Когда умирает птица

Ребёнок на руках был… Тяжёлым. Неподъемным. Не в том смысле, что много весил, нет. Много — значил, напоминал. Тянул в пропасть, тихо лёжа в его трясущихся от сдерживаемых рыданий руках, жаром лихорадки дышал куда-то в подбородок, тоже трясся. Ему было холодно — Ванцзи всё ещё чувствовал языки огня под своими ногами. Он хотел бы сказать, что ненавидит клан Вэнь всей душой, но всей душой он любил того — страшного монстра, изверга, жестокого отступника, — человека, который был последним до него, кто держал этого ребёнка. Он чувствовал его запах на ветхих одежонках, видел его кровь на потрепанных рукавах, похожих на крылья неокрепшего галчонка, воспитанного великолепной птицей. Вэй Ин стал той самой сказочной птицей, которую все мечтали поймать, сойдя с ума, присвоить себе её перья, ободрать весь хвост ради богатства и почитания, посадить в тесную золотую клетку и заставить петь на потеху всему заклинательскому миру. Он был нужен трофеем, желательно — живым, но с формулировкой: «Мёртвым». Убить! Убить! Убить! Люди, хвалёные светлые заклинатели, шли убивать одного человека, который своим мирным существованием вдали от всех, на похоронных холмах, где и городка нормального не было, умудрился помешать целому миру. Сразу. Одновременно. Всем. Ванцзи прикрыл ребёнку ухо, пока второе было прижато к его груди, словно пытаясь оградить его от своих тяжких мыслей, кипящей лавой текущих по свежим ранам на спине, рваным и уродливым. «Какой мужчина проведёт всю жизнь без единого шрама?» Воспоминания бьют больнее сухого, пахнущего смертью ветра в лицо, подкашивают ноги, слабят руки. Нельзя. Птенец должен жить. Сопит, плачет тихо, — а Ванцзи хочется надрывно, до хрипов, сорванного голоса, только он не умеет, — ворочается в незнакомых, но ласковых руках, почему-то ещё держащих крепко, не бросивших, не убивших, как всех их. Сил едва хватает, чтобы поднять голову, прищуриться, вглядеться — он не должен упасть, пусть птица мертва, — не мертва, не мертва, шепчет настойчиво тлеющий голос, — птенца он вы́ходит. Поэтому он не упадёт. Он не может. — Сянь-гэгэ… В сердце снова что-то жжёт, или рвётся, или плачет — он не может разобраться до конца. Обессиленный детский вздох заставляет споткнуться, едва ли не замереть. «Сянь-гэгэ» — Ванцзи тоже хочет позвать, хочет закричать так, чтобы слышали все вокруг, чтобы это болезненное, лихорадочное обращение из уст ребёнка услышали все те, кто убивал тёмного заклинателя, опасного для всего мира. Все-таки плачет. На сердце лежит чужой совсем птенец и плачет по прекрасной птице, которая вопреки всем слухам растила на могилах ребёнка, огород и кучку несчастных стариков с детьми. Абсурд. Какой же все-таки абсурд. — Где Сянь-гэгэ?.. Он слаб, так слаб, что едва дышит уже куда-то в воротник, дышит жаром той самой лавы, что течёт по спине рваной уродливостью, обжигает на грани сознания — и всё равно спрашивает о «Сянь-гэгэ». Лань Ванцзи впервые не знает, как поступать. В правилах не написано, как разговаривать с ребёнком, у которого совсем недавно убили остатки семьи — семьи, которая была врагом всего заклинательского мира, семьи, которую защищал ещё один враг… Враг, который перебил немалую часть врагов. Абсурд. Сплошной абсурд. Пора бы уже привыкнуть, что жизнь куда сложнее сборников правил в библиотеке их ордена. Там всё по порядку, там весь мир кажется простым и понятным, живущим по строгим законам. Там никто не кричит, никто не спасает врагов, никто не убит — близкие люди живы, счастливы, живут по правилам, встают и ложатся в одно и то же время. Там, в трактатах, всё хорошо. А здесь, в жизни, так непонятно плохо. Когда умирает птица… Лань Ванцзи не хочет думать о стреле, которая эту самую птицу убила. Вряд ли стрела сейчас плачет. Глава ордена Цзян — Лань Ванцзи снова прикрывает ребёнку ухо, чтобы тот ненароком не услышал его, — не стал бы плакать по убитому тёмному заклинателю: ему не нужна свобода, ему нужно уважение. Только у птицы он свободу забрал, — или наоборот, даровал? можно ли смерть считать свободой, избавлением? — а плачет почему-то птенец. Тихо плачет, только слезы с лавой смешиваются и обжигают ещё больнее. — Сянь-гэгэ… — Сянь-гэгэ в порядке. — Богатый гэгэ? В голосе — узнавание, бессильное удивление, надежда. Лань Ванцзи с радостью сказал бы, что «Сянь-гэгэ» обязательно вернётся, но он не знает, соврет ли он, а врать… Запрещено правилами? — Это я. — Ты отнесешь меня к Сянь-гэгэ? Он придёт за мной? Он обещал… Лотосы. Богач-гэгэ, Сянь-гэгэ любит лотосы, ты знаешь? Он хотел вырастить… Они получились. Только теперь… Речь сбивчивая, быстрая, так что Ванцзи не успевает толком понять, о чем ему говорит ребёнок, слышит только обрывки фраз. У самого в голове не бóльший порядок. Они так похожи сейчас. — С Сянь-гэгэ всё будет хорошо. Хочется верить и самому, но… А-Юань хотя бы успокаивается, перестаёт бормотать и снова проваливается в лихорадочное забытье. Ванцзи надеется, что тот проспит до самых Облачных глубин, потому что говорить то ли правду, то ли ложь, такую болезненную в любом случае, тяжело.