— Серьезно, Тео?! Ну зачем вам такая огромная ёлка теперь? И как вы только собираетесь ее украшать?
— Теодор в этом плане весь в свою мать. Справимся.
Его сын — гордость и величайшая их радость, был точно дарован магией в канун святого праздника. Казалось, сама судьба призывала молодую семью Ноттов с детским трепетом и нетерпением каждый год ждать прихода зимы. А как влиял на них первый выпавший снег! — Снова? — в одном халате и уперев руки в бока, она встречала своего мужа и сына на заснеженном крыльце. — Каждую зиму одно и то же! Тео, сколько часов вы двое пробыли на улице? — Столько, сколько нужно, чтобы уничтожить крепость противника, — отвечал Теодор Нотт-старший, сверкнув белозубой улыбкой, перед которой даже праведный материнский гнев был бессилен. — Твой сын продрог до костей! Не забудь поблагодарить Годрика, если завтра у него не будет температуры! — Продрог? Брось, Дорогая! Великий Салазар, да ему тепло как никогда! — Быстро марш в дом! Примерно в середине декабря Гермиона Нотт всегда лично и с особой тщательностью выбирала ель, следила за эльфами в процессе установки рождественского дерева в центре большой гостиной, а потом украшала, никогда при этом не используя магию. — Что это, Дорогая? — Это называется стремянка. Что? Чему это ты так улыбаешься? — Да так… Просто только что придумал как минимум пять способов использовать эту штуку не по назначению. Показать? — Ну уж нет… Эй! Стой там, мистер извращенец!.. Нотт! Не тряси, я же упаду! — Этого я и добиваюсь, — Теодор раскачивает стремянку всё сильнее. – Падай-падай, в руки мне!.. О нет! Кажется, мое покушение придется отложить — у нас свидетели. Гермиона не сразу обращает внимание на быстрый топот маленьких ног, но следующий за ним возмущенно-обвиняющий голос окончательно возвращает её в реальность. — Мама, вы начали без меня! — Нет! — оправдывается она. — Да! — предательски подхватывает Тео, тут же получая в ответ сердитый взгляд. — Мама действительно начала её украшать, но я смог ей помешать! Ай! Нотт зарабатывает болезненный тычок под ребра. Его сын звонко и заливисто смеется, а жена недовольно пыхтит, бурча под нос что-то о том, что детей у неё, очевидно, двое. Когда декабрь подходил к концу и наступал долгожданный Новый год, вместе с ним приходило и любимое время Тео. Время, когда вся суета в длительном ожидании праздника уходила на второй план. Спокойные деньки. Его тихая гавань. В январе Теодор возвращался в школу чародейства и волшебства, а Тео делал все, чтобы Гермиона не слишком сильно скучала. — Пожалуйста… — Т-ш… Тише, дорогая, или ты разбудишь портрет тети Галатеи. Хочешь, чтобы брюзга снова назвала тебе леди с низкой социальной ответственностью? — Ах! Ему нравилось брать ее прямо там: у лестницы, совсем чуть-чуть не доходя до спальни — не позволяя им добраться до спальни. Нравилось, грубо толкнув и прижав к дверному косяку, выбивать из неё дыхание. А когда она, краснея и светясь изнутри, будто новогодняя гирлянда, предпринимала заведомо ничтожную попытку остановить его жадные поцелуи и увести разгоряченного первобытной страстью мужа в кровать, Тео перехватывал тонкие запястья и разворачивал Гермиону к себе спиной, обводя языком каждый шейный позвонок. Он заводил её в своё любимое место — небольшой тупик между супружеской спальней и ванной комнатой, заканчивающийся окном с видом на сад. Пока январский двор мирно посапывал под нетронутым белоснежным покрывалом, Нотт дико, точно изголодавшийся зверь, срывал с жены платье, пока она, прогибаясь в спине, разгоряченной щекой и ладонями прижималась к холодному окну. С каждым ее жарким выдохом, стекло запотевало все больше. И Тео всегда ставил перед собой цель — заставить Гермиону задыхаться так, чтобы заднего двора не было видно, чтобы он превратился в белёсый бесформенный туман и растворился в ее похотливых стонах. — Ты готова, детка? От его сладкого шепота она неконтролируемо дергалась вперёд, а он терял голову, когда возбужденные горошины сосков, только лишь встретившись с январским морозом, заставляли свою хозяйку неконтролируемо извиваться, тихо проклиная мужа-искусителя. И это было лучшим моментом, чтобы войти в ее влажную, тугую, разгоряченную плоть, накрыть её руки своими, прикусить шею рядом с яремной веной и дышать, дышать, дышать. Поклоняться ей. Двигаться в ней. Вбиваться неистово. До судорог. До онемения конечностей. Подогревать воздух, да так, чтобы на окне образовывался конденсат, чтобы студеная вода собиралась в капли и стекала по рукам к их телам. К пожару. Пока она самозабвенно кричала: — Быстрее, Тео! Чтобы он закатывал глаза в сладострастие, в предвкушении волны удовольствия, и кончал ровно в тот момент, когда она срывала голос, а потом, полностью прижимаясь к окну в поисках прохлады, тихо шептала зимней ночи: — Я люблю тебя. В январе было холодно. На улице, не переставая, шёл снег. Но Гермиона и Тео всего этого не замечали — их дом оставался тёплым, с запотевшими окнами.— Вы точно не хотите погостить в Малфой-меноре этой зимой? Скорпиус был бы счастлив провести Рождество вместе с твоим сыном.
— Теодор говорит, что зимы в Ултрише холодные. Ты знаешь, Драко, я с ним солидарен.
Февраль, как и подобает самому короткому месяцу, протекал быстро. Гермиона полностью отдавала себя уборке. Тео это не нравилось, ведь в такие дни у неё совсем не получалось отдавать себя ему. Хотя порой он и испытывал безграничное удовольствие, притаившись с книгой в кресле возле камина и тихо наблюдая, как любовь всей его жизни безустанно строит уют в их семейном гнезде. До весны было ещё далеко, за окном, завывая словно банши, бушевал неумолимый ветер, но в сердце Теодора-старшего уже трелями заливались соловьи и цвела сирень.— Послушай, Драко, Теодор в этом году хотел бы справить Пасху с вами.
— Никаких проблем, старый друг. Присоединишься?
Весна, напротив, не слишком желанна и любима главой дома Ноттов. В то время, когда в жизнях людей солнца становится чуточку больше, оно, кажется, совсем забывает согреть лучами их родовое поместье. Тоска и меланхолия преследуют его любимую женщину, сдавливают в тисках прошлого и не дают свободно дышать. И Тео чувствует себя последним ничтожеством на земле, ведь ничем не может помочь. Не может вернуть ей родителей. Поздним мартовским вечером, когда горе становится совсем невыносимым, они оба сидят в кровати. В его руках «Пророк», в ее — крем с цветочным запахом. Какое-то время Гермиона не двигается, смотрит в никуда. Металлический тюбик плавно выскальзывает из ослабевших пальцев. — Я лишилась их навсегда. — Они живы благодаря тебе. Она медленно поворачивает голову в его сторону, переваривая в голове сказанную им правду. Глаза на мокром месте. У Тео от одного такого её вида — тоже. Гермиона набрасывается на него, хватает за рукава халата и тянет на себя так сильно, как если бы от этого зависели их жизни. Шёлк трещит. Их холодные губы встречаются, а зубы со стуком сталкиваются. Этот поцелуй не горячий. Он отчаянный. Раненный. Злой. Он наполнен ядовитой смесью горькой тоски и невосполнимой утраты. И совсем лишен весенней надежды. Ладонь Гермионы влажная и скользкая. Ей она толкает Тео в грудь и заставляет лечь на спину. Гермионой руководит не страсть — чистая нужда и непонятно откуда взявшаяся неутолимая жажда. Трясущимися в нетерпении руками она развязывает тесемки халата. И лишь потерянными глазами и заблудившимся голосом просит вернуть себя домой. — Тео. И получает. Его. Целиком. — Ну же, Гермиона. Я твой. Твой дом. Но даже от нее такой — сломленной и сокрушенной — Тео не может отвести взгляд. Затаив дыхание, он наблюдает, как она стягивает белье и приподнимает сорочку, а потом, уперев колени по обе стороны его бёдер, неторопливо опускается, сантиметр за сантиметром принимая в себя уже жесткий член. Гермиона тяжело дышит. Секунда. Две. Плавные движения сменяются жесткими, а после она и вовсе задает бешенный темп. Гермиона не позволяет ему обхватить руками бёдра, чтобы разделить нагрузку — всё делает сама, превозмогая легкую боль.— Ты собираешь остаться в поместье?
— Разумеется.
— Б-р-р… Холодно у вас тут!
— Весна. Весной всегда так.
В июне они заняты планированием семейного отпуска, экзаменами в школе и опять подготовкой к поездке. Июль, по обыкновению, наполнен шумом прибоя и солёным морским бризом — а ещё песком, забивающимся в самые причинные места и приносящим почему-то какое-то страдальческое удовольствие; август — запахом цветов, растущих в их саду, и ароматом скошенной травы. Ну а сентябрь всегда пролетает быстро. Наступает октябрь, и с ним — их годовщина свадьбы. Листья меняют цвет, высыхают, опадают. Шуршащий багряно-золотой ковер покрывает землю, воздух наполняется сыростью, и Тео, по-мальчишечьи игриво пиная с таким трудом собранные эльфами пёстрые кучи, бродит по саду, вспоминая тот день, когда он сделал ей предложение. В тот день он почти полностью облажался. — …ведь на веки-вечные для таких как ты звучит как приговор к поцелую дементора… — Таких как я?! Его и без того запинающуюся речь прерывает возмущенный вскрик. Тео кажется, что хуже быть просто не может. — Не говори мне, что из всего, что я сейчас сказал, ты услышала только это… — Остановись и объясни, что значит это твоё «таких как я», Теодор Нотт! И он понимает, что попал. Хотя попал он уже давно. Попал в плен этих сверкающих глаз и сдался им без боя. — Просто уже выйди за меня, Гермиона!.. Черт возьми! Секунда молчания кажется ему вечностью. Все звуки вокруг будто умирают. Только его сердце бьётся с удвоенной силой в ожидании катастрофы. Или чуда. — … Хорошо. Одного слова, сказанного с придыханием, достаточно, чтобы глупый орган наконец перестал пытаться вдребезги разбить грудную клетку. Её ошеломлённое лицо, когда до Гермионы наконец-то доходит смысл его десятиминутного бенефиса, прекрасно. Но Тео необходимо убедиться наверняка. - Погоди… Что значит это твоё «хорошо», Гермиона Грейнджер? Она улыбается. Он ждёт. — Оно значит — навеки-вечные. Всё ещё шокированный, Тео бросается вперед, чтобы скорее поймать раскрасневшуюся Гермиону-пока-ещё-Грейнджер в крепкие объятия и стоять так с ней под бескрайнем небом и бесконечным листопадом, а после жадного и глубокого поцелуя — греть её окоченевшие пальцы в своих, обдавая горячим паром изо рта, и с неверием думать о том, что дни его послевоенного одиночества подошли к концу. С тех пор каждое двадцатое утро октября он задавал Гермионе этот вопрос, получая из года в год один и тот же ответ. Но в последний год всё резко изменилось. — Тео, ты помнишь, двадцать лет назад в этот самый день я поклялась тебе в любви и верности? — О, мы сейчас говорим про самый счастливый день в моей жизни? — Я думала, рождение Тео твой самый счастливый день в жизни? — шутит она. — Ты обманул меня, Нотт? — Все дни с тобой мои самые счастливые, Гермиона… Дальнейший их диалог для Тео — дорога в потемках. Она завела его на сумеречную тропу и не сказала, куда идти и как вернуться назад. Велела ему идти вперед, отпуская руку, с кровью отдирая друг от друга переплетенные столько лет пальцы. Запретила оглядываться. Но как она могла даже предполагать, что ему, Тео, будет по силам то, с чем не справился даже Орфей? Ноябрьские ночи в поместье были тихими. Нотт-старший не оставлял жену в одиночестве ни на мгновение, точно не мог надышаться. Они оба знали, что этот день когда-нибудь настанет. Слишком много тёмных проклятий поразило в годы войны ещё только формирующееся тело молодой женщины — будущей матери. Теодор уже был для них большим риском. Его зачатие стало благословением, а рождение — торжеством жизни над смертью. — Тео? — Сколько? — Я не знаю. Смерть не любила оставаться в дураках. Никогда.***
— Тео, ты ведь тоже можешь погостить у нас. Мы всегда тебе рады. — У меня есть одно незаконченное дело. Драко Малфой следует за своим другом через задний двор поместья Ноттов. Под ногами хлюпает грязный весенний снег. Когда Тео одной рукой открывает невысокую калитку, и они оказываются в