поесть.       — Хорошо, Хината-кун, — покладисто откликается Комаэда. Формулировка обтекаемая, уклончивая: с чем именно он соглашается? Игнорирует то, что ему неудобно, монотонно констатирует голос в голове.       Нет, так дело не пойдёт. Хината прочищает горло.       — Я бы предпочёл, чтобы ты поел сейчас, — не так, сбавь авторитарный тон. — Эм. Если ты не возражаешь.       Его неуклюжая попытка сгладить острые углы показывает себя напрасной. На лице Комаэды проступает скучающая любезность — его обычное выражение, когда он чем-то раздосадован.       — Разумеется.       Комаэда подтягивает поднос к себе — плавно, а не раздражённым рывком. Он осторожно балансирует его на коленях правой рукой, по-видимому, не решаясь пока беспокоить левое предплечье. Хинате остаётся только молиться, чтобы так продолжалось и дальше. Он чувствует, что сейчас было бы социально приемлемо отвести глаза — позволь ему спокойно поесть, ради бога — но загвоздка в том, что его буравящий взгляд это, вероятно, единственное, что удерживает Комаэду от того, чтобы швырнуть ложку на пол. Поэтому Хината смотрит. Смотрит внимательно.       Это единственный момент, когда он может позволить себе ослабить тиски собственного сознания и просто... наблюдать.       Комаэда бросает на него ответный взгляд из-под ресниц, по-лисьему насмешливый, и его губы неуловимо подрагивают; ещё секунда — и его лицо снова сухая бесстрастная маска. Эта издёвка — самая интенсивная эмоция, искажавшая его черты за последнее время. Выцветший полутруп, который Хината выволок из капсулы, не имел ничего общего с навеки семнадцатилетним Нагито Комаэдой из симуляции — который никогда не был эталоном здоровья, но всё же не валился с ног по двадцати разным причинам. Теперь Нагито Комаэда сжимает мятую алюминиевую ложку в неверной ладони, тщась найти в себе силы проглотить кашу, разжиженную до такой степени, что её даже кашей назвать стыдно. Он зачёрпывает неуклюже и медленно, скребёт по дну тарелки и тут же кривится от звука, но терпеливо отводит ложку и начинает снова. Как бы ни было высоко искушение подправить тарелку закутанной в спандекс культёй, его левое плечо остаётся неподвижным.       На компрессор — тугой спандексовый чехол — он согласился с неохотой, чуть только не шипя сквозь зубы; теперь же он приноровился к нему настолько, что Цумики приходится следить, чтобы он его снимал хотя бы на ночь. Хината не представляет, что послужило причиной такой радикальной перемены, но ему остаётся только вздохнуть с облегчением. Культя по крайней мере не вступает с микробами в прямой контакт, а о большем он пока не просит. Попросит однажды — но не сейчас, сейчас ни один из них не готов.       Пока Комаэда поглощён кашей, длинная пауза оправдана: согласно их негласной договорённости, Хинате позволено задержаться ещё ненадолго. Чтобы чем-то занять себя, он подходит к окну и достаёт из кармана белую пластиковую ручку: у Комаэды все окна заперты, а ручки Хината отвинтил загодя, так, на всякий случай. Эта камера палата всё-таки на третьем этаже. Каждый свой визит Хината приносит ручку с собой, чтобы открыть окно и проветрить — а потом открутить и снова убрать в карман, с глаз долой. Тяжело проделывать это через день и не чувствовать себя тюремным надзирателем. (Чисто технически, он теперь обладает и этим абсолютным талантом, но старается об этом думать как можно меньше; тем более, с Комаэдой применять его не приходится. За это Хината ему невыразимо благодарен.)       Казалось, что Комаэда в принципе чувствует себя в заключении куда уютнее, чем на воле. Его агрессивные выпады — провокации — прекратились практически мгновенно после того, как Кузурю предложил своё “окончательное решение вопроса”. По крайней мере, по сравнению с симуляцией, сейчас улучшения в их стратегии налицо: как минимум, ни Соду, ни Нидая к палате не подпускают, ни с верёвками, ни без. А Цумики — Цумики в последнее время отзывалась о нём как об образцовом пациенте, отрицая любые новые попытки манипулировать ею. “Д-даже слишком образцовый, Хината-сан, — круглила она глаза. — Он кажется… я имею в виду, если бы я не знала, какой он, то назвала бы его п-почти… меланхоличным.” Меланхоличный. Хинате это очень не понравилось. В том, что Цумики могла счесть за меланхолию, менее сентиментальный человек разглядел бы задумчивость. Расчёт. Выжидание. Хаджиме Хината научен опытом, что в Нагито Комаэде, даже обеззубленном и посаженном на цепь, взрывного потенциала хватит на второй апокалипсис.       Стоя у окна, Хината рассеянно бродит взглядом по багровому небосводу — наследию апокалипсиса первого. Духоту третьего острова время от времени пронзает редкий ветерок, но им ещё только предстоит наладить здесь воздухоочистительные вышки, так что пока он не несёт с собой ничего, кроме копоти. Всякий раз, когда вопрос вышек поднимается на коммунальных собраниях, Сода мрачно горбится в кресле, пряча глаза. Его Отчаянная ипостась устроила климатическую катастрофу всего только на семи континентах, милостиво пощадив тихоокеанские архипелаги, однако зимние муссоны таки донесли до Бармаглота отголоски густого материкового смога. Но хэй, они здесь не для того, чтобы тыкать друг в друга пальцами. И если голос Соды иногда становится особенно сдавленным, когда он говорит о погоде, а сам он, отвернувшись на собрании, начинает неистово моргать, то Хината не станет ему на это указывать. Товарищи так не поступают.       Громкий лязг из-за спины. Хината резко оборачивается — а вдруг он… — но он далеко, на полу, в прежней расслабленной позе.       Комаэда.       Никаких заточек в поле зрения. Никаких зашитых в футон револьверов, ожидающих своего часа. Только ложка, выпавшая из неуклюжей (?) ладони.       Точно.       Шум крови в ушах потихоньку идёт на спад, и Хината едва заметно выдыхает. Комаэда же разминает пальцы — наверняка всё ещё не привыкшие к мелкой моторике — и с удивлением прослеживает взглядом его напряжённую линию плеч, его рефлекторную боевую стойку. Насмехается?       "Не ожидал, что ты так меня боишься, Хината-кун."       "И куда же подевалась вся твоя неисчерпаемая Абсолютность, Хината-кун?"       "Я тебя волную, Хината-кун?"       — Хината-кун?       Хаджиме моргает, и мир приобретает фокус.       — Да?       — Не хочешь сыграть партию в Го?