Он надежен как пламя,
как холод он несокрушим.
Гордый корабль «Террор», проведший шесть предыдущих лет в арктических льдах, погибал от огня. Пылала иссохшая древесина пустынных палуб, огонь жадно взбирался по мачтам, и обгоревшие обрывки снастей сыпались на лед, догорали на нем, вытапливали углубления. Ибо «Террор», затертый паком, растрескавшийся и старчески накрененный на левый борт — но так и не сдавшийся, — обречен был встретить свою кончину здесь. Ему, обездвиженному, позорно беспомощному, не была предоставлена судьбой даже милосердная возможность затонуть в открытой, свободной воде. Кончина, поистине лишенная смысла и, вне всякого сомнения, унизительная для корабля Военно-морского флота Британии. И в глубине его души — а душа наличествует у каждого судна, сколь бы малым оно ни было, тем более у судна военного, спущенного на воду в далеком 1813 году и принимавшего участие в нескольких славных кампаниях — в глубине души «Террора», пусть загнанной в глухие корабельные недра, и теперь продолжало тлеть негодование: «Такой участи я не заслужил!» Когда-то… да, когда-то оно не тлело, а пламенело — неистово и страстно. «Террор» не был рядовым судном, ему вы могли бы проломить доски днища, но не сломили бы волю. И воля его яростно отторгала саму мысль, что эта совершенная конструкция, столь сложная и прекрасная, оснащенная для морских экспедиций в немыслимых условиях, вынуждена простаивать без работы осень, и зиму, и весну, а в неудачный год и лето, повинуясь прихотям климата. Казалось, одна ярость «Террора» способна взрезать по периметру лед толщиной в пятнадцать футов с той же легкостью, с какой нож вскрывает голднеровскую жестянку с консервами. Но лед, коварный недооцененный противник, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем сжимал корабль будто тисками, до скрежещущего стона древесины. А запертый праведный гнев бился внутри, искал выход — и не находил, и задыхался сам в себе, и лишал сил. Сил, но не воли. Стальная воля бойца и высушенный солнцем деревянный остов — все, что осталось от некогда грозного военного судна, что пылало теперь в ледяной пустыне. Брошенное на краю мира. Оставленное командой. Преданное капитаном. «Налегай, ребята! Этот чертов север, небось, думает, что застращал нас холодом. Ему и невдомек, что для настоящего моряка нет ничего страшнее пожара!» — балагурили матросы, прорубая в толще льда полыньи, дабы постоянно иметь доступ к спасительной для «Террора» воде. Члены экипажа заботились о корабле ежедневно: усердно драили, чинили, красили, соскабливали вездесущую наледь, — а он по-своему заботился о них, будучи их главным укрытием, главной защитой от места, которое желало их смерти. Это было сложное чувство, чувство грубой и словно бы неуместной для воина нежности — не отцовской, не братской, не сыновней, но нежности огромного судна, оберегающего более полусотни маленьких жизней. «Террор» отличал шаги каждого из команды, будь то старший помощник, морпех или юнга, и в любое время суток четко знал местонахождение членов экипажа в своей утробе. Уж конечно, лучше всего ему была знакома решительная поступь капитана. В собственной ли спартанской каюте, на трапе ли, на обледенелой и наклоненной палубе — Френсис Родон Мойра Крозье всюду твердо держался на ногах, невзирая на количество выпитого виски. Подобно своему судну, он безошибочно узнавал подчиненных под многими слоями поддевок, на «Терроре» же ему была известна каждая доска. Они во многом замечательно походили друг на друга, капитан и его корабль, и последний свято чтил их тандем, точно могучий волк, прирученный вождем первобытного племени. Нет, не прирученный — призванный на службу и не утративший свободу, лишь давший согласие на сотрудничество. Волк, готовый неустанно рысить сквозь пургу по крепкому насту, не проваливаясь, собирать косматой шкурой снежинки, втягивать морозный воздух в поисках общей добычи. И знать, что за ним, не отставая, следует соратник-охотник с крепким копьем, окутанный клубами пара от дыхания. «Террор» нутром чуял в капитане равного, чуял волка — морского волка. Цепкого, несгибаемого. И благоговел перед ним. Много ли найдется в глубоконеуважаемом Адмиралтействе подкованных офицеров, непререкаемых лидеров, способных возглавить если не экспедицию, то судно — и в чудовищных условиях годами поддерживать на нем дисциплину? «Террору» довелось однажды отправиться в море под командованием неотесанного Джорджа Бака… и едва не пойти ко дну, получив серьезнейшие повреждения корпуса за жалкую арктическую зиму. А ведь его конструкция выдерживала отдачу выстрела из мортиры и делала его наиболее подходящим кандидатом для плавания во льдах! После ремонта корабль принял жесткий и требовательный ирландский волк Френсис Крозье, в то время коммандер, — и блестяще провел его по Антарктике, потеряв лишь одного члена экипажа за четыре неполных года. Все лавры достались Джеймсу Россу, о да. Капитану флагманского судна «Эребус». Вернейшему другу Крозье. Равному ему по опыту, но не по социальному положению… Непостижимо понятие о значимости и профессионализме, принятое у сухопутных крыс в целом и высших чинов в частности. «Террор» презрел их корыстную логику, утвердившись в собственном нерушимом мнении. Безжалостный северный край был равнодушен к происхожению, к званию, к сомнительным заслугам перед страной: проваленные экспедиции, потопленные корабли, подорванное здоровье экипажа при условии, что тот вовсе останется в живых. По-настоящему весомым мог считаться лишь опыт мореплавателя и командира, прочая же шелуха стоила не больше, чем снисходительные взгляды адмиралтейских подхалимов на пристани Гринхайта в тот день — 19 мая 1845 года. Последний и первый день. Вышел он двояким, это было ясно уже тогда. Ликовала толпа провожающих, воздух подрагивал от грома оркестра, а «Террор» на буксире отбывал на поиски Северо-Западного прохода, не подозревая, что оказаться в британских водах ему больше не доведется. Помнится, он долго кипел от досады: всеобщим вниманием завладело новое командование «Эребуса», тогда как прямую фигуру, возглавлявшую на «Терроре» строй бравых синих мундиров, в лучшем случае замечали, в худшем — одаряли покровительственной усмешкой. Капитан был менее трезв и более мрачен, нежели прежде, однако мало чем выдавал первое и не удивлял вторым; вскинув подбородок и заложив руки за спину, он обследовал верхнюю палубу, такелаж, паруса придирчиво-острым, но чуть отстраненным взглядом из-под низко надвинутой фуражки. Судя по всему, он не поощрял помпезности проводов, не разделял восторгов зрителей, но был удовлетворен оснащением судна в той мере, в какой оно было доступно, и сдержанно горд подобранным экипажем, который на каждой ступени флотской иерархии обещал сработаться на ура. И все-таки правая рука Крозье то сжималась в кулак, то неопределенно разжималась, а в темной глубине глаз отражениями чаек мелькали гнетущие мысли касаемо плавания. Впрочем, иногда взгляд его сторожко скользил по пристани, ища в толпе знатных гостей голубое шелковое платье, а найдя его — вкрапление неуютно-холодного оттенка в такой теплый и солнечный майский день — в замешательстве отдергивался и вновь обращался к мачтам и снастям, от которых не принято ждать надменности. «Террор» был боевым кораблем в лучшем смысле этого слова. И в те минуты его захлестывали возвышенные, щемящие чувства, как на торжественном смотре: и лихое воодушевление, и ответственность, и гордость, и готовность пойти на риск, лишь только поступит приказ, — которые, он был убежден, неразрывными узами связывают его с экипажем и в первую очередь с Френсисом Крозье. «Террор» был знаком с капитаном достаточно долго, чтобы знать всё о его слабостях, слабостях сильного, и молча подставлять фальшборт для опоры, как и надлежит боевому товарищу. Поэтому в момент отплытия корабль пылко пообещал самому себе: «Клянусь носом, кормой и всеми фатомами глубины под килем, какие только пропускал под собой за годы службы, — я останусь беззаветно верным присяге и нынешнему капитану, доколе способен буду держаться на плаву!» Хвала небесам, хвала водам морским: в провале был повинен не Крозье. Вероятно, для людей кромешный ад, ожидавший их далее, мог иметь какой-либо смысл, но с точки зрения корабля он был дик, несуразен… да попросту противоречил принципам судоходства! Виданное ли дело, чтобы и славные работяги-матросы, и квалифицированные офицеры, в том числе командный состав экспедиции с опытом плаваний в десятки лет, вынуждены были долгие месяцы тесниться на кораблях, отрезанных от открытой воды милями и милями пакового льда, торосных гряд, айсбергов! Дрожать в койках на вымерзающей жилой палубе, терять килограммы при урезанном в край пайке, слабеть от цинги, день и ночь в страхе ждать нападения арктического чудовища, чьи зубы и когти уже пролили кровь друзей на заиндевевшие доски… Быть запертыми. Прятаться. Выживать? Вместо того чтобы ходко идти под парусами, расправленными ветром, сновать по мачтам с мальчишеской ловкостью, из «вороньих гнезд» обозревать в бинокль искрящиеся морские просторы… Докладывать на мостик о подводных камнях прямо по курсу, о грядущем девятибалльном шторме, о… да о чем угодно! Лишь бы вновь ощущать движение, время, жизнь! «Террор» желал этого давно и исступленно, с жадностью последнего оборванного нищего в беднейшем британском порту, и невозможность вырваться в море отзывалась болью в каждой из трех оставшихся на время зимовки мачт-обрубков, в каждом сочлении внутренних переборок, в каждой заклепке, трещавшей от непомерной стужи. Несправедливость положения дел была столь отчаянна и всеобъемлюща, что впору было поневоле согнуться под натиском невзгод и позволить зародиться в душе росткам уныния. «Террор», однако, не унывал. Он сатанел. Ярился на всё и вся, что казалось ему причиной бед, — по крайней мере, на первых порах. «Утлое бесхарактерное суденышко! Прохудившееся корыто! Чертова деревяшка, которую нужно пустить на растопку чертовой плиты мистера Диггла, чтоб заменить чертов уголь! — с наслаждением перебирал проклятия он, гневаясь… нет, не на себя — на невидимый за огромным айсбергом “Эребус”, застывший в еще более плачевном положении. — Возблагодари своего драгоценного Всевышнего за то, что нас разделяет миля! Всадить бы вал гребного винта тебе в корпус — и никаких хлопот!» По счастью, корабли бессловесны — даже корабли Военно-морского флота Британии. Ибо на деле в происходящем не наблюдалось ни капли вины «Эребуса». Он был вполне согласен с товарищем по несчастью и более или менее поддерживал его негодование… Даже осмелился сломать о льдину собственный винт и погнуть ведущий вал — последнее средство, крайняя мера, полнейшее безрассудство в попытке остановить экспедицию в шаге от катастрофического недоразумения (с присущей ему неуклюжестью, знакомой «Террору» по предыдущему совместному плаванию). Но когда усилия оказались тщетны и суровая Арктика пленила их на годы — стремительно начал сдавать, соскальзывая в ипохондрию. «Террор», раздраженный своим бессилием, не мог простить слабоволие флагману. В конце концов, тот значительно превосходил его водоизмещением и имел паровой двигатель на пять лошадиных сил мощнее, пусть также локомотивный, не судовой, и ему не пристало пассивно ожидать гибели. Ни своей, ни, простите великодушно, людской. А истинным кораблям, тем более сурового образца «Террора», свойственна преданность в первую очередь экипажу, нежели собратьям из дерева (а значит, и интерес исключительно к тем событиям, кои могут отразиться на их людях). Посему, будь его воля, он не остановился бы перед тем, чтобы бросить искалеченный «Эребус» во льдах и вывезти команду, а можно и обе, в безопасные воды. Быть может, он был недостаточно терпелив к коллеге по плаванию; быть может, стоило отодвинуть личную неприязнь и принять тот факт, что избрание достойного соратника никогда не было и не будет в его компетенции (в этом месте надлежит мысленно отослать Адмиралтейству пару ласковых, имитируя новомодную игрушку человечества — телеграф). Но он не мог без враждебности наблюдать, с какой угрожающей скоростью истощается провиант в кладовых «Эребуса», как щедро полыхают жаром трубы отопления, — а оба корабля способны были по едва заметной дрожи льда понимать, что делается на протяжении по меньшей мере пяти миль во все стороны, в том числе чувствуя меняющуюся «осадку» во льду и крен. Огромные апартаменты руководителя экспедиции и неоправданная их роскошь вызывали у практичного «Террора», приветствовавшего аскетический казарменный быт, поначалу снисходительность, затем порицание, в итоге же — крайнее презрение. Он ревниво сравнивал планировку с собственной и находил, что начальство не в равных условиях, а значит, справедливости нет и здесь. Тогда как все тот же обласканный вниманием Джеймс Росс во времена плавания в Антарктику свободно помещался в каюте, не превышавшей размерами каюту любого его офицера на «Эребусе». Суждения «Террора» подчас были жестоки, но чрезмерная придирчивость, увы, имела объяснение: он потихоньку сдавал сам. Беспрестанная злость, не находящая выхода, выплеска, вконец измучила его и начала подрывать силы. Движение — вот подходящее лекарство, но как раз оно было сейчас недоступно. Ему стало в разы труднее выносить круглосуточное давление льда на корпус, обшивка стонала и шла трещинами, пропуская воду, которая застывала в трюме ближе к опущенному носу и делала ремонт не всюду возможным. В нестерпимо долгой угнетающей мгле полярной ночи «Террор» глухо тосковал без синевы неба, пронзенного мачтами, и тепла солнечных лучей на палубном настиле, полярным же днем, когда небо и солнце воцарялись на круглые сутки, страдал от осознания, что может никогда больше не ощутить ни упругое натяжение парусов, ни плеск набегающих волн о борта, ни отрадную суету экипажа, который и сам с энтузиазмом применил бы свои вынужденно заброшенные умения. Неудивительно, что от терзаний физических и нравственных его и без того тяжелый характер сделался прескверным. Да, путешествие во льды не было первым для него. Но лишь изнеможенный стоицизм и остатки воинской выдержки твердили ему, что он обязан остаться для экипажа оплотом безопасности. Чего бы ему это ни стоило. И потому никто из команды так и не узнал, что в ночь на 11 января 1848 года чудовище предприняло атаку на корабль. Оно уже пыталось однажды. В октябре. Пробралось к обшивке, выкопав туннель сквозь снег и лед, вспороло огромными когтями слои вязовых, тиковых, дубовых досок общей толщиной в десять дюймов — и по неизвестной причине скрылось, не доведя дело до конца. Тогда пробоина была замечена, изучена и заделана. Теперь существо вознамерилось прорваться сквозь тринадцатидюймовое днище. Много позднее матросы, латавшие в зловонном от нечистот и застоявшейся воды трюме около двух десятков пробоин, решили, что все до единого повреждения нанесены льдом. Они ошибались. Той ночью «Террор» в одиночку принял бой. К этому моменту состояние корабля оставляло желать лучшего. После двух с половиной лет в Арктике его корпус и днище растрескались, металлическая обшивка пугающе вогнулась под натиском льда, а в отопительную систему — своего рода артерии, должные поддерживать хоть сколько-нибудь пригодную для жизни температуру, — все реже подавалась горячая вода. Из «Террора» неотвратимо уходило тепло, и различие между жгуче-морозным наружным воздухом и выстуженным внутренним становилось призрачнее с каждым днем, по мере того как пустели угольные бункеры. Признаться, корабль уже мало напоминал надежное укрытие, каковым страстно хотел оставаться для своих людей — поскольку это было все, что он мог для них сделать. В тот раз лед напирал особенно сильно. Надсадному скрежету обшивки вторили стоны из лазарета, где разместили мучимых цингой и обожженных во время злополучного Венецианского карнавала, когда шатры загорелись в панической давке при очередном появлении зверя. Матросы, сопящие в парусиновых койках, дышали тяжелее обычного (многих тоже беспокоили первые проявления болезни), на палубе притопывали окоченевшие вахтенные, укутанные в шарфы по самые глаза и мало что видящие далее фонаря в круговерти пурги. В культях мачт завывал ветер, сонмы снежинок остервенело носились над полузаметенным кораблем, а тот кряхтел, кряхтел от натуги, продолжая сдерживать натиск льда. Казалось, мир сжался до размеров «Террора», его огни остались единственным средоточием жизни, а сразу за фальшбортом жизнь меркла в слепом снежном хаосе. И лучше, чем кто-либо, «Террор» знал, что Френсис Крозье тоже болен, очень болен, что он неделю мечется на койке в лихорадке, содрогаясь от холода под влажными одеялами — при полной невозможности хоть как-то согреться в полярном аду. И за все время чертовой экспедиции не было чувства отчетливей: вокруг смыкается жуткая ненасытная бездна, что жаждет поглотить живое, как тюлень поглощает трепещущую рыбину, а на судне едва брезжит голубая искра сознания, которое одно только и способно водворить в этом безумии строжайший порядок, достойный матросов и офицеров Военно-морского флота. И искра эта в своем угасании безмерно одинока, несмотря на десятки людей за тонкими переборками и на вездесущую древесину соратника-корабля. Ибо, сколь бы яро ни чтил «Террор» капитана, он был бессилен передать ему немного тепла через свой борт, к которому примыкала эта леденеющая, мучительно чужая и безучастная постель; бессилен изгнать демонов, отравляющих бренное тело в отсутствие алкоголя; бессилен развеять меланхолическое марево, что замутняло аналитический ум руководителя и вкрадчиво нашептывало сомнения в каком-либо смысле дальнейшей борьбы. Крозье и «Террор», будучи вместе, оставались одиноки в той же мере, в какой были по отдельности. Такова неизбежная цена почтительно-отстраненного союза: коли выбираешь служебную дистанцию, сблизиться становится не проще, чем двум кораблям, затертым паковыми льдами… Вновь заскреб по дереву лед, шпангоуты-«ребра» испустили страдальческий стон — и в тот же миг на днище обрушился удар тяжеленной лапы. Опасно подались внутрь многослойные доски, рассчитанные на ярость морских волн и настойчивость льдов, разошлись внешние мерзлые волокна, рассеченные медвежьими и не медвежьими когтями; утробное рычание разнеслось по полости под кораблем. Полость образовалась так нежданно, что «Террор» оказался не готов к атаке и, вопреки обыкновению, отчего-то не ощутил спасительного гнева. Его от носа до кормы, от трюма до верхушек мачт пронзил стихийный неконтролируемый ужас, стоило ему в четверть секунды ощупью проверить полный лазарет, изнуренную поредевшую команду, капитана в беспамятстве — и осознать груз ответствености, возложенной на него самого. Его название, «Ужас», сыграло с ним злую шутку. Однако последовал новый удар, затем еще и еще — и «Террор», спешно собравшись, сумел встретить их должным образом. Мелко сотряслись в вышине оставшиеся снасти с наросшим за зиму панцирем, ледяная крошка сорвалась и градом осыпалась в трехфутовые палубные сугробы. Но днище выдержало. Да, когти оставляли глубокие борозды, вонзались меж каменно-твердых на морозе досок, расщепляли их… или, скорее, раскалывали, и все же верное чутье старого воина («Террор», припомним, создавался для морских сражений и успел испытать в бою конструктивные ухищрения своих создателей) улавливало волны недовольства, исходящие от чудовища наравне со смрадом мертвечины из хищной пасти. Оно злобствовало, утратив преимущество внезапного нападения, для него отвратительно, унизительно было получить отпор. А в «Терроре» вспыхнуло мстительное ликование: «Пасуешь, тварь! Что, полгода с ребятами расправляешься, не победить тебя, а? Шалишь, надорвешься!» И с ликованием этим возвращался боевой дух, воскресала и разгоралась свирепость — а с нею, знал он, его не сломить. Пусть пламя было страшнейшим его врагом, было оно и ключом к мощи, подобно тому как вода в обычном своем состоянии держала его на плаву, выступая строгим, но справедливым компаньоном, а превратившись в лед оказывалась беспощадна. Страх и ярость «Террора» имели огненную природу — не без влияния того, что предназначен он был для ведения стрельбы по противнику. То, что могло превратить его в пепел, одновременно светочем горело в душе и рождало силы для битв не на жизнь, а на смерть. Чудовище отступило и на сей раз. Злобно рыкнуло, отвернуло уродливую морду от искромсанной, продавившейся, но не поддавшейся древесины, и его массивная туша с неожиданной прытью исчезла в прорытом тоннеле. И лишь теперь, когда «Террор» одержал победу, его запоздало настигло изумленное понимание: он счел экипаж совершенно беспомощным, тогда как сам удостоверился, что на палубе, как обычно, дежурят вахтенные с дробовиками, далее могли подоспеть морские пехотинцы с мушкетами, на самый же крайний случай в оружейной кладовой имелись еще штыки, абордажные сабли… Ужас лишил его способности рассуждать здраво и верить в своих людей, мобилизовал все силы на то, чтобы их уберечь. И это слово значило слишком мало, чтобы выразить чувство, что овладело кораблем. Болезненное, отчаянное, оно вмиг проникло во все сочления и не отпустило, пока угроза не миновала… После долгих месяцев, проведенных «Террором» в бездействии, прямое столкновение с опасностью потрясло его, и проистекало это потрясение из чувства вины от полной его бесполезности, от всех горестей, пришедшихся на долю команды. Даже если лица, не воспрепятствовавшие отправлению экспедиции на погибель, попивали кофе и курили трубки в неизмеримой дали отсюда, ведя светские беседы в удобных креслах у камина. «Что ж, пусть так, — думал он мрачно. — Главное, я исполнил свой долг — защитил людей, капитана… Под моей охраной он может потихоньку одолевать болезнь. За ночь мы не потеряли ни одного человека — вот что достойно внимания!» Оба проникновения в брюхо «Террора» не удались, и двумя месяцами позже существо ворвалось на «Эребус». Трое были убиты, как минимум двое серьезно ранены, еще несколько моряков получили ожоги, пытаясь остановить распространение огня, — а появление зверя, по странному совпадению, вновь послужило причиной пожара. И тем самым подписало «Эребусу» смертный приговор. Даже обладай он огненной сущностью, как его соратник (а флагманский корабль действительно не обладал ею, невзирая на тот факт, что кроме мортир на нем предполагалось еще десять орудий), справиться ему не удалось бы. Пламя нанесло деревянным конструкциям слишком сильные увечья, а долгое противостояние льдам и без того истощило все его силы. За последние месяцы в корпусе образовалось такое количество пробоин, что теперешнее состояние «Эребуса» было сравнимо с состоянием «Террора» по завершении пресловутой экспедиции Бака… Да он попросту был дыряв как дуршлаг и затонул бы при первой же оттепели, огонь лишь ускорил разрушение. «Террор», сам державшийся на честном слове, был все же более крепок и упрям, в нем продолжала пылать мятежная уверенность: он останется на плаву. «Эребус» же смиренно вверил себя судьбе — потому ли, что был тринадцатью годами моложе, потому ли, что мучения безнадежно подорвали его веру в спасение… Или потому только, что был совсем другого склада и оказался готов принять финал, дарованный Всевышним? Как бы то ни было, в последний день марта команда покинула корабль. Изувеченный, накренившийся почти на тридцать градусов, но, удивительное дело, величественный, словно в первый день плавания, что отметил даже «Террор». Он убеждал себя, что чересчур зол, чтобы сочувствовать, пока льдины с тошнотворным хрустом сдавливали корпус жертвы, вламывались в трюм, сметали внутренние переборки опустевших средней и жилой палуб, расправлялись с преобразованными в кают-компанию шикарными апартаментами, погребая в пучине книги, хрусталь, фарфор, столь осуждаемые «Террором» за роскошь… Флагман рушился и погружался в воду, пожираемый наседающим льдом. И вскоре тот сомкнулся над ним, оставив в белой пустыне лишь разбросанные снасти, фрагменты мачт и почему-то совершенно целый престонский иллюминатор, будто огромный монокль, утерянный британским джентльменом, — последнее свидетельство цивилизованной жизни, вступившей в противоборство со стихиями и проигравшей им. «Террор» не признался в этом даже себе, но ощутил заметное облегчение от того, что благодаря айсбергу сцена крушения и безрадостный ее итог не могли отразиться в его собственных иллюминаторах. Впрочем, главное испытание было впереди. И «Террор» вновь оказался не готов, хотя на этот раз тревожные звоночки больше напоминали удары в судовой колокол. Планомерные разведывательные вылазки, перегонка куда-то продовольствия, палаток, нетрудоспособных членов экипажа, любовная сортировка личных вещей в матросских сундучках, утомительные тренировки упряжных команд за неимением иной тягловой силы (когда люди ослабели настолько, что перспектива тащить сани вызывала стон даже у бывалых, некогда крепких моряков) — все эти приметы должны были предрекать закономерный исход, но «Террор» смотрел и не видел, слушал и не слышал. Он пускался в решительные объяснения самому себе, что на затертом льдами судне все занятия уже набили оскомину, особенно вахты и чтение, что сомневаться в своем экипаже — несмываемый позор, что капитан, чья походка устало замедлилась и обрела принужденную осмотрительность, как у страдающего головокружением, стал, тем не менее, трезвомыслящ как никогда и даже обязан был гонять отряды… хотя бы на охоту? Помимо этого, к середине апреля марсовая команда установила стеньги, реи и паруса, а значит, люди не могли не быть убеждены, что этой весной лед вскроется и они впервые за двадцать месяцев окажутся чуть ближе к сытным обедам, жарким каминам и — спасению… «Террор» знал: угля для него нет. Не будет его вскоре и для обогрева жилой палубы. «Но я все еще способен, да, способен идти под парусами, полагаясь на достославую силу ветра! А холоду не сковать пламенную душу, которой страшно лишь сгореть дотла…» Поистине титаническую дамбу воздвигает надежда, страшась горестного настоящего. А потому в роковой день 22 апреля 1848 года, когда снаряжение было тщательно уложено на пять саней, когда все присутствующие члены экипажа, исключая капитана, сошли на лед и, каждый в своей группе, оправляли «уэльские парики» и шинели, натягивали хорошенько рукавицы, разбирали спутавшиеся кожаные ремни упряжи, когда Френсис Крозье самолично обошел «Террор» снизу доверху, задраивая за собой люки, и наконец остановился у борта, в тяжких раздумьях задержав на нем ладонь, — лишь в тот момент корабль вдруг явственно понял, что будет оставлен. Команда променяет море на сушу и двинется в мороз и неизвестность, удаляясь от единственного верного им убежища, дабы оно в голод и холод не стало их могилой. Вот почему медлит рука на планшире, будто на мощной волчьей холке, седой с перцем, — то ли прощаясь, то ли казнясь, то ли исповедуясь, даром что капитан предпочитал богослужениям прагматичную читку устава. И сквозь плотную ткань его рукавицы, его перчатки «Террор» смятенно уловил в отчетливом биении пульса, как струится по жилам пламя, тоже пламя — не алое, но сине-голубое, словно воды Атлантики, в которых отражается чисто умытое небо. Чтобы поддерживать горение, больше не требовалось виски. Пламя Крозье черпало силы в нем самом. В паровом же котле «Террора» не осталось ни огня, ни угольной пыли. Корабль холодел изнутри от предчувствия, тянущего вниз, как якорные цепи, и не имел больше горячего сердца, что разогнало бы тепло по трубам и подкрепило исстрадавшийся огонь души. А внешний источник огня вот-вот покинет его, уведет отсюда людей, впрягшись — немыслимо! — в сани вместе с ними, подобно ломовой портовой лошади. В громоздком зимнем обмундировании, весившем свыше тридцати фунтов в сухом и чистом виде и по меньшей мере вдвое больше, когда ближайшие к телу слои поддевок пропитаются влагой. С пустым желудком и потускневшими глазами, ввалившимися от хронического недосыпа. Под ярмом накопленного изнеможения, которое побуждает рухнуть в сугроб и больше не двигаться… Это равносильно тому, чтобы тащить волоком корабль. Ладонь Крозье на планшире стиснулась в кулак, взгляд из-под козырька фуражки вскинулся выше льда, выше людей и саней, выше торосной гряды на юго-востоке — где-то там была цель, в стремлении к которой эти глаза вновь обретали ясность. Цель, которая стоила того, чтобы на пределе сил продолжать переставлять ноги, даже когда чувства смазались от продолжительной боли — телесной ли, душевной ли, — а разум сжался в мерцающую точку в дальнем уголке сознания. «Мои люди, — услышал “Террор” в пульсации крови. — Мои. Люди». Едва слышно, обреченно скрипнула корабельная обшивка. И смолкла. Устав предписывал: ответственность за подчиненных несет капитан. За жизни всех, кто сейчас готовится к долгому и для многих последнему пути в упряжи, бросая ищущие взгляды на палубу, — кого не растерзало чудовище, не убила цинга, не сковала полярная апатия… За смерти всех, кто остался в мерзко попискивающих шевелящихся тюках в мертвецкой и кого со всеми почестями похоронили в ледяных могилах. Капитан обязан спасать экипаж независимо от угрозы для собственной жизни, обязан беречь больше, чем себя… и это не столько устав, сколько дело чести. Правда истинная и высокоморальная, правда безжалостная — она ломала «Террор» так, как не сломали две тяжелые зимы. Ибо он не ощущал разницы между обгрызенными останками в трюме, трупами в гробах и живыми людьми, уходящими навсегда. Значит, «охотничьи» отряды тоже не вернутся… Крозье мотнул головой, со сдержанным вздохом потрепал «Террор» по планширю и спустился по трапу, чтобы присоединиться к остальным. И пока шел он вдоль вереницы саней, переступая через ремни, поправляя сбившийся груз, зорко вылавливая мелкий беспорядок в форме моряков, как полагалось старшему офицеру, — пока удалялся единственный человек, ставший для «Террора» чем-то большим, чем даже всеобъемлющее понятие «экипаж», внутреннее напряжение, что копилось, копилось в корабельной сердцевине, перерастало в нервную дрожь, а обледеневшие снасти неожиданно тоненько, хрустально звенели, словно бокалы на подносе вестового во время качки. «Террор» был судном военным, ему было более чем знакомо содрогание палубы от выстрелов, не говоря уже о вибрации парового двигателя, однако эта дрожь его увечила. Жестокая насмешка: он возвышается над своей командой, полностью оснащенный для плавания, лишь со слоем наледи на вновь обретенных составных частях, что сверкают на солнце ярче начищенных золотых пуговиц на парадном мундире, а едва лед стает — матросы проворно распустят подвязанные паруса и их наполнит ветер, участливо толкая корабль вперед. Не беда, что под тяжестью бегучего такелажа он скособочился, как прежде «Эребус», хотя до тех пор непостижимым образом удерживал первоначальный крен. Не беда и то, что со своей теперешней никудышной обшивкой он напоминает скорее искалеченного ветерана боевых действий, чем крепкого воина. Ведь воинов не бросают, когда они становятся немощны. Верно?.. По команде натянулись упряжные ремни, поползли сани — первые, вторые… третьи… Вот тронулись пятые и последние, хрупнув примерзшими полозьями, и рядом с ними зашагал Крозье, держа в поле зрения сразу всю процессию — как сделал бы вожак волчьей стаи. Мерно скребла по нескользкому льду древесина, скрипела упряжь, металлически клацали подошвы, подбитые гвоздями для лучшего сцепления. Пыхтели и постанывали люди, прилагая непомерные усилия, чтобы сдвинуть с места груз, который никак не предназначался для перемещения посуху, тем более на их же горбах. Иногда они украдкой озирались на оставленный корабль: то матрос неудобно вывернет в упряжи голову, то морпех покосится через плечо, притворяясь, что поправляет мушкет, а не предается сентиментальности, то кто-нибудь из помощников капитана, подтолкнув сани, остановится перевести дух и нет-нет да и взглянет на прощание, глубже отпечатывая в памяти место своей самой трудной и самой опасной службы. Капитан не обернулся ни разу. В то, что происходило, невозможно было поверить. До этого дня «Террор» жил в ритме круглосуточных вахт, когда люди с муравьиным усердием выполняли работы на нем или, в редких случаях, поблизости от него. Наедине же с собой ему не доводилось оставаться, быть может, никогда. Сбитый с толку странным ощущением внутренней пустоты, он принялся тревожно выискивать в себе малейшие признаки человеческого движения, а не найдя — торопливо устремил чувства вовне, потянулся ими за своим экипажем, жадно ловя подрагиванье льда и отзвуки шагов. Они удалялись, многие черные силуэты на белом, и громады саней неумолимо ползли вперед и прочь. И вся жуткая абсурдность ситуации твердила: они не уйдут, потому что просто не могут уйти, им наверняка нужно выследить медведей, тюленей, нерп — какую-то еду, без которой ни за что не отправиться в плавание; они добудут ее и вернутся, все разом вернутся, чтобы к лету двинуться домой по вскрывшимся проходам, потому что прибыли по воде и по воде уплывут — а иной расклад нереален, опасен, смертелен! Уйти насовсем — что за страшная шутка? Да неужели он настолько никчемный, что им пришлось от него отказаться? Хотя они правы: он сделал недостаточно, он сам на себя злится, ему, осрамившемуся, самое место на дне морском! Ему и «Эребусу». За то, что обманули надежды команд и позволили льдам запереть себя в месте, где так трудно и несуразно пытаться выжить. Они оба постыдно сдались, вместо того чтобы бороться за своих людей до конца. Но «Террор» не таков, чтобы сдаться, «Террор» готов через стон и скрежет хотя бы держаться во льду — покуда люди не повернут назад, готовые продолжать на нем путь. Он же обязуется в целости доставить их к семьям. Ведь и они не таковы, чтобы предать, он здорово изучил их — за три-то года без одного месяца! — и может поручиться, что все до единого члены экипажа, хоть бы и помощник конопатчика, который всегда был себе на уме, выполняли работы на судне исключительно добросовестно и со знанием дела, все до единого любили море, независимо от характера, привычек, устремлений… С их стороны бессердечно было бы предстать в столь неприглядном виде. Так ли они любили свой «Террор», когда латали его, и драили, и простаивали на нем вахты… и жили? «Все это время я был вам домом. Пусть временным, пусть холодным, но домом. И именно мне вы обязаны жизнью! Бросить меня после всего, что я сделал ради вас… Изуверство!» «Террор» то проваливался в дикую ярость по отношению к себе и экипажу, то преисполнялся мучительной тоски, то вступал в сумасбродные сделки с самим собой: стоит ему чуть поднатужиться — и лед треснет, и пролом разойдется, и люди, конечно, почувствуют это, не могли же они прожить столько на корабле и не впитать ни капли от его личности и умений, как впитал на свою беду он… Но лед стоял насмерть день ото дня, люди уходили все дальше, и, хоть расстояние между ними и «Террором» давно превысило пять пресловутых миль, он неистово уверял себя, что продолжает их слышать. Как они слепо бредут в клубах выдыхаемого пара; как от непреходящего утомления забываются дремотой прямо в упряжи, падают на колени и, пробудившись, насилу поднимаются, подхваченные товарищами; как, разгоряченные физической работой, изнемогают под шинелями от обманчивой жары, которая скоро сменяется знобкостью и покрывает влажную одежду инеем; как дышат все более тяжело и хрипло, роняя на лед капли крови, и оставляют на месте каждого ночлега мешки с телами, ампутированные конечности и жалкую горку жестянок из-под консервов. Моряки, вынужденные осваивать науку выживания на беспощадной ледяной поверхности и изобретать на ходу уловки, что подарят еще несколько дней жизни в сухопутном путешествии. Тогда как ничто из этого нет необходимости знать на корабле в открытом море… Осознавать бессмысленность их страданий было нестерпимо. Между тем «Террор», отправивший чувства вслед за ушедшими, перестал ощущать самого себя. Продолжал ли пак испытывать его на прочность, клонились ли мачты все ниже под тяжестью обледеневшей оснастки — восприятие этого и многого другого будто выключилось. Долгожданное солнце вернулось, но без людей стало ненужным, небесная синева, раскинутая от севера до юга, от востока до запада, была неотличима для него от купола полярной ночи, который накрывал Арктику словно бы плотной крышкой с мириадами дырочек-звезд и играющими на металле сполохами света. Корабль будто заточили во тьме прежде срока. Впрочем, счет времени он потерял, как только прекратились вахты, да и не видел больше проку в исчислении суток, поэтому в июне мог предполагать октябрь, а в октябре — июнь, не связывая с определенным месяцем длину светового дня и положение звезд. Он был бы чрезвычайно удивлен, а затем разъярен, узнав, что к середине лета ледяная пустыня вокруг него и могилы «Эребуса» действительно дала трещины — феерическая своевременность! — и что огромная льдина, в которую он был намертво вморожен, начала медленный дрейф сквозь зыбкое колышущееся море блинчатого льда к острову Кинг-Уильям — куда и направились люди. Ответ на вопрос, любил ли «Террор» свой экипаж, лежал на поверхности. А вот любил ли он Арктику — этот дикий, суровый, непредсказуемый край, прилагающий всю свою свирепость, чтобы убить их? Корабль ненавидел быть запертым, угасал в полярном одиночестве, на протяжении зимовки эмпатически терзался целым спектром человеческих мук, частью приняв их на себя, дабы сделать хоть насколько-нибудь выносимыми; он готов был отодрать жалкие остатки укрепляющей обшивки и без защиты прогрызть себе дорогу сквозь пак, но добиться того, чтобы его люди получили-таки свою награду — спасение, за которое так сражались и которого заслуживали. И все же что-то смутно влекло его сюда… Странно, противоречиво. Азарт ли неукротимого бойца, ищущего риск в мирное время, тяга ли исследователя с пытливым умом, возжелавшего первым омыть днище в незнакомых водах у неведомых земель? Страсть к поиску и преодолению, к битве и победе — этот незримый светоч наполнял «Террор» энергией и гнал вперед вопреки дьявольским условиям. Чтобы пойти в наступление на самые изощренные преграды и возвестить, что они сокрушимы. Однако без его людей, без капитана все это не имело ни малейшего значения. А поскольку люди, даже обессиленные, двигались быстрее, чем происходил дрейф, ментальная связующая нить рано или поздно должна была порваться. И порвалась, растянувшись чрезмерно и истончившись, — когда угасла ярчайшая из искр, которая влекла «Террор» на немыслимом расстоянии. Едва ли он знал — не мог знать, — что в тот миг он умер как корабль, пока где-то там, далеко впереди, Крозье умирал как капитан. Да, сознания обоих уцелели, но постичь единение они больше не могли. И если в случае Френсиса, человека Френсиса, некая самодостаточность была возможна, то для «Террора» этот разрыв оказался равносилен смерти. Кто есть капитан в отсутствие судна? Также капитан, но с обязанностями, сузившимися до проявления лидерских качеств. А что есть судно в отсутствие капитана, как не груда дров, которые властная Арктика отвергнет, не найдя им применения?.. И тогда-то дневной свет для «Террора» окончательно угас. Представься ему случай побывать под водой, над поверхностью которой до сих пор удавалось возвышаться, и сохранись у него прежний корабельный разум, он нашел бы сходство с тем причудливым ощущением, которое заменило ему сознание. Любые пространственные системы координат утратили смысл, время перестало существовать. Остались неясные шелестящие шорохи и какая-то толща вокруг — тугая, непреодолимая и в то же время зыбкая, словно воздух, не имеющая материальности. А все-таки она удерживала. И мерно, убаюкивающе шуршала о том, что нет никакого «извне», есть лишь «внутри», нет разницы, тают ли, замерзают ли воды, рушатся ли вокруг торосные гряды и вырастают ли новые, нет нужды знать, катится ли по небу солнце, сыплются ли из туч крупные градины в агрессивных вспышках молний, гонит ли ветер мельчайшую поземку из ниоткуда в никуда… Если бы команда в самом деле вернулась, «Террор» мог бы не заметить этого. Он был погружен если не в сон, то в оцепенение, в нем не осталось понимания, что такое «проснуться» и что значит «я». Первое время — насколько можно применить эту категорию в реальности без нее — он еще барахтался в киселеобразном месиве, силясь рычать: «Я “Террор”… “ТеРРоР”… “ТеРРРоРРРРРРР”!..» — пока не остался один звук Р, а личность не растворилась в образах. Образов же, сияющих, благословенных, блуждало в нем на удивление много, и все отчетливей проступали имена — они озаряли мрак сознания, подобно тому как полярной ночью расцветают на небе зеленые, голубые, лиловые краски северного сияния. Вот флагман «Эребус», огромный и неловкий, без которого, кажется, чуточку тоскливо. Если иллюминатор его и сейчас где-то здесь, то каково ему, вообще говоря, обходиться оставшимися и припоминать десятки совещаний, прошедших под ними в просторной кают-компании? Вот многоопытный ледовый лоцман Томас Блэнки, который после боя с чудовищем тоже немного из дерева. Жаль, что без действительности и без льда, доступ к которому она открывает, ему не найдется работы… Вот фор-марсовый старшина Гарри Пеглар и его матросы, такие замечательно сноровистые и умелые. Как быстро они установили бы снасти и паруса и отправили его в плаванье по презренному киселю! Или нет, они уже сделали это… Где в его жалком остове ютится память? Вот плотник Томас Хани, который трудолюбиво латает обшивку снова, и снова, и снова, чередуя ругань и молитвы — будто переняв привычки обоих кораблей. Вот Джон Диггл, шумный и деятельный кок двух последних экспедиций. Без него затруднительно разжечь хотя бы огонь фрейзеровской плиты, чтобы поддерживать иллюзию огня душевного. Вот худощавый, но крепкий инженер Джеймс Томпсон, поистине бог угля. Он щедро бросает его лопатой в раскаленную докрасна топку в одной рубахе и штанах и не заботится о том, что его должность куда выше должности простого кочегара. Вот Томас Джопсон, вестовой. В те редкие часы, когда капитан, обычно мучимый бессонницей, все же проваливается в неспокойную дремоту, он потихоньку ушивает его форму, чтобы тот терял в весе не так заметно для самого себя. Вот лейтенанты в синих мундирах, которых он тоже знает поименно, и нынешний старший помощник Эдвард Литтл (бывший первый лейтенант). Все они так славно выстроились на его палубе при отплытии — от этого зрелища не может не охватить воинская гордость за выучку экипажа… Вот судовой врач Джон Педди и фельдшер Александр Макдональд, которые теперь так ему нужны. Быть может, они сумели бы поставить диагноз — анабиоз ли, кома ли, депрессия ли… Поскольку его состояние, кажется, имеет мало общего с рядовыми недугами кораблей и много больше — с человеческими. А вот капитан, капитан Френсис Крозье. В конце списка, но во главе всего, средоточие пламени и силы. Эта личность вмещает так много, что трудно вычленить детали. Щемяще недостает и зычного хрипловатого командного голоса, от которого с обледеневшего такелажа сыплются треклятые сосульки, и неослабного внимания ко всем фрагментам корабельной оснастки (и к разрушающимся, и к целым), и твердой решительной походки, ощущая которую веришь, что под руководством этого несгибаемого человека жизнеспособен даже призрачный шанс добраться в благосклонные к морякам воды… Должно быть, ему почудилось. Наверняка. Сколько бы ни минуло суток, месяцев или лет, пока «Террор» грезил, было бы чересчур оптимистично предположить, что ему удастся тактильно почувствовать что-нибудь вновь. Сами мысли эти не имели формы, перетекали ртутью из ощущения в ощущение и не приводили даже к расплывчатым выводам: мышление давалось ему с трудом. Но осязательная память… нет, она не лгала! Доски узнали эти шаги, как преданный волк сквозь дремоту узнает шаги хозяина, — пускай ноги были обуты в сапоги из толстой чужеродной кожи, пускай возрастало удивление незнакомой хромоте на левую ногу… Корабль и сам сильно кренился на левый борт, и в нем несмело крепла изумительная близость, такая необходимая ему отчего-то и такая важная, всколыхнувшаяся волной за считанные секунды. Она грела его, осторожно возрождала утраченную — казалось, навсегда — способность чувствовать, и он вдруг увидел, что верхняя палуба вся облита золотом солнца, стекающим сквозь престонские иллюминаторы внутрь, а фигура, закутанная в эскимосские меха, но все равно неизмеримо близкая, проводит вычисления, склонившись над теодолитом и справочниками. И в эту минуту… в эту самую минуту «Террор» вспомнил, что зовется «Террором», вспомнил мгновенно и с исключительной ясностью все бои и экспедиции, вспомнил открытые в ходе них остров Росса, ледник Росса, море Росса — тогда как «Террор» саму лютую Арктику нарек бы именем Френсиса Родона Мойры Крозье. Он был здесь. Он вернул его к жизни! Однако… он пришел не один. На палубе явственно ощущалось присутствие еще трех человеческих существ. Не британцев. Одной взрослой, двух детенышей… Они и успокаивали своею теплой, чудно́-чудесной семейностью, и вместе с тем необъяснимо тревожили. Может, «Террор» даже знал их когда-то — его, говоря откровенно, мало интересовали дикие народы, несравнимо далекие от новейших плодов инженерной мысли. Но он помнил высокомерную фигурку в голубом платье на пристани Гринхайта, помнил глыбу одиночества, которая намеревалась выморозить и раздавить его капитана, помнил постель, которая не будет отныне холодной, — и едва-едва прихлынувшая согревающая волна счастья тут же утратила несколько десятков градусов, превращаясь в леденящий поток… А Крозье, прихрамывая, сошел по трапу на жилую палубу и с мучительным выдохом прижался лбом к ближайшей переборке корабля. Прежние узы им не вернуть уже никогда, но осталась способность хотя бы говорить. И перед мысленным взором «Террора» хаотичными вспышками замелькали образы чужой памяти, вольно или невольно разделенные на двоих: свист ветра надо льдом, и скрип гальки под башмаками, и каменная пирамида, и сладостный плеск свободной воды в зубчатых проломах, и изнеможение мышц, и спазмы в желудке, и вездесущие запахи крови, разложения и немытых тел, и гроханье выстрелов, и боль, боль, боль, и чуткие касания эскимоски, и нескончаемая полярная ночь, во мраке которой сгинули все, с кем можно было говорить словами… «Террор» мелко сотрясся, ослеп от этого шквала, ибо отвык принимать страдания. И все нутро его вымерзло от жуткой догадки: не могло ли случиться, что он пришел в последний раз, чтобы исчезнуть насовсем? Он никак не готов был поверить — и не верил, когда с глухим скрипом отошла крышка бочонка с порохом, когда в дрогнувший пальцах Крозье чиркнула первая спичка, когда с ревом взметнулось пламя и стремительно заструилось к носу и корме, объедая иссохшие доски. И пусть корабль был неизлечимо болен и немощен, пусть в каждом гвозде его засела отрава-одиночество, как в телах членов экипажа — цинга, пусть оказался он вместилищем мук людских, коему не оставалось иного, кроме как испустить дух и унести их с собой, — он и сейчас исступленно сражался, пробуждая в себе тусклые проблески бойцовского характера. В конце концов, «Террор» не был уволен со службы, списать его было некому, а за свои почти сорок лет плаваний он так и не постиг, что значит сдаться. Невзирая даже на то, что сдался его капитан. Последнее ранило куда больнее предательства, и от жгучей обиды хотелось выть на скупое арктическое солнце. Крозье сдался — прекратил борьбу с холодным убийственным миром, вписал себя в него и растворился в полярной белизне, погребая под тоннами снега свой разум руководителя и бесценные навыки управления кораблем, технически всеобъемлющие в сравнении с навыками варварскими. Все равно что вождь племени стал бы одиноким охотником, осудив себя на изгнание и безымянное небытие… Их с «Террором» внутренний огонь оказался невыносимо разным. И все-таки первый, намеренный жить, стоял теперь на льду вместе с новой семьей, вперившись пустым недвижным взглядом в исполинский костер, а второй, хоть и остался верен своему светочу, — погибал, задыхаясь в черных клубах дыма. Но как ни бунтовал «Террор», как ни пытался воскресить ярость и направить ее на того, кто до сих пор являлся важнейшей составной частью его самого, ему не удавалось заглушить в себе тихий голос истины. Его капитан сделал сложнейший, единственный существующий выбор, и этот выбор можно было только принять. Он зло, непокорно задрожал в языках пламени, тщась подавить глупое человеческое желание заплакать, но корабли, к великому прискорбию, не плачут. Тем более корабли Военно-морского флота Британии… Было 28 мая 1851 года, и «Террор» горел. Огонь пожирал пустые кладовые провианта и угольные бункеры, вмещавшие некогда пищу для людей и для судна, алчно уничтожал на жилой палубе свернутые койки, сундучки, стеллажи с книгами, обеденный стол, подвешенный на цепях, хлипкие переборки между каютами, а под открытым небом лизал мачты и выжигал до нитки паруса, сбрасывая на тающий лед неузнаваемые, ни на что ни годные фрагменты снастей. Мятежной же инуа «Террора»… нет, не инуа: он всем своим существом отвергал наименования дикарей эскимосов… мятежной душе его, страдающей в сердце пожара, смутно чудился отдаленный, но и странно близкий рев судового двигателя, а сквозь стену огня брезжили причудливые картинки: тут с восхитительной мощью палят артиллерийские орудия, там беснуются студеные морские волны, разрезаемые винтами, а вот металлическая птица невероятных размеров роняет нечто наподобие помета — и у его бронированного борта взметается фонтан воды, как от нескольких бочонков пороха… Он не подозревал, что видит обрывки из следующей своей жизни — и, как итог, собственную смерть спустя девяносто лет, когда погибнет в бою новый «Террор», без парусов и дерева, порожденный наряду с новым «Эребусом» изощренными умами британских судостроителей. Смерть была ближе всего к теперешнему состоянию и потому наиболее отчетливо проглядывала из-за пелены лет. Но «Террор» нынешний был чересчур взбудоражен, чтобы узнать ее: пронизанный давно забытым агрессивным упоением военнослужащего в гуще битвы, словно электрическим током, он ловил каждую сокровенную деталь, каждый звук и запах — и не замечал, как растворяется унижение от бесславного финала, отплывает боль воспоминаний, отступает в дальний уголок сознания такая дорогая ему личность, туманясь, будто сон, оборванный сигналом тревоги… Сам того не ведая, он готовился вступать в другую жизнь и прощался с той, что его покидала. Прогорели и рухнули мачты, надрывно застонали остатки древесины. Пылающий остов просел и начал погружаться, растопив лед под собою и все-таки мстительно добившись цели — освободившись из заключения. Когда же вода поглотила его, беспокойно плеща о льдины, на ее исходящей паром поверхности осталась колыхаться лишь чудом уцелевшая офицерская фуражка с обугленным краем. Гордый корабль «Террор», огнем вдохновленный, льдами плененный и огнем же во льдах погубленный, затонул. Высокая температура воды держалась до наступления сумерек, и ровно столько же отказывалась идти ко дну фуражка. В конце концов она успешно вмерзла в лед, и солнце, взошедшее на следующий день, огладило ее заиндевелую кромку с сострадательной лаской. Суровая, но не лишенная некоего чувства справедливости Арктика сама возвела надгробный памятник, достойный «Террора».