Загадочная история семьи Цзян

Утренняя тренировка заканчивается раньше, чем обычно. Вместе с остальными учениками Цзян Чэн и Вэй Усянь уходят с площадки, но сворачивают совсем в другую сторону. — Что, так до сих пор и не разрешили? — спрашивает пятый шиди, переводя взгляд с одного на другого. Каждый раз удивляет: как им до сих пор верят. В то, что уже больше месяца они не отходят от Пристани Лотоса из-за запрета матери, и тем более — что Вэй Усянь вдруг стал послушным и не выбирается тайком даже по ночам. — Понимаешь. — На плечо ложится рука, Вэй Усянь наваливается всем весом. — Если мы пойдем, вам же не достанется никакой добычи. Вот нас и оставили, чтобы мы не мешали вам показать себя. — Врешь! — Цзян Чэн, подтверди! — Цзян Чэн неопределенно пожимает плечами, одновременно сбрасывая с себя Вэй Усяня. — Видишь: правду говорю. Так что вы полетите на охоту, а мы — купаться. Теперь уже возмущенно шумят все, но, кажется все равно верят. Цзян Чэн предпочел бы пойти на ночную охоту — хоть и тренировочную, с учителем, но на нечисть покрупнее озерных гулей, — но, к сожалению, удерживает их кое-что более серьезное, чем приказ матери. Ученики наконец расходятся по комнатам собираться, и Цзян Чэн вздыхает с облегчением. — Радуйся, что учитель не слышал. Не надоело еще их дразнить? — спрашивает он негромко, не глядя на Вэй Усяня и его дурацкую ухмылку. — Надоело. Но чем еще заняться? Разве что по воздушным змеям стрелять, но это тоже скучно. — Уж тебе-то дел хватает. — Не завидуй! — привычно отмахивается Вэй Усянь, но тут же затыкается — дошло, наверное, что именно ляпнул. Цзян Чэн совершенно точно не завидует: от одной только мысли о том, чтобы совокупляться с отцом или сестрой, становится нехорошо. Его просто бесит, что этим занимается Вэй Усянь. Не помогает даже понимание, что это необходимо. Они до сих пор не знают, что это, яд или проклятье, и тем более — как избавиться от него. Вокруг Пристани Лотоса словно образовался невидимый барьер. Не для всех, только для его семьи и почему-то — Вэй Усяня. Стоит отойти чуть дальше, и воздух как будто вдруг становится плотным, сдавливая грудь, темнеет перед глазами. Такой же барьер есть и сверху, но там еще опаснее: удержаться на мече в таком состоянии сложно. Они даже пытались сделать подкоп под невидимой стеной, но только убедились, что под землей она тоже есть. Вэй Усянь, правда, предлагал подговорить кого-нибудь из шиди вытащить их на себе — вдруг тогда барьер пропустит, — но Цзян Чэн запретил: отец сказал держать все в тайне, пока не найдется решение их проблемы, да и сам не был уверен, не убьет ли их барьер, если не остановятся вовремя. Потом стало хуже: энергия, прежде свободно бежавшая по меридианам, вдруг стала иссякать. Цзян Чэн слишком хорошо помнит растерянное выражение на лице Вэй Усяня, когда тот не смог призвать на тренировке меч, собственный страх от того, что не чувствует привычного тепла золотого ядра в нижнем даньтяне. Цзян Чэн не знал, как бы жил дальше, если бы духовные силы не восстановились. Первыми способ обнаружили родители. Странное дело, до этого Цзян Чэн был уверен, что они уже много лет не делят постель. До сих пор сложно не думать, было ли это случайностью или они искали, как решить общую проблему. В любом случае, сделали они это вовремя: сил оставалось мало, и никто не мог сказать наверняка, получилось бы что-то исправить, если бы они исчезли совсем. Обычно новости сообщались в главном зале после обеда, но в этот раз отец рассказал им, мать — поговорила с сестрой и, уже после — с Вэй Усянем. Цзян Чэн не знал, что она ему сказала, но вышел из ее покоев он нескоро и красный как рак, а потом несколько следующих дней старался не раздражать мать, а лучше и вовсе не попадаться ей на глаза. Цзян Чэн спрашивал, но Вэй Усянь так и не рассказал. Правда, через несколько дней снова пришел в себя и начал заявлять, что передаст ему эти тайны только когда Цзян Чэн найдет невесту и соберется жениться. Не очень-то и хотелось. И без его тайн обойдется. — Пойдем лучше плавать, — говорит Вэй Усянь, и Цзян Чэн согласно кивает, на несколько шагов обгоняет его по пути к воротам. К озеру можно. Они давно определили, где находится барьер, и помнят об этом, отходя от дома. Места остается не так много, но достаточно, чтобы плавать, а в закрытой Пристани Лотоса слишком мало возможностей для развлечений, чтобы отказываться и от этого удовольствия. Цзян Чэн аккуратно складывает одежду на берегу, Вэй Усянь раскидывает свою и сразу кидается в воду — уже нагревшуюся, почти не холодную. Догнать его сложно, что вплавь, что на бегу, но в воде Цзян Чэн быстрее — не намного, конечно, но все-таки. Он догоняет его, ловит за волосы и тянет на глубину, уворачиваясь от ног и рук. Возня успокаивает, помогает избавиться от обид и раздражения, и, выныривая на поверхность, Цзян Чэн веселится не меньше, чем Вэй Усянь. Искупавшись и выбравшись на берег, они лежат на песке и жадно глотают теплый сырой воздух, пытаясь отдышаться. Времени остается мало, скоро Вэй Усянь уйдет. Цзян Чэн касается его прохладной после купания кожи, гладит грудь и живот, и член Вэй Усяня, до этого лежавший спокойно, немного приподнимается. Цзян Чэн уже и сам чувствует возбуждение: из-за того, чем они занимаются каждый день, тело кажется слишком чувствительным, жадным до ласки, а то, что приходится делить Вэй Усяня с другими, заставляет хвататься за любую возможность, едва они остаются наедине. — Хочешь прямо здесь? — спрашивает Вэй Усянь, но прикрыться или отодвинуться не пытается. Цзян Чэн пожимает плечами: можно и вечером, как обычно, но до вечера еще далеко. Все равно ученики ушли, а остальные здесь бывают редко. Да и вряд ли им кто скажет что-либо. Не зря мать ругалась, что нравы в Юньмэн Цзян опустились до возмутительного уровня: казалось, будто то, чем занимается их семья, влияет и на остальных. Цзян Чэн кладет ладонь ниже, гладит, и Вэй Усянь довольно вздыхает. И почти сразу стонет, потому что Цзян Чэн наклоняется, касается его головки языком и почти сразу вбирает в рот, впуская за щеку. С членом во рту становится труднее не думать о том, делал ли такое для Вэй Усяня отец, а если да, чьи ласки ему нравятся больше. Глупые мысли, не стал бы отец таким заниматься. Рука Вэй Усяня лезет к волосам, и Цзян Чэн, не прекращая своего занятия, несильно хлопает по ней ладонью. Он не собирается доводить дело до конца: член уже давно окреп, едва помещается во рту, и Цзян Чэн выпускает его, требует: — Разворачивайся давай. Вэй Усянь становится на колени, вжимается лбом в изгиб локтя и тихо смеется. За это хочется шлепнуть его по голому заду, но Цзян Чэн уже заметил, как он реагирует на такое, будто что-то страшное с ним делают, поэтому только сжимает ягодицу пальцами, отодвигая в сторону. Когда-то, в первые разы, это ужасно смущало. Все смущало: и прикосновения, и необходимость совать в чужой зад пальцы. Вэй Усянь, как бы ни хвалился своим опытом, тоже зажимался, дышал судорожно и неровно, и сразу было понятно — все он врал про девчонок, опыта не больше, чем у самого Цзян Чэна. Он бы, может, еще поверил, если бы сложности у Вэй Усяня были только с тем, чтобы принимать член, но ведь и когда оказался сверху — нервничал, вставил слишком резко в неподготовленное тело, да еще и излился быстро. Пришлось ждать и повторять. Теперь было проще: брать друг друга стало делом привычным, приносило удовольствие. Цзян Чэн проталкивает пальцы глубже в горячую скользкую плоть, поддающуюся легко — можно было бы и вовсе обойтись, но Цзян Чэну нравится это делать. Вэй Усянь нетерпеливо ерзает под его руками, насаживается на пальцы и время от времени торопит: — Ну, скоро уже? — Подожди. Еще немного. А то потом сразу убежит — и что тогда? Хочется натрогаться про запас, пока он рядом. Входит в него Цзян Чэн тоже неторопливо, постепенно, так, что Вэй Усянь опять начинает жаловаться, что слишком медленно. Но скоро все-таки срывается, засаживает быстро и глубоко, как нравится им обоим. — Да! Давай, быстрее! — почти те же слова, но звучат они совсем не так, как поначалу. Теперь Вэй Усянь всем доволен и кричит он от удовольствия. Цзян Чэн едва не забывает довести его до разрядки — но стоит сжать член, двинуть несколько раз по всей длине ладонью, как по пальцам течет семя. Хорошо, что рядом река, можно будет смыть. Собственный сияющий пик настигает совсем скоро. Когда Вэй Усянь изливается в него, Цзян Чэн чувствует приток духовных сил, жаркую пульсацию в ядре — поначалу, пока энергии было мало, это было даже заметнее, — но сейчас не его очередь, и потому тело ощущает только приятную вялую истому и отголоски недавнего удовольствия. Вэй Усянь под ним начинает возиться, и Цзян Чэн скатывается с него и ложится рядом на песок. Выглядит он бодрым — не удивительно, столько энергии ян у него забрал, — точно долго отдыхать на берегу не захочет. А без него и самому оставаться у удобной заводи неинтересно, лучше уж пойти медитировать. — Пора, — Вэй Усянь вздыхает и возвращается ополоснуться в озеро. Он всегда обмывается, прежде чем идти к следующему из членов семьи, словно ему тоже неловко перед ними. Нравится ли ему близость с другими, Цзян Чэн не спрашивает: узнать подробности почти страшно. Он тоже вздыхает, садится и оглядывается вокруг в поисках одежды. — Вечером приду, — сообщает Вэй Усянь очевидное, прежде чем они расходятся у главной лестницы. — Иди уже. *** Цзян Яньли с детства знала, что ее мужем будет Цзинь Цзысюань. Он красивый и гордый, и она любит его — не перестала даже тогда, когда их помолвку расторгли. Но понимала, что теперь ей придется выйдет замуж за другого, а потому вряд ли она будет счастлива. То, что ее первым мужчиной станет А-Сянь, она не могла подумать, до сих пор иногда удивлялась. Она на кухне, — готовка всегда помогает успокоиться и занять время, особенно теперь, пока его как будто даже слишком много, — когда тот заглядывает в окно, улыбается приветливо и весело. Его волосы мокрые, значит, они с А-Чэном опять ходили на озеро. Цзян Яньли видела их однажды возле заброшенной заводи: смотрела, пока они плавали, надолго задерживаясь под водой, но ушла сразу после того, как их золотистые от солнца тела сплелись на песке. Было бы нехорошо наблюдать за ними и в такой момент, все-таки это очень личное... — Привет, шицзе! А для меня что-нибудь вкусное найдется? — Конечно. У нее всегда достаточно еды и для него, и для А-Чэна. Раньше они всегда возвращались вместе, а теперь А-Чэн почти всегда приходит позже, иногда еще и смотрит так, будто обижен на что-то. Она догадывается, но не заговаривает с ним об этом — вряд ли он захочет обсуждать с ней такое. А-Сянь помогает им всем, и для каждого из них это что-то значит. Пока доваривается суп, Цзян Яньли ставит перед ним на стол маринованный редис и несколько баоцзи, приготовленных с утра. Украдкой поглядывает, как он ест. Пока все это не случилось, она не обращала внимания, как он вырос. До сих пор, когда они дурачатся с А-Чэном, кажется, будто они все те же задиристые мальчишки, но в ее покоях он ведет себя по-взрослому — серьезнее, а теперь и гораздо увереннее, чем поначалу. У него широкие плечи, это заметно даже под плотной тканью накидки, сильные длинные пальцы; черты лица почти растеряли округлую мягкость, стали острее. Он красивый — уже не детской красотой, она уже сейчас видит, каким мужчиной он станет через несколько лет. Засмотревшись, она едва не пропускает момент, когда пора снять суп, и торопится к плите. — Уже готово? — Вэй Усянь закидывает в рот последний кусок, смотрит на горшочек в ее руках с таким явным интересом, что Цзян Яньли невольно смеется. — Почти. Нужно, чтобы немного постоял. — Ну вот, — тянет он жалобно, но послушно складывает руки на столе, приготовившись ждать. — Почему А-Чэн не пришел? — Собрался медитировать. — Он пожимает плечами, но, похоже, решив, что она расстроилась, добавляет: — Не знал, что я сначала заверну на кухню, а то бы сразу примчался. А-Чэн думал, что Вэй Усянь пошел к отцу. Теперь понятно. Она видела, как крепко он поджимает губы, когда отец хвалит Вэй Усяня или касается его руки во время тренировки, и тогда его сходство с матерью становится еще заметнее. Он ревнует. Она наливает суп в глубокую чашу, следит, чтобы в ней оказалось достаточно мяса и ломтиков лотоса. А потом заворачивает горшочек, чтобы не остыл, пока придет А-Чэн. Получив свою порцию, А-Сянь сразу начинает есть, и она садится за стол напротив него. — Отец говорил, получилось ли у третьего дядюшки добыть противоядие? Она знает, что тот уезжал в столицу не только по торговым делам. Он похвалялся старым знакомым при императорском дворе, который знает обо всех ядах — но вернувшись вчера вечером, сразу отправился в кабинет отца, пробыл там допоздна, а потом уехал слишком быстро, прежде чем она успела спросить. Вэй Усянь качает головой, проглатывает то, что держал во рту, и только потом начинает говорить: — Нет. Говорит, что никто не знает таких ядов. — Она чувствует облегчение, только теперь понимает, что боялась услышать ответ. — Да и откуда ему взяться, не было вроде у нас тогда чужих, и угощения нам не передавали. — Не было. — Она кивает. — Но что-то же случилось. Как тут скажешь, если даже день точно не могут определить: тогда из-за паводков они редко покидали дом, а духовные силы стали исчезать не сразу. И все же… — Наверное, проклятие: его же и издалека наслать можно, и сделать так, чтобы сработало позже. — Он быстро доел суп. — Спасибо, шицзе. Ты — лучшая! Он всегда говорит так, но теперь его слова отзываются приятной дрожью. Она знает, что должна отпустить, его наверняка ждут, но остаться одной на кухне, со своими мыслями, когда все дела на сегодня закончены, слишком грустно. — Пойдем, — говорит она и берет его за руку, ведет в свою спальню, чувствуя, как с каждым шагом внутри ее тела словно разгорается огонь. Она запирает за ними дверь, коротко прижимается, замечая, как сильно стучит его сердце. Она до сих пор не совсем понимает, что происходит между ними: они точно не влюбленные, это чувство Цзян Яньли знает хорошо и ни с чем бы не спутала, но и воспринимать его только как младшего брата она уже не может. Наверное, это что-то другое, большее. Она ласково касается его лица, и он осторожно обнимает ее в ответ, будто боится случайно навредить. Они не помогают раздеваться друг другу, как, Цзян Яньли тайком читала в романах, бывает между влюбленными — это было бы неловко и, наверное, не совсем уместно. Но она снимает одежду медленнее, чем если бы была одна в комнате, позволяет рассмотреть себя — говорят, это помогает мужчинам настроиться. Ее никогда не называли красавицей, но когда А-Сянь подходит к ней, его янский корень крепок. А-Сянь всегда смотрел на нее с восхищением, даже поначалу, когда смущался и был неловок, и от его взгляда что-то распускается внутри нее, будто цветок. Теперь уже он берет ее за руку и ведет к постели. Желание и нетерпение, копившиеся в ней с тех пор, как он заглянул в окно кухни, наконец находят выход, и, лежа на спине на прохладной простыни, она раздвигает ноги, охотно подставляется всем телом под его чуть шершавые от меча и тетивы ладони. Его губы обхватывают ставший острым сосок, к нему горячо прижимается язык, и она выгибается в его руках, вздыхает от прошедшей по телу сладкой судороги. А-Сянь хороший и ласковый, и все же иногда она думает: что если бы на его месте был Цзинь Цзысюань, был бы ли он так же добр с ней? Правда, если бы его поразил тот же недуг, ему пришлось бы делить ложе не только с ней, кто-то — скорее всего, брат или А-Сянь, — брал бы его, проливал в него свое семя. Возможно, тогда бы на берегу озера сплетались телами не двое, а трое — и будь там Цзинь Цзысюань, вряд ли у нее хватило бы сил, чтобы уйти. От этих мыслей горячо и совсем немного — стыдно. Между ног давно уже влажно, тело впускает легко, и Цзян Яньли обхватывает А-Сяня ногами, чтобы стать с ним еще ближе, прижимается так тесно, что чувствует, как под его гладкой загорелой кожей сокращаются сильные мышцы. Интересно, думает ли он тоже о ком-то другом во время близости с ней? Она бы не обиделась, но вряд ли: ни в кого из девушек в ордене А-Сянь не влюблен. Он слишком открыто выражает свои чувства, чтобы она упустила нечто настолько важное. Движение ускоряется — долгое, плавное, будто волны, омывающие ее изнутри, — и ее тело подстраивается, отзывается на этот ритм. Она никогда не думала, что можно получать удовольствие от близости без любви; книги, что она читала, ни о чем таком не говорили. Возможно, дело в том, что она все-таки любит А-Сяня, пусть и не так, как Цзинь Цзысюаня. Постепенно и это перестает быть важным: все теряется в удовольствии и жаре, которым она отдается легко, бездумно. Наверное, и не должна бы, но не может иначе. Выдохи А-Сяня короткие, резкие, ее стоны не намного громче. Они молчат и потому в комнате почти тихо, — все понятно и без слов. Поначалу, когда только подстраивались друг к другу, не всегда зная, что делать, они переговаривались негромко, направляли, но теперь А-Сянь понимает, когда чуть отстраниться, опираясь на локоть, потянуться второй рукой между ними, а она — когда разжать объятья, чтобы ему было удобнее коснуться ее. Теперь он снова берет ее медленно, но его пальцы раздвигают мягкие складки, охватывающие его крепкую плоть, гладят, нажимая чуть сильнее на твердую горошину между ними, и от этого ей сложно сдерживаться, чтобы не тереться о него. Теперь, когда они не прижимаются друг к другу так тесно, она кладет руку себе на грудь, сдавливает сосок, который он ласкал губами — так, как он сам не стал бы: крепко, почти больно, — и от этого ее удовольствие становится острее. Он смотрит на нее, и ей на миг становится неловко, но она все равно не прекращает. Все закончится слишком скоро, и, не сдержавшись, она все-таки толкается бедрами вверх, к нему. Он снова прижимается к ней и волны внутри нее превращаются в шторм. У Цзян Яньли самые слабые духовные силы в семье, их утрата тяготила ее меньше, чем остальных, но через А-Сяня она все лучше понимает глубину их потери и радость, от того, что силы к ним вернулись. Когда А-Сянь наполняет ее семенем, и поток ци прокатывается по меридианам, ей невыносимо хорошо. Она зажимает рот ладонью, пытаясь не закричать от удовольствия и счастья. Ей все еще жарко, но она прижимается к нему, чтобы продлить тепло и близость. И снова думает о Цзинь Цзысюане, о котором ненадолго совсем забыла. — Мне пора. — Он вздыхает, но, скорее всего, не потому, что ему жаль покидать ее спальню, а потому что он не хочет идти дальше. — Не волнуйся, шицзе, дядя Цзян обязательно что-нибудь придумает. Даже если это проклятие, его наверняка можно снять. Мы с Цзян Чэном тоже посмотрим, что еще можно сделать. — У вас обязательно получится, — она улыбается ему, и он отвечает ей тем же. Стоит ему одеться, и неловкость из их общения полностью уходит, до следующего раза они оба не будут вспоминать, что делили ложе, теперь они снова просто сестра и брат по ордену. Пожалуй, так лучше всего: ни ревности, как у Цзян Чэна, ни взаимной неловкости, как между А-Сянем и отцом. Он уходит, и Цзян Яньли снова возвращается мыслями к тому, что узнала сегодня. Она и без того была почти уверена, что не в этом дело: травы прислала в подарок госпожа Цзинь, она их использовала и раньше у себя, и только один раз добавила в курильницу в главном зале, не найдя тех благовоний, что использовались обычно. Да и не могло так случиться, чтобы госпожа Цзинь собиралась ее отравить. Но хорошо, что дело было все-таки не в яде. Еще слишком рано для сна, и потому она поднимается с постели, начинает одеваться и приводить себя в порядок. *** Сегодня А-Ин задерживается, и Цзян Фэнмянь с досадой понимает, что ждет его: смысл письма, которое он пытается читать, доходит до разума медленно, отдельными отрывками; иероглифы, когда он пишет ответ, выходят кривыми и неаккуратными. Насколько же он теперь зависит от его визитов. Не стоило позволять себе так увлекаться. В который уже раз ему приходится приносить извинения из-за того, что не сможет посетить совет или ночную охоту, принять приглашение погостить от глав дружественных кланов. Иногда в качестве извинения упоминается болезнь — не опасная, но мешающая присоединиться к обществу благородных заклинателей, в менее важных случаях — занятость делами ордена. А невозможность присутствовать на мероприятии главы ордена — достаточное объяснение и отсутствию членов семьи. О том, что они не могут покинуть Пристань Лотоса, знают только самые близкие люди из семьи и слуг. О том, что они каждый день делят друг с другом ложе, и вовсе не знает никто: догадка была почти случайной, этим способом поддержания уровня ци пользуются редко и одобряют только для семейных пар. У любого великого ордена хватает врагов, но и помимо них мало кто пройдет мимо такого непотребства среди главной ветви клана, если пойдут порочащие их слухи. Все-таки не яд. И маловероятно, чтобы проклятие: такие действуют чаще на кровных родственников, а А-Ин ему не сын, что бы ни говорили люди. Взгляд то и дело падает на курильницу в углу комнаты — ее он проверил первым делом, слишком подозрительным было ее появление в главном зале. Красивая изящная вещь, с орнаментом из цветов и листьев лотоса — подходящая к интерьеру главного зала, но все же не та, что стояла там прежде многие годы. О подмене сообщил один из слуг, убиравших зал, и то только после того, как начали опрашивать, не заметил ли кто из них странностей в последние дни. Слуга был уверен, что курильницу заменили по приказу управляющего или госпожи, остальные и вовсе не обратили внимания. Цзян Юйши, ездивший в столицу узнавать про яды, брал с собой и курильницу — знатоков такого рода проклятий при дворе тоже хватало. Но только подтвердил, что на вещь не наложено никаких опасных чар, только вплетено немного ци для поддержания правильного фэншуя и поддержания гармонии в доме — обычное дело. Кажется, пришла пора искать новые способы и ритуалы, Цзян Фэнмянь уже перепробовал все, что смог проверить сам. Цзян Юйши с утра отправился в Облачные глубины с письмом к Лань Цижэню: возможно, в их библиотеке, самой крупной среди орденов, найдется подходящее решение. Цзян Фэнмянь будет рад, когда все закончится, и они все смогут вернуться к привычной жизни. И все же, кое-чего ему будет не хватать. Возможно, не ему одному. А-Ина он узнает уже по шагам и короткому стуку в дверь. И сердце невольно начинает биться чаще от предвкушения. — Прости, дядя Цзян, я сегодня поздно. — Все в порядке, А-Ин, я как раз успел закончить с делами. Заходи. Они оба притворяются, что все по-прежнему, но выходит фальшиво. Кто поверит в их ложь, если они не способны убедить даже себя? Цзян Фэнмянь вздыхает и встает из-за стола: пожалуй, будет лучше, если они быстрее закончат с этим, что бы ни подсказывало глупое сердце. А-Ин выглядит неуверенным, будто не знает, куда деть руки и что ему делать. Раньше он таким не был: приходил, точно зная, что хочет спросить, или зачем его позвали. Сейчас он тоже знает, но это совсем не помогает. Подойдя ближе, Цзян Фэнмянь сразу непроизвольно касается его запястья, прослушивает ток ци: парное совершенствование, которым фактически они занимаются, открывает новые возможности, дает лучшее понимание между партнерами. Поток ци не такой ровный, как обычно, но и не беспокойный, как бывает после тренировки или боя, — значит, он совсем недавно делился с кем-то энергией. И все же, ее достаточно много, так что сегодня он уже успел не только отдать, но и получить. А-Ли и А-Чэн, он уже был сегодня с ними обоими. Он бы охотно избавил его от этой обязанности, но тогда бы пришлось искать кого-то со стороны, посвящать в тайну. Слишком опасно. А-Ин напоминает свою мать: улыбкой и выражением глаз, легким свободолюбивым нравом. От этого заниматься с ним парным совершенствованием одновременно легче и сложнее. И у него ее привычка кусать губы, когда волнуется. Цзян Фэнмянь приподнимает его голову за подбородок и целует. Дыхание Вэй Усяня пахнет юньмэнскими пряностями и острым перцем, Цзян Фэнмянь как будто даже чувствует вкус супа, который обычно готовит А-Ли. В поцелуях нет необходимости, даже, пожалуй, наоборот, ему следовало бы сдерживаться, не позволять ритуалу перейти в близость из плотской страсти, но то, что А-Ин не отстраняется в первый миг, а после расслабляется, начинает отвечать, наверное, должно хотя бы отчасти оправдать его случайный порыв. Когда он наконец находит в себе силы отпустить его, А-Ин больше не выглядит напряженным и неуверенным. Цзян Фэнмянь знает: как только найдется способ восстановить стабильность ци, все закончится навсегда. Но пока пользуется выпавшим на его долю счастьем. И только иногда жалеет, что передал Цзян Чэну право восполнять энергию ян А-Ина, пусть и до сих пор считает это правильным решением. Взяв его так, он наверняка переступил бы черту, вернуться из-за которой уже бы не сумел. — Закрой глаза, — говорит он А-Ину, как раньше, еще в самые первые дни, и тот послушно подчиняется — будто даже с облегчением. — Молодец. — Все, что будет происходить дальше, зависит только от самого Цзян Фэнмяня, он будет направлять его. Он развязывает его пояс, стягивает с плеч накидку, руки то и дело поглаживают его тело сквозь ткань, пока на нем не остается только нижняя одежда. Ему хотелось бы видеть А-Ина обнаженным, касаться открытой кожи, но в этом тоже нет необходимости, потому он сдерживает свои желания и не раздевает его полностью, только приподнимает край нижней рубахи, обращая внимание, как член чуть натягивает ткань штанов. По крайней мере, его прикосновения А-Ину не кажутся неприятными. В первое время от смущения он не мог возбудиться сразу, приходилось помогать — потом вошло в привычку. Опустившись перед ним на одно колено, Цзян Фэнмянь распускает завязки, сдвигает пояс штанов ниже. Когда он чуть сжимает пальцами бедро, придерживая, по голой коже пробегают мурашки, не совсем окрепший член приподнимается еще немного. Цзян Фэнмянь обхватывает его у основания и берет в рот. Его нельзя назвать завсегдатаем цветочных домов, но все же он там бывал, помнит ласки ивовых дев и то, какое удовольствие они приносили. Он повторяет за ними: провести языком, расслабив горло, впустить глубже, — теперь у него достаточно опыта, чтобы получалось хорошо. Обо всем остальном пришлось читать в книгах: прежде ему не доводилось делить ложе с мужчинами. Он никогда не думал, что ему настолько понравится. А-Ин судорожно выдыхает, руки ложатся на плечи, будто ему нужна опора, чтобы удержаться на месте. Если бы кто-то увидел их сейчас, одного этого хватило бы, чтобы опорочить весь их клан. Но никто не увидит, Цзян Фэнмянь достаточно осторожен. Это длится недолго — такие ласки легко могут довести до сияющего пика, а пока еще слишком рано, — как только член твердеет и удерживать его во рту становится сложно, он отстраняется. — Молодец, — повторяет он, и его голос звучит хрипло. Подготавливает себя он тоже всегда сам. Поначалу и вовсе делал заранее: засовывать в себя смазанные маслом пальцы и без того было неудобно и странно. Но скользкая пустота после отвлекала, мешала думать. В любом случае, теперь он справляется гораздо быстрее: спустить штаны, зачерпнуть немного масла, растянуть в несколько движений уже привычное к проникновению нутро. Он не раздевается больше необходимого и никогда еще не приводил А-Ина к себе в спальню, будто это тоже под запретом. Все равно не помогает: близость с А-Ином доставляет ему не меньшее удовольствие, чем с женой. Цзян Фэнмянь опускается на колени перед низким столиком, подбирает полы одежды и ложится грудью на лакированную столешницу. А-Ину наверняка проще так, когда можно отвлечься и не думать, с кем он сейчас. И самому проще не видеть его лица, как бы ни хотелось. — Давай, А-Ин. Первое время он действовал неловко, словно боялся лишний раз дотронуться, допустить какую-нибудь ошибку. Сейчас он тоже осторожен, но Цзян Фэнмянь не сомневается, что с А-Чэном он ведет себя гораздо свободнее. Даже с ним в его осторожности теперь проскальзывает эта новая уверенность: ненадолго легшая на поясницу горячая ладонь, пальцы, тронувшие между ягодиц, чтобы проверить. От этих прикосновений и без того нетерпеливому телу жарко, еще тяжелее ждать. Усилием воли он сдерживает стон облегчения, когда наконец чувствует в себе его член. За прошедшее время Цзян Фэнмянь научился определять его настроение по тому, как он берет его — быстро или неторопливо, с чрезмерной бережностью или срываясь на резкие короткие рывки. Сегодня он входит глубоко, размеренно, не спешит, но и не заставляет ждать, будто о чем-то задумался. Цзян Фэнмянь дышит в ритме его движения, чувствует ток ци — почти медитация, только приятнее и непристойнее. Придерживающие его за бедра горячие цепкие пальцы отвлекают, от них так же жарко, как от движущегося внутри члена. Сегодня он подходит к сияющему пику медленно, следит за тем, сколько времени потребуется А-Ину — не очень скоро, но его дыхание уже прерывистое, пальцы сжимают крепче, а толчки ускорились. Уже пора. Цзян Фэнмянь тянется к собственному члену, но, не успев коснуться, натыкается на руку А-Ина, тоже направившуюся к его паху. — Прости, дядя Цзян, — выдыхает он. — Я забылся. Цзян Фэнмянь понимает, о чем он: ему тоже иногда сложно разделять свои и чужие мысли, когда он соединяет тела и энергии с А-Ином или Юй Цзыюань. — Продолжай, — просит он. А-Ин водит рукой по его члену, и это гораздо лучше, чем если бы он помогал себе сам. При парном совершенствовании почти невозможно не достигнуть сияющего пика вместе: ощущения первого все равно подхватят, понесут, как стремительное речное течение — и сбросят водопадом, оглушая и оставляя после хватать воздух ртом, будто только выплыл из глубины. Тело наполняет сила, которая не исчезает, даже когда ее источник покидает его тело, оставляя внутри неприятную влажную пустоту. — Спасибо, А-Ин, — говорит Цзян Фэнмянь и поднимается с колен, приводит в порядок одежду. Скоро ничто в кабинете не будет напоминать о том, что здесь происходило только что. Торопливо натягивая накидку, А-Ин выглядит раскрасневшимся и встрепанным. Он еще не отошел от пережитого удовольствия и потому пока не чувствует неловкости, только радость молодого здорового тела. Стоя у двери, он кланяется, как и полагается ученику, выказывая уважение своему главе. Все снова возвращается на свои места. *** Она видит, как Вэй Ин выходит из кабинета ее мужа. Даже спустя месяц это вызывает злость от беспомощности. Глупо ревновать мальчишку, тем более, что чувствовать себя любимой она отвыкла даже раньше, чем от телесной близости. Словно боги разгневались и наказали ее за то, что так долго верила слухами: вот и появился повод убедиться в их лживости. Глупости, она никогда не была суеверной, нет смысла становиться такой и теперь. Юй Цзыюань больше не сомневается, что Вэй Ин — не сын Цзян Фэнмяня, но что ей это дало? Он сын Цансэ, которую, она уверена, тот так и не забыл. А еще Вэй Ин сношает обоих ее детей: то, чего бы она не допустила никогда, не будь крайней нужды. А-Чэн еще куда ни шло, но все шансы А-Ли выйти замуж пойдут прахом, если кто-либо узнает о том, что происходило в Пристани Лотоса весь последний месяц — и, кто знает, сколько еще будет продолжаться. Так она хотя бы может быть уверена, что Вэй Ин сохранит их тайну. Она научила А-Ли, что делать, чтобы не понести от него ребенка. И еще в первый день рассказала Вэй Ину о том, как доставить удовольствие женщине — по крайней мере в этом у ее дочери все будет хорошо. Даже, помнится, припугнула, что проверит лично, пусть и не собиралась делать этого на самом деле. Возможно, стоило — хотя бы ради того, чтобы Цзян Фэнмянь понял, что приходится испытывать ей. Теперь ее дочь чуть ли не светится тихой радостью, когда выходит из своей спальни после того, как там побывал этот мальчишка; ее сын приходит на утренние тренировки сонным, иногда она замечает следы укусов на его шее, уходящие под ворот длинные царапины, — наверняка паршивец снова ночует в одной с ним комнате, — но его уровень духовных сил восстановился, и, кажется, ему нравится проводить ночи так. Ее мужу тоже нравится то, что делает с ним Вэй Ин, и это уже слишком. Она ревнует и злится, и ничего не может сделать, потому что сама согласилась, что это единственный безопасный для них выход. Цзян Фэнмянь придет к ней вечером; теперь они всегда встречаются в ее покоях, прежде чем разойтись по своим комнатам спать врозь. И Юй Цзыюань приказывает подготовить чай к его приходу, с помощью служанок распускает сложную прическу и меняет нарядные клановые одежды на домашнее одеяние из легкого шелка. — Моя госпожа. — Мой муж. Он садится напротив нее, сам наливает себе чай, не дожидаясь, когда это сделает она. Ее чаша уже наполнена. Она не спрашивает, удалось ли что-то узнать: иначе не сможет не показать недоверие к тому, что он всерьез ищет выход из такой удобной для него ситуации, хоть и сама знает, что ищет. Они оба понимают, что такое долг перед своей семьей, иначе бы не были женаты, отказались от выгодной их орденам помолвки еще тогда, когда поняли, что ничего хорошего из этого не выйдет. Он рассказывает сам, а она слушает, не перебивая. Наверное, ее матушка осталась бы довольна, если бы видела их сейчас, она всегда именно так представляла себе счастливый брак. И снова бы ошиблась. От мысли, что неизвестное проклятие может испортить жизнь ее детей, возвращается злость — но теперь не на Цзян Фэнмяня. Наверное, он тоже чувствует ее настроение так же, как она замечает, что даже плохие новости не могут нарушить его умиротворения после встречи в Вэй Ином. Когда темы для разговоров, которые они способны вести без споров, заканчиваются, они молча, будто пытаясь не нарушить хрупкое равновесие, допивают чай; потом раздеваются и устраиваются на кровати. Она была приятно удивлена, обнаружив спустя столько лет, что его тело ничуть не изменилось — как и ее. Когда-то, первое время после свадьбы, ей нравились его широкие плечи и сильная спина, характерная для юньмэнцев, живущих близко к воде. Потом, гораздо позже, она пыталась искать сходство с ним в Вэй Ине — и ей то и дело казалось, что тот растет выше и крепче, чем ее пошедший в мэйшаньскую породу сын. Теперь она снова рассматривает его тело с удовольствием; проводит пальцами вдоль ключицы, едва заметно нажимая, ощупывает бицепсы, пока он ласкает ее грудь большими теплыми ладонями. Возбуждение, которого она не чувствовала ни сидя с ним за одним столом, ни пока раздевались, наконец приходит, поднимается изнутри теплом. Она берет его за руку, направляет ниже, себе между ног. Ей хочется того удовольствия, что он может ей дать. Пальцы проводят, проникают неглубоко, но больше ласкают снаружи. Она раскрывается навстречу этим прикосновениям, принимает их и задыхается от острой вспышки наслаждения, когда он вдруг сдвигается вниз, и пальцы сменяет язык. Но теперь к ее удовольствию примешивается его чувство вины. Он уже поверх нее, в ней, когда ее пальцы, соскользнув, дотрагиваются между его ягодиц, где, может быть, до сих пор влажно от семени мелкого поганца, и он вздрагивает от неожиданности. — Тебе это нравится? — собственный голос больше напоминает шипение змеи, перед глазами темнеет от внезапной злости. Она не уточняет, что именно, и так поймет. — Да, — признает он, и все внутри сжимается от горькой обиды. — Мне нравится делить с тобой ложе. — Ха… — дыхание вырывается коротко и резко, едва не переходя в смех. Вряд ли правда, она не верит ему, но сейчас ей не хочется об этом думать. Желание спорить тоже уходит, и когда он начинает двигаться внутри нее, она подается ему навстречу, царапает спину. Оказывается, злость легко переходит в страсть — а переливать в нее свою боль и обиды гораздо приятнее, чем в ссоры. Ей тоже нравится делить с ним ложе. Поразительно, как то, что вызывает в ней ревность, сблизило их даже больше, чем рождение А-Чэна много лет назад. А может, они оба успели измениться достаточно, и пора уже принять друг друга такими, какие есть. В том, как он берет ее сейчас, нет бережной ласки, которая так раздражала ее когда-то — видимо, все это достается мальчишке. Но если так, пусть забирает, ей никогда не была нужна эта мягкость. Чувствуя, как ее наполняет горячее семя, она кричит от яростного наслаждения, которого ей не хватало столько лет. А когда к ее губам прижимаются его, Юй Цзыюань от неожиданности отвечает на поцелуй, чувствует собственный вкус и знает, что по крайней мере сейчас, в ее постели, он принадлежал телом и мыслями только ей. — Ты мог бы остаться на ночь, если хочешь, — говорит она позже, когда они просто лежат рядом друг с другом. Достаточно равнодушно, чтобы не почувствовать себя отвергнутой, если он откажет. — Почту за честь, моя госпожа. Так просто. Она закрывает глаза, прислушивается к его тихому дыханию. В любой из прежних дней она бы дождалась, пока он оденется и уйдет к себе, а после заварила те же травы, что дала А-Ли. Но сейчас она не торопится встать с постели. Если ей суждено понести от него сегодня, пусть так и будет. *** Весенние картинки Не-сюна, что они засматривали до дыр в Облачных глубинах, где не врали, там сильно не договаривали. На пожелтевших от частого использования страницах только и было отличий, что позы и одежда, на самом же деле различалось все, даже удовольствие было разным. Делить ложе с другими людьми оказалось очень приятно, но иногда до жути неловко. Не с Цзян Чэном, конечно, — с ним после нескольких неудачных попыток они разобрались и все стало просто. И не с шицзе — с ней, наверное, невозможно чувствовать себя плохо. А с дядей Цзяном сложно. Возможно, если бы он передавал Вэй Усяню энергию, а не наоборот, обоим было бы легче. Иногда ему даже хочется попросить об этом, просто чтобы убедиться. Но и предложить дяде Цзяну такое неловко. Да и не изменит это ничего: не Цзян Чэну же ему энергию передавать. Остается благодарить богов, что ему не приходится совокупляться с госпожой Юй. И радоваться, что теперь у него опыта в играх в тучу и дождик даже больше, чем похвалялся перед шиди. — Ты съел весь суп! — Цзян Чэн встречает его с порога обвинением. — Сам виноват, надо было сразу идти. — А я знал, что тебя на кухню понесет?! На самом деле, суп он съел не весь сразу: сначала его угостила шицзе, а уже после, возвращаясь из ее спальни, он снова завернул на опустевшую кухню и доел остальное — отчасти, из вредности, чтобы не досталось Цзян Чэну. — Наверняка тебе шицзе еще сварила. Вот и не жалуйся. — Да! Но мне пришлось его ждать! Вэй Усянь только смеется в ответ. Теперь даже споры с ним заводят, хочется не подраться, а подмять под себя, облапить везде. — Устал, — заявляет он, распластавшись по кровати, и Цзян Чэн тут же забывает про суп. — Что значит устал? Давай, времени мало осталось. Он больше всех тогда переживал из-за пропадающих духовных сил, а потом с таким рвением кинулся их восстанавливать, что иногда Вэй Усяню кажется, что он бы весь день проводил с ним за парным совершенствованием, будь такая возможность. Не дожидаясь, пока он встанет с постели, Цзян Чэн садится верхом на его бедра, лезет к нему под одежду, принимаясь стягивать штаны. — Ого, как ты нетерпелив. — Да тебя пока дождешься, завтра наступит! Раздевайся, а то так и будешь в одежде. Вэй Усянь только смеется и качает головой. Ему уже интересно, что будет дальше, поэтому шевелиться он теперь точно не собирается. Несмотря на угрозы оставить его так, Цзян Чэн все-таки развязывает на нем пояс, разводит полы накидки и нижней рубахи, оголяя грудь и живот. А потом принимается стаскивать одежду с себя, откидывая ее, вещь за вещью, на край кровати. — Нет бы сапоги снял, — замечает Вэй Усянь осуждающе, приподнимается немного, чтобы дотянуться до Цзян Чэна, погладить. — Я снял. — Да не свои, мои. — А твои мне без надобности, сам потом снимешь. — Эх ты… Вот попросишь меня когда-нибудь, а я тебе тоже откажу. — Когда это я у тебя что просил? И ты сейчас не просишь, жалуешься только. — А если попрошу — снимешь? — Смотря как попросишь. Иногда под вечер Вэй Усяню кажется, что член уже не поднимется после такого частого использования, но то, как Цзян Чэн ерзает по нему, пока раздевается, действует безотказно. Когда Цзян Чэн, стоя над ним на коленях, приподнимается и начинает растягивать себя пальцами, то и дело добавляя побольше масла и капая излишками на него, у Вэй Усяня стоит уже так же крепко, как утром, когда они были у заводи. Напоследок Цзян Чэн проводит скользкой от масла ладонью по его члену и, устроившись поудобнее, садится, впуская в себя почти разом. От его напора Вэй Усяню кажется, что это Цзян Чэн его сейчас берет, а не наоборот — резко, быстро, выматывающе. Только и остается, что придерживать его за голые бедра, смотреть в красивое лицо с закушенной губой и прикрытыми глазами. Они тут же распахиваются, стоит улучить момент и поймать в ладонь его член, погладить, слегка сжать. У шицзе глаза светлее, а взгляд ласковый, даже когда они вместе в постели, а черные глаза Цзян Чэна, кажется, могут обжечь, как угли. Теперь он не может двигаться так же быстро, рука Вэй Усяня сдерживает его, вынуждает подстраиваться, но он сильнее сжимается внутри, гладит по груди и плечам, иногда царапая короткими ногтями, и приятных ощущений становится только больше. Цзян Чэн добирается до его сосков, трет а потом стискивает между пальцами — крепко, болезненно, и Вэй Усянь понимает, почему шицзе делала то же самое со своей небольшой грудью: тут же прошивает удовольствием. Он вскрикивает, толкается в напряженное тело Цзян Чэна, и тот усмехается, снова начинает водить ладонями, так, что ставшая чувствительной кожа отзывается зудом и мурашками. Приходится убрать руку с его члена, когда он наклоняется, целует жадно и зло, снова начиная насаживаться размашисто, резко. Он скучал весь день и ему хочется быстрее, Вэй Усянь понимает его: стоит сосредоточиться на движении ци, и ему понемногу начинает хотеться того же, будто не был сегодня ни с кем, кроме Цзян Чэна. Тот достигает сияющего пика, даже не касаясь своего члена, утягивает за собой Вэй Усяня, словно выжимая из него семя и энергию. А потом падает рядом с ним на постель и затихает. — Знаешь, иногда ты меня пугаешь, — сообщает Вэй Усянь, и Цзян Чэн фыркает где-то возле его плеча. — Врешь. Только теперь Вэй Усянь замечает, что на нем по-прежнему надеты сапоги и пытается их стянуть, подцепляя носком задник. А когда это не удается, решает, что пока сойдет и так. За окном уже стемнело, но они точно еще не лягут спать. Вэй Усянь разворачивается к Цзян Чэну, и тот приоткрывает один глаз, проверяя, что он собирается делать. Его губы кажутся обветренными, но когда Вэй Усянь целует его, оказываются мягкими. Не такими мягкими, как губы шицзе, скорее как у дяди Цзяна. А еще он сразу отвечает и пытается просунуть ему в рот язык, будто в соревновании участвует. В общем, поцелуй Цзян Чэну явно нравится, но после смотрит он все равно с подозрением. — Что это ты вдруг? Они целовались, конечно, и раньше, и не один раз, но все же достаточно редко это случалось после соития, чтобы ему было из-за чего удивляться. — Просто захотелось. Не скажешь же, что сегодня представлял его, пока целовался с его отцом… и когда с шицзе — тоже. Иногда кажется, что Цзян Чэну почти не нужен отдых: полежав немного, снова придвигается ближе. А заметив в своей постели его сапоги все-таки садится и стаскивает их с него, мстительно закидывая в разные углы комнаты. Куда-то туда же отправляет и штаны с остальной одеждой. На этот раз Цзян Чэн не говорит ему перевернуться на живот: ощупав между ягодиц что-то тихо ворчит, снова тянется за маслом. Потом чуть грубовато сует пальцы ему в зад, смазывая и растягивая уже переставшее ныть после его утренних стараний, но наверняка до сих пор достаточно податливое нутро. Вэй Усяню нравится это ощущение. Он сжимается вокруг пальцев и довольно жмурится от приятного тепла, расходящегося по телу от этого движения. С членом внутри будет еще лучше. — Только в этот раз не тяни, как утром, ладно? Побыстрее давай, — говорит Вэй Усянь, когда пальцы из него исчезают, упираясь пятками в постель и разводя согнутые ноги шире. — А говорил, что устал. — Опасный огонь в глазах Цзян Чэна становится ярче, и Вэй Усянь заранее знает, что будет весело. — Так мне же почти ничего не делать, лежу вот, жду. Цзян Чэн все-таки вставляет ему разом, на всю длину, как он и ожидал. Двигается он не так бешено, как недавно, но все равно достаточно быстро, чтобы от толчков подбрасывало на постели и сбивалось дыхание. Вэй Усянь хватается за плечи Цзян Чэна, чтобы удержаться на месте. Ему немного больно и очень хорошо. Второй раз можно продержаться дольше, и спешить им больше некуда. Словно до этого выполняли задание, а теперь просто делают что-то для себя, дурачатся. Привыкнув к ритму, Вэй Усянь перестает цепляться за Цзян Чэна, обхватывает его ногами и иногда царапает спину, потому что за это Цзян Чэн вбивается в него еще глубже. Когда Цзян Чэн, будто в ответ на его прошлые слова, закидывает его на себя и с силой шлепает ладонью по заду, заставляя двигаться, он наклоняется и кусает его за плечо и только после начинает приподниматься ненадолго и снова насаживаться, сжимаясь вокруг члена Цзян Чэна. Они уже достаточно хорошо знают тела и привычки друг друга, иногда нарочно делают так, как не нравится — но это ничего не значит, как драки не всерьез или попытки утопить друг друга в озере. Тоже игра. Вэй Усянь хотел бы, чтобы со всеми ему было так же просто и понятно, как с Цзян Чэном. Они едва не падают с кровати, когда Цзян Чэн снова решает перебраться наверх, и Вэй Усянь хохочет так, что кажется, будто на этот раз никакого сияющего пика им достигнуть не удастся. Но им, конечно, удается. Вэй Усянь уже начинает задремывать, когда в голову приходит одна мысль, беспокоившая его с вечера, а потом успешно забытая, и он аж подскакивает на месте. — Вспомнил! — Что? — Цзян Чэн отзывается сонно и без интереса, но Вэй Усянь слишком хочется поделиться неожиданным открытием. — Курильница, которой мы заменили в зале ту, что сломали. Я ее видел сегодня в кабинете дяди Цзяна. — Не мы сломали, а ты. — Ну, Цзян Чэн, какая разница! Но он все равно продолжает настаивать на своем: — И новую притащил тоже ты. Рассказывал, что удачно выторговал в лавке в городе. — Да ну, откуда бы я такие деньги взял? Унес из покоев бабки Юй, она как раз гостила у нас тогда. А уже ее курильницу заменил на ту, что из лавки, она все равно сослепу не заметила. — Что?! — теперь Цзян Чэн окончательно проснулся. — Ну а что было делать? — Вот она тебя за это и прокляла, наверное! — заявляет Цзян Чэн с таким видом, будто вдруг перешел на сторону бабки Юй, хотя сам тоже никогда ее не любил. — А вас всех за что? — За то, что с тобой, дураком, связались! — Теперь Цзян Чэн задумывается, выглядит серьезнее. — Ты отцу про нее рассказывал? — Когда? Я только вспомнил, что это она. — Завтра скажи. — Скажу. — Вряд ли, конечно, дело в бабке Юй, но мало ли… Признаваться дяде Цзяну в том, что стащил курильницу, стыдно, но тот всегда с пониманием относился к их шалостям, так что, наверное, и тут не рассердится. Для начала надо было уточнить другое, важное: — Если вдруг и правда она, и проклятие снимет, мы же не перестанем с тобой ну… совершенствоваться парно? — Зачем? — Цзян Чэн выглядит скорее смущенным, чем удивленным, и Вэй Усянь закидывает на него ногу, решив не отставать, пока не согласится. — Просто так. Тебе не нравится что ли? — Нравится. И что теперь? Конечно, нравится, Вэй Усянь же видит. И ему тоже нравится, именно с Цзян Чэном. — И ничего. Значит, будем и дальше продолжать. Будем спутниками на пути самосовершенствования, вот. Оказывается, до этого Цзян Чэн только казался смущенным, а теперь смущается по-настоящему: краснеет, упирается ему в грудь руками, пытаясь отпихнуть. Но Вэй Усянь цепляется за него крепко. — С ума сошел, что ли? Это же только для супругов! Нет, иметь такую жену, как Цзян Чэн — на это Вэй Усянь, пожалуй, все-таки не согласен. — Ладно, тогда просто будем заниматься этим по-дружески, без пути самосовершенствования. — Так уже лучше, — соглашается Цзян Чэн, снова устраиваясь рядом. Вэй Усянь не смотрит на него, но чувствует его радость и от нее ему тоже хочется улыбаться.