Like an animal/Животное

— Я убью тебя. — шепчет он яростно. И я цепляюсь в поводок обеими руками и отвечаю: — Хах, ну что же, попробуй. Только сделай это быстро. И желательно, доведи до конца… если тебе хватит отваги в этот раз. Он рычит и дёргает на себя. Ему не хватит. Не хватит отваги. Как и в прошлый раз, как и во все предыдущие. Он никогда не доводил до конца, всегда оставлял меня на грани. Давал шанс выжить… да кого я обманываю, он следил, чтобы я выжил. Делал для этого всё. И всегда. — Ну что же ты замер? Не знаешь с чего начать? Оу, или в тебе проснулось сочувствие к своему ста-аршему брату? А, Детские косточки? — я выбешиваю, вывожу его специально, нарываюсь, делаю всё, чтобы только увидеть его оскал. Чтобы почувствовать силу ударов, твёрдость его костей на моём черепе, а если я постараюсь лучше, то и зубов. Да, я сам напрашиваюсь на избиение, сам подвёл наши отношения к этому краю, сам воспитал в нём властность и жестокость, несдержанность и нетерпимость, и уверенность в своей правоте и превосходстве всегда и во всём. Да, мой младший братик, весь мир может ошибаться, но только не ты. Ты прав всегда и во всём, о Великий Папайрус, мои маленькие сладкие Детские косточки. Я выкручиваюсь, выдираю ошейник с цепких длинных пальцев. Он какой-то не такой сегодня, слишком мягкий, даже мои выходки и то, что огрызаюсь я сегодня слишком уж нарвано не помогает: — Почему я до сих пор стою на ногах? Неужели Великий Папайрус передумал убивать слабого, но такого наглого брата? Боишься остаться один? Боишься, не над кем будет доминировать? А? Бос-с-с? Он вздрагивает, скрипит зубами, натягивает ремешок сильнее. Настолько сильно, что мои ноги практически отрываются от земли и я стону, цепляюсь пальцами обеих рук за крепкую шипастую кожу и сиплю улыбаясь: — Решил поднять меня на собственный уровень, босс? Боюсь, для такого низкоКостного меня это слишком высоко. О, да, я прекрасно знаю, как его это бесит, как он ненавидит когда я выдаю глупые несмешные каламбуры о нашем росте и когда его так называю… тоже ненавидит. Босс. Помню, как впервые слетело с моих губ это прозвище. Это было давно, когда он ещё не был таким взрослым, не был таким сильным и высоким, но несомненно уже был Великим. О, я помню тот его хук справа. Он тогда ещё не умел контролировать силу ударов, потому я попрощался с зубом, а он — с братом… на неопределённое количество часов. Я не помню сколько был в отключке, но когда очнулся в его объятиях, чувствуя на своём окровавленном черепе его слёзы… больше не смог держаться. Да, я больной. Больной, ненормальный ублюдок, отбитый на всю голову псих, мазохист если хотите… не знаю ещё какими словами можно охарактеризовать степень моей аморальности. Она наверное равна только степени отвратности и испорченности нашего мира. И такой моральный урод как я в него чудесно вписывается, а вот мой брат тогда в него не вписывался абсолютно и… мне надо было помочь ему вписаться. Я так решил тогда, сделал вид, что это было ради него, ради его блага, а совсем не в утеху своих порочных мыслей и абьюзивных наклонностей, дикой жажды и желания быть жертвой. Быть его жертвой. "У тебя сильный удар. Достаточно сильный чтобы доказать своё право быть сверху. Ты победил." — сплюнул я на пол кровь, что сочилась с места утерянного клыка и добавил: "Мне стоит стать на колени и официально провозгласить твоё превосходство… босс?" Ох, как он тогда злился, как свирепствовал, с каким остервенением доказывал, что не хочет быть боссом, не хочет быть "главным", что просто хочет, чтобы я перестал быть таким ленивым бесполезным и слабохарактерным куском дерьма и мы были на равных, чтобы он без стыда мог называть меня братом. Но я не хотел. И сейчас не хочу. Хочу, чтобы он сжал сильнее. — Ну так что… босс? Хочу, чтобы сделал больно. И мою шею сжимает его рука, ноги отрываются от земли окончательно и я барахтаюсь в воздухе, словно пойманная рыба, сиплю и скалюсь, руками царапая его запястье через тёмно-красную ткань перчатки. Почему тёмно-красную? А чтобы не так заморачиваться с выведением пятен от моей крови, которые отстирывать приходится не так уж редко, потому что я нестабилен, нетерпелив, ревнив и жаден к его вниманию. И я никому не позволю занять своё место возле него. Под ним. Никогда. Он выворачивает мои пальцы до хруста и подтягивает к своему лицу настолько близко, что я чувствую запах его дыхания. Душу скручивает предвкушением, она вибрирует под рёбрами на каждый его горячий выдох, наполняясь предательской влагой и я щурю глаза, и рычу через зубы, нагло и вызывающе демонстрируя золотой клык и показное неподчинение. О-о-о, это отдельное искусство. Притворство, доведённая до идеала, профессиональная игра театра одного актёра. Мне же надо чтобы он верил что наказывает, а не доставляет удовольствие, иначе… сомневаюсь, что он продолжил бы делать всё это, если бы я… просил. — Ты опять нарываешься на порку, ленивый мешок мусора?! И я дрожу от этих слов. Только не от страха, как думает он, а от предвкушения. Последний раз мне попадало такое счастье наверное недели три назад, а это просто пиздец как давно и я грызу губы и царапаю пястные кости, не в состоянии сдержать возбуждение: — Положишь меня к себе на коленки, босс и отшлёпаешь, словно непослушную школьницу? Ох, кажется, я немного перестарался и кажется, у меня сегодня будет прекрасный вечер, потому что после моих слов Папайрус аж переменился в лице. На побледневшем резко черепе ярко красные горящие зрачки и острые скулы, что вдруг покрылись красным же румянцем, выглядели настолько угрожающе вкупе с его выставленными в оскале зубами, что последующее всхипывание даже изображать не пришлось, вырвалось само. — О, нет, видимо рук моих тебе действительно не достаточно, чтобы понять чего я хочу от тебя. Слишком мало для такого упёртого ленивца как ты? Слишком слабо?! О, да, Папс, мне действительно мало твоих рук. Мало, недостаточно, их никогда не бывает достаточно, их всегда мало, словно бы я хотел не только ударов. Обычной боли всегда кажется мало, она всегда такая поверхностная, мне нужно что-то другое, что-то ощутимее, что-то острее, что-то ещё, но что же? — А ну, пошёл! — рычит он и меня бросают на пол. Горло больше не давит ошейник и я могу вздохнуть свободно. И куда мне идти? Папс не утруждается объяснениями, просто хватает за ремешок и тянет. Наверх. По лестничной клетке, где я подскальзываюсь и стукаюсь коленкой, к коридору, в который меня выволакивают уже практически на лопатках. Он, конечно же, не стал дожидаться, пока я поднимусь на ноги, просто тянул за собой. Упрямый, сильный, жёсткий. — Ты ведёшь меня в спальню, босс? Неужели хочешь уложить меня в кроватку и почитать на ночь? — Да, ты пожалуй прав, я хочу уложить тебя. На лопатки! Но поскольку обычные тумаки на тебя уже не действуют, да и я тебе обещал порку… — он сглотнул как-то странно, — Ещё не поздно извиниться, Санс, ещё не поздно дать заднюю. Не будь безвольным куском дерьма, хватит валяться по полу и нихрена не делать. Или я тебя действительно выпорю! У меня уже такое впечатление, что ты получаешь от этого какое-то извращённое удовольствие! Я вскидываюсь. Он знает? Неужели, он догадывается о моей маленькой тайне, неужели, мне не удаётся настольно хорошо скрывать свое неправильное удовольствие, насколько я надеюсь. Смотрю испугано. — Молчишь? Опять молчишь, Санс?! Я выбью из тебя это, эту твою ленивую бесхребетность, вот увидишь, ты либо проявишь характер, либо будешь просить пощады. О, ты будешь умолять меня! И меня волокут в комнату. Свою комнату. И я замираю. От того, что не видел её уже около полугода, от того, что боюсь даже пошевелиться, чтобы не нарушить его идеальную чистоту и порядок, от того, что меня наклоняют вперёд и руки привязывают над макушкой. Прямо поводком к кованой высокой спинке кровати. Слишком низко, чтобы выпрямиться и приходится стать на колени, через гнутые кованые прутья осматривать заправленную красным бархатом кровать, сжимать пальцами холодный чёрный металл и всхлипывать, когда тело вдруг подкидывают в воздух и с размаху приземляют на подсунутую ногой банкетку. Слишком удобно. Слишком мягко, чисто, комфортно. Запястья натирает кожаный поводок, подвздошные утопают в мягкой сидушке, только коленям немного твёрдо и холодно на полу. И немного боязно. Они дрожат, выбивая быстрый ритм. Тук, ту-тук, тук… Кость о дерево. Что ты задумал, братец? Я таю от предвкушения. — Проси прощения, проси и я отпущу тебя, Санс. Мотаю черепом упрямо, пытаясь завернуть голову, увидеть через плечо его фигуру, стоящую прямо за мной, позади, так близко, совсем рядом. У нас небольшие комнаты в доме, между нами не больше полуметра, а учитывая мою позицию возле кровати на полу может и ещё меньше. — Проси, даю тебе последний шанс! Не доводи меня. — его голос, словно рык животного, я так люблю его слышать, так люблю его резонирующий хриплый бас. — Не буду. — собственный голос срывается не то в шепот, не то в шипение. Ну давай же, сколько можно тебя ждать, Папс. Бей же! — Ты сам напросился. Сам виноват! И я слышу бряцание металла пряжки его пояса и шуршание кожи о ткань, округливаю глазницы и всхипываю, когда красную водолазку задирают выше лопаток, а с таза стягивают бриджи: — П-папайрус? Свист, щелчёк выправленной полосы чёрной кожи о белые кости. — А-а-ак-х-х! — О, ты вдруг вспомнил, как меня зовут? Взмах и вновь обжигающая полоса ложится от нижних ребер, через половину дрогнувшего позвоночника и на копчик. Жжёт, режет, пульсирует. — М-м-в-ф... Извините, босс, забылся. — отчаянная фраза, последняя моя фраза, что я смог бы сказать относительно нормальным голосом. Он ломается, срывается в скулёж, в шипение, в вскрики и стоны. Играет интонацией, вторя размашистым ударам его пояса о мои тазовые кости. Хлёсткие, режущие касания. Седалищные горят, также, как и мои щёки, сочленения ноют, наполненные красной влагой, симфизы вспыхивают, роняя предательскую сочащуюся магию. Возбуждение пульсирует в воздухе. Это конец. По позвоночнику собираются вместе и скатываются мелкие росинки пота, я закусываю пястные кости, подтягиваясь на руках и роняя сиплые всхлипы вместо вдохов и стоны вместо выдохов. Папайрус рычит… кажется, или… я не уверен… Под копчик ныряет что-то твёрдое и колючее. Опускаю глаза. За болтающейся красной тканью водолазки ничерта не видно, скулю от разочарования и резкой острой боли. Копчик, видимо уже покрытый пленкой магии, резко оцарапали изнутри. Его пальцы — понимаю. И перед глазами плывёт. Запрокидываю голову назад и между челюстей вдруг вклинивается острая фаланга, а вслед за ней ещё одна, раздвигая и так не слишком-то плотно сжатые зубы, скользя по пересохшему мигом языку и позволяя слюне выскользнуть вниз и прочертить ниточку от моего лица в его крупной ладони к полу. Дышу часто. — Какого же ты хрена так выглядишь, что ты делаешь со мной, на что ты меня толкаешь!?! — судорожный шёпот, горячий. С его рта в мой висок и красным острым кончиком длинного горячего языка по краю широко открытой глазницы, по контуру скулы к линии подбородка и шеи. — Проси, Санс, просто попроси, скажи это ебучее "извини" и беги от меня! Или я воспользуюсь ТЕМ, что ты сформировал там внизу и не посмотрю, что ты мне брат. — клыками между шейных позвонков, широкой грудной клеткой по лопаткам, подвздошными по покрытым красным экто седалищным. Мне стыдно и страшно, я горю, сгораю от пошлости ситуации, от унижения и осознания, что вот оно, то острое, вот моё "больше", вот моё "сильнее" и "ощутимее", что я хотел. Потому что рук мало. И я хочу чувствовать на себе не только их, я хочу чувствовать на себе зубы. Тебя всего хочу чувствовать! На себе, в себе! Внутри! Доминируй!!! — Иди ты… — едва выговариваю слова из-за пальцев, что до сих пор во рту, от того, что задыхаюсь от температуры его дыхания на своей шее, от остроты его клыков на моих шейных позвонках, от твёрдости его члена, что вдруг упёрся там внизу и толкается с пошлым влажным чваканием проскальзывая внутрь и я кричу и выгибаюсь, от резкой боли, что несёт немыслимое удовольствие, от его рук, что тянут череп, запрокидывая на себя, натягивая ремешок, давя ошейником до синих звёздочек перед глазами. Сиплю и кусаюсь, выпячивая таз назад, прогибая поясницу до предела, подставляясь, чтобы очередной толчок не превратился в смазанное движение, чтобы почувствовать всю длину, насадиться полностью, достать до какой-то пульсирующей спазмирующим удовольствием точки глубоко внутри моей магии. Да! — Тебе не больно! Не вопрос, утверждение. — Ты мокрый, влажный настолько, что течёт по бедренным костям. Ты хотел, ты сам хотел! Ты грязный извращенец, похотливая шлюшка, Санс. Скажи, как давно ты пускаешь на меня свои слюни? Как давно хочешь меня? — н-Н-х-ха-А-ах… — очередная головокружительная серия движений. Я не могу ему ответить, не могу ему сказать и слова. Я забыл слова, я забыл себя. Я больше не я. Я — зверь, похотливое животное, я — магия, я — одно сплошное эрогенное пятно, экто-тело, что существует только лишь для того, чтобы принимать в себя твой член, Папайрус. Глубже, да, сильнее, ещёсильнее, быстре-е-е… а-А-АК-Х-х… — Давно! — кричу, смешивая хриплый голос со стонами, скребу пальцами старую кожу ремешка. — Тогда проси! — рычит под влажное хлюпанье, под скрипение несчастной спинки кровати, в которую я вцепился чуть ли не зубами. Скулю, едва помня себя, теряясь в накатившем ноющем блаженстве, в болезненном экстазе, в скручивающем раз за разом оргазмическом удовольствии: — Прошу тебя, пожалуйста, ох, я прошу! Трахни меня ещё. Ещё! Ты сильнее, ты со… мва-а…а-хах… ты создан для того, чтобы быть сверху, бос-с! Мв-в-г-х-х… — Папайрус! Не босс, Санс. Не босс! Ты даже сейчас меня бесишь специально? Просто закройся. Заткнись! Влага языка на разгорячённых хрясточках, тонкие струйки его слюны, стекающие по лордозу, выгнутому в приступе страсти, накрывшей похоти, следы зубов… Ах, П-папайрус, ещё, жёстче, мои сладкие косточки, трахни меня жёстче! М-м-н… Запястья горят на месте где уже не жмёт, не стискивает шероховатая от времени кожа, а кости вдруг обвивают конечностями, вздёргивают в воздух, кладут на бархатную мягкую ткань. Его руки на мне. Голое тело. Моё, его... Это же кровать. Его кровать! — Пап-пай…ах-х… я… нг-г… испачкаю. — слишком страшно. Я боюсь, но вовсе не наказания, вернее не так, боюсь, что моим наказанием станет лишение, что выгонят, боюсь, что больше не коснуться, не подпустят, что больше не воспользуются. — На спину! И чтобы я больше не слышал от тебя ни слова, раз ничего умного сказать ты не можешь, Санс. И ноги разведи по-ши-и-ире. Длинные пальцы сжимают горло даже качественнее старого шипастого ошейника. Длинные пальцы ведут вниз, медленно, отсчитывая рёбра, оставляя на них красные сочащиеся царапины. Острые когти скребут по дрожащим бедренным костям, стоящую колом красную магию сминают в ладонях. Чужое экто пульсирует внутри, распирая и заставляя ронять всхлипы и слёзы. Мне так хорошо. Остро, больно и полно одновременно. Давящая ладонь на солнечном сплетении, фаланги, что оставляют борозды на белых костях, толчки и удары подвздошных о запрокинутое кверху тазовое дно, ладони, что прижимают мои колени к плечам, острые зубы в таком нужном оскале, тихое рычание, яркие огоньки красных зрачков и красный же румянец на чётко-очерчённых скулах. Люблю тебя, брат! Как же неправильно, как же противоестественно, гадко и противно, отвратительно для всех остальных, просто невероятно прекрасно для меня. Люблю больше жизни! Он вбивается, он двигается, он берёт. Жёстко и глубоко, до упора, так, как только хочет сам. И того, кого хочет. А он, чёрт побери, хочет: — Ещё! Да, Санс, вот так, двигайся и не молчи, хочу слышать твои стоны, м-м-х… И я стону для него. Двигаюсь и стону. Всё для него! Всё, что хочет. Всё, что только попросит. Всё, что прикажет! Ведь он МОЙ зверь. Жёсткий, самодовольный, нетерпимый, властный. Животное, которое я воспитал для себя сам, создал своими руками. Монстр, с которым имею право быть только я. Исключительно я! Рядом с ним. Возле него. Под ним.