«Считается, что первая любовь чудесна, а чудесней всего — когда рвётся эта первая связь. Вы наверняка слышали тысячу попсовых песенок на эту тему: опять какому-то дураку разбили сердце. Но первая сердечная рана всегда сильнее всего болит, дольше всего затягивается и оставляет самый заметный шрам»
На вокзале я ныкаюсь между стендом со всякой бумажной писаниной и полкой с жареными орехами, потому как мне от чего-то тревожно и страшно. Всё вокруг, включая мой собственный кейс с ноутбуком, маленький чехол с укулеле и крошечный мини-чемодан цвета сливового джема, кажется мне незнакомым и разрушающим мой сердечный ритм. Приходится сидеть на круглом бетонном шаре в углу и нервно осматривать свой билет, повторяя шепотом: «Пятый вагон, третье купе, двенадцатое место, Мацкевич Милош, Мадрид-Лиссабон». Я хоть и произношу это тихим охрипшим голосом, но в моей голове он звенит колоколами, от этого я судорожно оглядываюсь и еще крепче вцепляюсь в билет. До отправления полчаса, поэтому я сливаюсь со стенами и потолком и не отсвечиваю. На вокзале Аточи душно, майка на мне кажется липкой, но я не убегаю к подвесному кондиционеру, а качаюсь на бетонном шаре, как на кораблике. Воды осталось на два-три глотка, но мне страшно даже встать из своего импровизированного убежища. И, наверное, я привлекаю слишком много внимания, потому что молодая испанка с копной кудрей хлопает меня по плечу и с беспокойством уточняет: — Te sientes mal? Llame a un médico? Я плохо знаю язык, но интернациональное «медико» наводит на верную мысль, поэтому резко качаю головой: — No, gracias! No… médico. — Está seguro? Второй вопрос мне с трудом понятен, но я на всякий случай еще раз качаю головой и отделываюсь парой убедительных «no-no». Девушка с сомнением соглашается и крепко сжимает мне плечо, видимо, ободряющим жестом. Я отвечаю короткой улыбкой и даже машу ей на прощание. Она такая же темноволосая, как Карло, а ее бронзовый оттенок кожи, заалевший под испанским солнцем, тоже кажется мне знакомым. Поэтому ее добрый порыв вызывает лишь тупую боль в районе желудка, куда сутками ранее кулак Карло зашел с хорошего размаха. Нехорошо, надо просто терпеть и ждать поезд, терпеть и ждать. Но помимо боли я вспоминаю, что последний раз тоже ел вчера в «Ультимасе» овощные тапас с гуакамоле в перерывах между нашим последним сексом и тем самым ударом, после которого я, «пута полака», как крикнул мне вдогонку Карло, летел из квартиры пулей. Я вообще с трудом складываю пазлы, но головоломку с «путой» получилось разгадать по-обидному быстро: для подтянутого испанца, выпившего чуть больше нужного, я резко растерял все свое очарование после дурацкого признания в нелюбви. Мы познакомились месяц назад на сиесте в Малаге, и я сразу расставил все точки и запятые: в отношениях не нуждаюсь, но достаточно одинок, чтобы залезть в чужую постель. Карло не стал церемониться, взял меня в прихожей, а я довольно прогибался, ощущая, что даже такой перепих на скорую руку — отдушина. Но в итоге я не уехал утром, не уехал следующим днем, а через неделю вообще послал к чертям планы и согласился на его авантюру. Мы съехались за неделю, и его небольшая квартирка на Серрано стала нашим постоянным местом свиданий. Привыкнуть к его рукам труда не составило: испанцы умели возбудить в людях что-то первобытно-жадное, от чего даже неопытный я плавился в ничто быстрее джелато. Но любить Карло? К этому я не был готов. Поэтому, когда после «Ультимаса» и тапас жадный до моих откровений Эстабьен пылко приобнял и спросил игриво, хочу ли я стать его amante , пришлось отвечать честно. И незаслуженно получить в живот за свои неслучившиеся чувства. А теперь сидеть и трястись, не зная, захочет ли Карло присоединиться к нашему отпуску. — Куда поедем, mi príncipe ? Италия? В Сцилле просто волшебно, там потрясающее море, тебе понравится. Не хочешь? Ты такой бука! — он лежит голым на смятых простынях и наугад тычет пальцем в карту. — Нидерланды? В прошлом году отмечал в Харлеме юбилей, там абсолютно чудно, все такое кукольное. Тоже нет? — хмурится, когда я качаю головой. — Я говорил, что в Испании проездом, мне нужно в Португалию, Карло, я не шутил. — Да-да, значит, Португалия! — Ты поедешь со мной? — Конечно, guapo , я могу позволить себе маленький отпуск. Мне казалось, что мы друг друга поняли: до него дошло, что я не вечен, до меня — что у нашего романа есть финал, причем, судя по всему вполне цивильный и романтический. Я даже представлял, как мы жадно целуемся под башней Торри-ди-Белен и расходимся в разные стороны под самые романтичные песни в моем плейлисте. Оказалось, что наше видение не совпало: Карло был уверен, что Португалия — это туда-обратно, а обратно — это навсегда и обязательно к нему слизывать вязкие сливки с его груди под «Королеву Шантеклера». — Aquí está él ! — голос раздается прямо над моим ухом, и я снова вижу испанку. На этот раз она не одна, держит спутника за руку и обеспокоено указывает прямо на меня. А пока я рассматриваю такие же потертые черные конверсы, как и на мне, незнакомец присаживается рядом и с удивлением восклицает: — Милош, какие люди! А во мне все гудит в новой силой, и я едва не рву билет, сжимая его с такой отдачей, что кончики моих пальцев белеют. — Анжи? Как? В смысле, — я запинаюсь и стараюсь не пропускать гласные от волнения, — какого черта? — Я удивлен не меньше твоего. Клаудиа сказала, что какому-то chico dulce плохо, и мы вернулись проверить. Кто же знал, что это ты! — Chico dulce? Это хорошо или плохо? Я не понимаю по-испански. Клаудиа мило улыбается, потому что польский ей тоже не знаком, наш разговор для нее — словно помехи телевизора. — Это значит «милый мальчик», для неё все мальчики — милые, — смеется Сташек, а мне с трудом удается не упасть в обморок от его радушия. — Со мной все хорошо, ты можешь идти, — бросаю холодно, стараясь откатиться на шаре подальше, но тот привинчен к полу. Впрочем, мой жест всё равно прозрачно понятен, и Анжи смущенно отодвигается, пропуская ко мне воздух и возвращая самообладание. — Ты уверен? Может, воды? Или попросить Клаудию принести эспрессо с мороженым? За углом отличный кофе! Ты же еще любишь сладкий кофе? — Нет, не стоит, просто иди. Все хорошо, спасибо за помощь. Он еще раз кидает на меня взгляд полный огорчения и встает, поправляя мятые брюки-карго. — Claudia, puedes dejarnos solos un rato? — мягко просит Анжи. Его подруга с удивлением кивает, прощается и скрывается за поворотом, махнув рукой. — Я попросил её оставить нас ненадолго, — объясняет он и хлопает по карманам. — Все еще куришь? Я курю, но не сейчас, не с ним и не тогда, когда есть шанс столкнуться с Карло, поэтому с досадой открещиваюсь. — Что тебе нужно? Мы вроде все решили в прошлом году, — почти беззлобно выдаю я, приподнимая брови. Но смотреть прямо ему в глаза всё еще страшно: Анжи — моя личная «пута полака», как я для Карло. И его выбритые почти под ноль виски, пробитый хрящик уха в чернявых металлических колечках, пухлые губы равняются трем проплаканным в баре ночам. — Эви! — восклицает он, а я вскакиваю в ту же секунду, чтобы заорать. — Я тебе не Эви, Анжи, забудь это уже и пойми, что я видеть тебя не желаю! На нем лица нет. Сташек крепко сжимает в руках пачку от сигарет и с обидой парирует: — Зачем ты так? А я и ответить нормально не могу — так больно по мне ударила его прошлогодняя выходка. Просто качаюсь из стороны в сторону и мнусь, как дурак. И на колечки в ушах не забываю взволнованно пялиться. — Послушай, я только перестал себя сравнивать с панельной девицей. У меня и так до черта проблем, я не уверен, что вывезу еще одно новое прозвище. — Но я больше так не думаю… Милош, я изменился. Я горько улыбаюсь, делая шаг назад: — Больше не думаешь, что я «подстилка для мужиков»? Он отшатывается, как от хлесткой пощечины, смотрит виновато. — Нет. И, — его темные зрачки расширяются, пока он бегло изучает мое лицо, — прости меня. Я был идиотом.***
— Эви, детка, иди сюда! — Санта подлетает ко мне с ядовито-розовым бра и игриво обвивает этого пушистого питона вокруг моей шеи. Ее пальцы откручивают колпачок от блеска для губ, и Сантина густо мажет мои губы пунцовым. — Конфетка! Ты просто блистаешь, моя милая. Я смущенно улыбаюсь, поворачиваясь к зеркалу. Санта поправляет упавшую с плеч лямку моего шелкового пеньюара длинными ногтями и кокетливо целует в шею. Ее черная помада оставляет на моей коже мрачный след, а она задорно хохочет, прижимаясь к спине грудью. — Ты выглядишь волшебно, я серьезно. А этот цвет на тебе смотрится бесподобно, — доверительно шепчет она, рассматривая мое отражение. Мой светлый парик-каре щекочет щеку, и я прикасаюсь к себе, проводя рукой от скулы до виска. Таким я себе тоже нравлюсь: женственным, обновленным, с загадочным флером незнакомки из фильмов шестидесятых. — Ты правда так думаешь? Она кивает и еще раз сжимает плечо. — Да, детка, да. И я готова расписаться под каждым комплиментом. — Я боюсь. — Так, выше нос! Это клуб, а не эшафот, поэтому всё пройдет замечательно. Станцуешь один танец, я получу приз, ты — неплохой гонорар. Все в плюсе! Я вижу плюс только в пачке злотых, но все равно киваю. В конце-концов меня никто не тащил сюда насильно, а Санта, в быту Санс, вообще десяток раз уточнил, точно ли я согласен на эту авантюру. За кулисами мы еще раз прогоняем номер, я и остальные «девочки» в тишине репетируем несколько сложных па, где мне досталась роль «поддержки». Санс поправляет мой парик, мягко обнимает и сообщает: — Мы следующие. Все помнят выход? — она менторским тоном перечисляет наши имена. — Лола, Стафа и Олли, не забудьте про поворот бедрами к зрителю. Лана, Нэл и Эви, чуть больше сексуальности, вы сегодня богини! Я с трудом ощущаю себя богиней в травести-клубе, но моим «партнершам» явно не убавляют смелости ни пеньюары, ни парики. Совсем недавно на перекуре Стафа-Стефан доверительно поделился, что в «Розетте» выступает давно, это для него-нее место силы, а не слабости, как для меня. — Тебе просто нужно забыть, что ты парень. Сегодня ты Эви, на тебе просто чумовые шмотки, а за твой макияж любая девчонка продаст почку, сечешь? — Стефан курит тонкие сигареты на кортах, его прозрачное платье скаталось к паху, обнажая трусы-боксеры. Он замечает мой взгляд и почти по-девчачьи хихикает, прижимая ладонь ко рту. Когда подходит наше время, меня слегка мутит от волнения. Я в женском тряпье, в сетчатых чулках с ажурным бантом где-то на задворках клубной жизни Кракова собираюсь выйти на сцену ради трех тысяч злотых. Но меня успокаивают шотом на маракуйе и джине и толкают в спину к кулисам. Санта делает жест кулаком, и я киваю согласно, потому что все должно пройти отлично. В отличие от Гран-При по латине, а я тот еще танцор, софитов нет, есть лишь легкая фиолетовая подсветка. Она не слепит глаза, дает возможность аккуратно встать на свое место на сцене и оглядеть зал. Мужиков много, студентов — еще больше, пара обычных на вид девиц с косами и хвостиками. Что главное — все пялятся на нас, обсуждают разрезы на легких сарафанчиках. — А вот и наши сладкие девочки! — кричит высокая женщина в облегающем черном платье. Ведущая выше меня на голову, если не больше, она проходит мимо и оглаживает пальцами мои бедра. — Кто тут главный в этом малиннике? Санта машет рукой, перехватывая микрофон и бодро приветствует публику. Пока она говорит, я ненароком рассматриваю вырез на ее груди, вспоминая, как ловко она вставляла накладной бюст часом ранее. Я слегка отвлекаюсь и, когда врубается музыка, замираю на лишнюю долю секунды, чтобы уже через мгновение встать в пару с Лолой. У нее-него тонкая талия, и моя рука ложится, как влитая. Мягкая ткань под моей ладонью кажется невесомой, и мне становится легче. Следующий шаг я уже делаю уверенно, скользя туфлями по паркету. Меня не пугает небольшой аккуратный каблук: мужская обувь в латинских танцах не сильно ниже, поэтому мои шаги точны и дерзки. И каждое па, каждый поворот бедер пробуждает во мне что-то невообразимое. Я с трудом осознаю, что сегодня я не ведущий, а ведомый, сегодня я Эви, мне можно быть плавной, страстной, кокетливой. Под хлопки зала я кружусь каруселью по сцене, ловлю почти влюбленный взгляд Санты на долю секунды, и мы обмениваемся счастливыми улыбками. Лямка от пеньюара опять сползла вниз, но и это меня уже мало волнует: я растворяюсь в ритмах латин-попа. Все кончается быстро: наш номер короткий, мы ловим свою минуту славы, я — купюру от престарелого усача из зала. Санта утаскивает нас за сцену пить игристое и целоваться. Некоторые сразу прощаются с образами, сдирают парики и переходят в баритон, но не я. Позволяю себе побыть Эви еще несколько минут. — Хочешь чего покрепче? — Стефан уже смыл косметику, надел узкие брюки и тонкую хлопковую рубашку «в огурцах». Он выше меня, а без образа еще и в разы мужественнее, но я беру его под руку, плюю на все и иду к бару. Он заказывает мне виски, и мы сидим в уголке под любопытные взгляды зевак. — Они думают, что ты меня подцепил, — догадываюсь я, меня не стыдит это. Даже где-то в глубине чувство удовлетворения греет душу. — Пусть думают, — пожимает плечами парень, а я замечаю, что помада все еще осталась в уголках его губ. — Ты давно танцуешь? — В этом клубе? Нет, здесь просто на заработках. — Нравится? — Смотря что. Я не фанат вот этого всего, но, — тут он наклоняется с ухмылкой и шепчет мне в ухо, стараясь быть громче музыки, — чулки мне все-таки очень идут. Мы смеемся, пьем крепкое и досматриваем программу до конца. Кроме нас выступает еще шесть коллективов, но мне кажется, что лучше нас не справляется никто. Я не обращаю внимания на то, что голова чешется под париком, а губы липнут с непривычки от алой помады — закрываю глаза на неудобства. Мне нравится быть Эви, это странно и по-дурацки возбуждающе. А еще я в какой-то момент понимаю, что Стефан меня кадрит. Или делает вид. Но я все равно невольно отвечаю на этот радар флирта, слегка жеманничаю и стреляю взглядом. — Мне уже пора, — с неохотой тянет он, посматривая на часы, и уточняет, — не хочешь ко мне? Посмотрим фильм, пообщаемся. Кокетство — одно, но прямой нескрытый намек — другое, и я чуть грубее положенного выдаю: — Я не гей. Для него это неожиданно. По крайней мере его выражение лица явно на это намекает. — Нет? Но ты… со мной флиртовал. — Это не специально, просто образ. Стефан не верит мне, но поднимает руки в примирительном жесте. — Ладно, я понял, ты занят. Мне пора, — он наклоняется и мажет по моей щеке сухим поцелуем, — если тебе наскучит твой бойфренд, звони. Мой номер есть в чате Санты. Я остаюсь один. В своем образе Эви, с хайболлом в руке и легким негодованием. Ко мне тут же подсаживается незнакомый парень, но я дерзко его отшиваю, на сегодня хватит впечатлений. В гримерке только Санта, снимает с себя лосины с накладками. — Устал? Я качаю головой: не очень. Мы вместе переодеваемся, но на улицу я выхожу один. Хочется курить и смыть остатки блесток с щек. Распечатываю пачку и зажимаю в губах сигарету, кнопка с ароматом фруктов трескается в зубах. В отражении соседнего здания я кажусь обычным: длинная худи с карманом-кенгуру, шапка-бини, джинсы в рваных дырках, грязные кеды. Но все еще ощущаю мягкость шелка на своих бедрах и руку Лолы на шее: это не меняет меня мгновенно, но как будто толкает в неизведанную сторону. И когда я уже затаптываю в асфальт окурок, знакомый голос тихо зовет меня из-за спины: — Милош?***
Я показываю электронный билет и паспорт, но в вагон захожу не сразу. Еще раз оглядываю вокзал и мысленно прощаюсь с Испанией и моим несостоявшимся amante. И только заходя в вагон натыкаюсь на Карло у самого края перрона. Он не пытается меня остановить да и вообще пришел без сумки, чемодана или рюкзака. Я мысленно расслабляюсь: значит, поеду один. Карло подходит ближе и мягко накрывает мою руку своей прежде чем произнести «прости». А я по сути-то должен простить только удар, а не «польскую шлюху» — это меня не обидело, скорее задело. Карло был у меня вторым, не накопилось еще мужиков для такого несуразного клейма. — Все хорошо, только больше не избивай никого, ладно? У Эстабьена дрожат губы, но держится он молодцом, без скандалов и упреков. Спрашивает чисто ради моего «да»: — Ты навсегда? Я киваю, но не так уверенно, как мог бы. Вернусь ли я в Мадрид? Наверное. Не в ближайший год, но когда подкоплю и устану от дождей Португалии. — Между нами все кончено? Приходится побыть мразью и убедить себя на еще один кивок. Я не люблю Карло, я не любил Стефана, я люблю человека, который носит старые потертые кеды и называет меня «подстилкой». И это же бьет по мне больнее, чем кулак Эстабьена. — Я буду скучать, — это я произношу честно, без всякой напыщенной драмы. Потому что квартира Карло, его огромная двуспальная кровать с новогодней гирляндой и сам полуголый испанец — всё это вызывает во мне только светлые чувства. — Я тоже. Простишь меня? — Уже простил. Ты сдал свой билет? Теперь очередь Карло быть болванчиком и качать головой. Значит, сдал. — Я понял, что не заслуживаю этого всего. Всегда был против насилия, а в итоге сорвался и… — Главное, больше так не поступай. Карло тоскливо пожимает плечами и наконец-то подходит ближе, чтобы обнять. Его бородка щекочет мне шею, и я вспоминаю тот чертов парик, мой парик, парик Эви. — Ты бы мог меня полюбить? — уточняет Эстабьен, и я мягко отстраняю его от себя. Видимо, мой взгляд говорит вместо меня, потому что Карло теперь уже сам делает смелый шаг назад. — Ты мне нравишься, Милош, правда. Прости меня еще раз. — Ты мне тоже. — Если будешь в Мадриде, звони, я встречу и помогу. Ты же позвонишь? Я опять киваю, позвоню. В вагон я захожу едва ли не последним и долго толкаюсь в сторону своего купе, двигая чужие чемоданы. В поезде светло, аккуратно и стерильно чисто, а мне уже до чертиков хочется есть. С собой только остатки воды и пачка снеков. Я спрашиваю у проводника про вагон-ресторан, закидываю вещи на свою часть «комнаты» и жду. Трогаемся мы секунда в секунду, и я выдыхаю с облегчением: либо мои соседи пропустили поездку, либо их нет вовсе. Значит, можно будет побренчать на укулеле тихо в ночи. Не ленюсь, сразу распаковываю белье, расстилаю кровать на нижней полке и умываюсь. Спасибо, Карло, потому что мне не придется торчать в общем вагоне: купе повышенного комфорта с собственной раковиной и завтраком. И с неожиданно приобретенным одиночеством вместо трех соседей. Которое, правда, длится недолго. Дверь откатывается в сторону, первым въезжает большой полосатый чемодан, а потом я вижу чертовы кеды. Хочется срочно позвонить Карло и попросить догнать поезд. — Милош? Ну, это точно судьба, — смеется Анжи, но мне никак. Ни смешно, ни грустно, ни тоскливо. Я просто продолжаю пялиться на кеды и проклинать свихнувшуюся реальность, так мощно вдарившую в голову. — Да, судьба, — вторю ему, но голос тихий и безжизненный, потому что провести ночь в одном поезде с ним — хуже любого поворота событий. Он садится на соседнюю койку и радостно стягивает кеды пятками, убирая их под кровать. Заместо угаженных конверсов вытягивает из чемодана слипоны, домашнюю одежду и ноутбук. А я понимаю, что рандеву с укулеле придется отложить до лучших времен. И стараюсь отвернуться к окну, чтобы не смотреть на это порно, в котором Анжи бесстыдно переодевается прямо передо мной. — Зачем тебе в Лиссабон? — вдруг уточняет он, а я все еще прячусь в шторке, разглядывая проносящиеся мимо дома. Сказать ему честно или соврать? Вспоминаю его слова в тот вечер в Кракове и внезапно черствею. Он мне никто. Больше не приятель, не однокурсник, не знакомый. Просто мудак, который назвал меня подстилкой за розовую помаду на губах, за подтеки туши, за новое амплуа красотки-Эви. Мудак, которого я полюбил еще до того, как осознал свою ориентацию. И злость настолько резко во мне вскипает, что я выдаю всю подноготную, не таясь: — Меня позвали выступить в травести-клуб. Вот, как видишь, не отказался, — я киваю на свой чемодан и подмигиваю почти по-доброму. — Везу с собой ужасно развратную комбинацию и безумно дорогие чулки, которые мне подарил мой невероятно щедрый, — тут я запинаюсь, картинно возводя глаза к потолку, и уточняю, — как назвать папика «подстилки»? Наверное, так и назвать. Так вот, щедрый папик раскошелился на подарок, поэтому везу выгуливать обновку. Анжи все еще неотрывно смотрит на мой чемодан, когда меня слегка отпускает, и я не отшучиваюсь после дурацкого монолога: — Можешь не переживать, ЗППП и сифилис оставил дома, до утра не заразишься. Выхожу из купе, дернув дверь силком, и рвусь к проводнику. Четко сообщаю о своих планах сменить вагон и получаю не менее четкий отказ: мест нет, все занято, можно только в люкс с доплатой в сто десять евро. Меня не устраивает ни цена, ни сосед, поэтому я с досадой бреду в ресторан, заказываю дико дорогой салат с розовыми креветками и пиво. Налакиваюсь еще до того, как мы делаем первую остановку, но ощущаю прибавку «плюс один к ловкости, плюс пять к красноречию». Обратно возвращаться не хочется, поэтому я набиваюсь в собеседники к группе неформалов и долго обсуждаю с ними джаз, мадридские клубы и травку. Через полчаса они уже зовут меня на рейвы в Лиссабоне, добавляют в фейсбуке и кидают ссылки на торгашек косяками и увеселительными. Прятаться вечно я не могу, поэтому по-кошачьи тихо вползаю в купе, надеясь, что Сташеку уже давно снятся его пере-натуральные гомофобские сны. Но он не спит, забрался с ногами на свою кровать и работает. На меня не смотрит, лишь бросает насмешливо: — Решил спать в ресторане? Взрослое решение, уважаю. Я не отвечаю, сразу раздеваюсь до трусов и прыгаю под одеяло. — Боксеры? — продолжает Анжи. — Надо же, а я надеялся на стринги. — Как надеялся, так и разнадеешься, — вяло отбрыкиваюсь от его нападок и пытаюсь спрятаться. Тонкая ткань — не мое укрытие, а вот скорый сон и забытие вполне могут им стать. Поэтому я считаю овец, коней, кольца в ушах Сташека — разве что мысленно — дырки на его джинсах, татуировки на руках по памяти. Анжи всегда выделялся, был недостижимым богом, на которого все молились, будучи неуверенными в каждом своем прошении. Он не одиночка и не гордый волк, вокруг него всегда толпа девиц, и пробраться через эту преграду практически невозможно. Они вешались на него и сладко шептали свои будничные шутки, пока я проносился мимо со стопкой библиотечных книг и старался не пялиться на его длиннющие ноги. У любого идеала есть предел, но у Сташека как будто бы его попросту не было: он одевался так, словно через час на ковровую дорожку, кидался бесперебойно толковыми остротами, поправлял свою черную челку жестом, от которого у меня начиналась тахикардия. И я закусывал губу, прижимал к себе «Особенности речевых структур» Маевского и исчезал в толпе студентов. Тогда я не желал его в пару, не хотел горячих поцелуев в подсобке да и не мечтал о том, как он плавно войдет и выбьет из меня всю эту дурь: в моей стопроцентно девственной голове нейроны на тот момент пытались вычленить, влюбленность ли это или помешательство. Поэтому я просто смотрел на его тонкие пальцы с сигаретой в руке и массивным кольцом, на огромные голубо-синие глаза с дымкой и всё те же кеды. И так довел себя до исступления, что однажды ринулся в обувной и купил такие же конверсы. А потом стоял под дождем, месил в них грязь, бегал придурковато по лужам. — Нет, серьезно, почему ты не носишь больше женское белье? Тебе правда шло, — вдруг заявляет Анжи, а я вскакиваю со своего места, едва ли не рухнув вниз. — Не твое собачье дело, Сташек! Что еще ты хочешь спросить? — я наклоняюсь к нему, совершенно не смущаясь своей наготы. — Сколько мужиков меня трахало? Спроси! Стук колес отдает гулом в моих ушах, и я становлюсь пунцовым быстрее, чем он ответит. Чертов язык, отрезать бы сиюминутно. Анжи улыбается, рассматривая мои голые плечи, спускаясь взглядом к груди, почти явственно трогая мои затвердевшие от перепада температур соски, и уточняет на полном серьезе: — Хорошо, сколько мужиков тебя трахало? Я не давлюсь возмущением только потому, что сам попросил об этом пикантном, распаляющим мое сознание вопросе: — ДВА! Представляешь? И, да, — я смотрю на него с угрозой, готовый броситься озлобленной кошкой, скажи он одно неверное слово, — ни одного на тот момент, когда ты назвал меня шлюхой. Сташек мне, похоже, верит. По крайней мере он не смотрит с той неубедительной сомнительностью, с которой на меня смотрел Стефан в ту ночь, стоило мне крикнуть ему «я не гей». — Я знаю. И я не называл тебя «шлюхой». Оторопело пялюсь на его спокойное лицо и откидываюсь на спинку своей койки: — В смысле, «я знаю»? — В прямом. Я и тогда думал, что ты девственник.***
— Милош? Анжи выдыхает пар изо рта и смотрит на меня с явным укором. Как будто знает, что мои блестки — клеймо. Что я сгорал и плавился под похотливыми мужскими взглядами. И главное — что мне это до одурения пришлось по нраву. На нем удлиненное черное пальто, аккуратная вязь дорогого шарфа в шашечку и кожаные туфли с неприлично большим количеством нулей в цене. На мне — пылью осевшая грязь недавних танцев. И мерзкое вязкое чувство от того, что всё это неправильно. — Что ты здесь делаешь? — я нервно одергиваю капюшон толстовки ближе к лицу в надежде, что та скроет позорный блеск. Но я забываю, что стою прямо под неоновой вывеской травести-клуба. — Были дела, — уклончиво отвечает Сташек и, внимательно оглядывая мое лицо, прикуривает, — а ты? — Были дела. Я понимаю, что мы оба открещиваемся от ответа, но из нас двоих не Анжи вертел задницей в пеньюаре. И не он сейчас в панике сжимает и разжимает кулаки. — Хочешь кофе? — спрашивает вдруг он, когда пауза начинает выводить меня из себя. Мне хочется сдохнуть от смущения, но я киваю на его вопрос, потому что пусть лучше это будет кофе, чем веревка и мыло. Он ведет меня в «Бискью» и берет мой любимый, с мороженым. — Видел, что ты пил такой в универе, — поясняет и усаживается за самый дальний столик у зеркала. Я замечаю свой развратный и плохо смытый макияж только тогда, когда решаюсь поправить прическу. И, видимо, мое лицо не пугает Анжи, а веселит, поэтому он прячет тактично улыбку в ладонях. Мы пьем кофе под блюз из колонок, потому что я не знаю, о чем говорить, а Сташек рассматривает мою растекшуюся под глазами тушь. Он дожидается, когда я начну десертной ложкой топтать мороженое на дне стакана и уточняет: — Тебе нравится переодеваться в женское белье? Мне дурно от одного вопроса, но я весь заведен, как перед выстрелом, держу себя в руках и беззаботно наигранно удивляюсь: — Что? Ты о чем? Но у него свои козыри, он быстро кроет мой нелепый отыгрыш фактами: — Я видел тебя в клубе. — Ясно. — Не боишься, что расскажу твоим друзьям? Тут наступает моя очередь хлестать его по щекам реальностью, и я без стыда и совести смеюсь в ответ: — Расскажешь? Кому, боже? У меня нет друзей, Анжи. — А те двое, с которыми ты тусуешься в универе? — О, — я долго протягиваю букву и киваю, — ну если это «друзья», то у тебя, видимо, с социальной жизнью тоже непорядок. Это просто одногруппники, представляешь? И, да, мне срать с высокой колокольни, кому и что ты собрался рассказывать. — Прямо-таки срать? — Стопроцентно. — Но в чём прикол? Ну, наденешь ты юбку, накрасишься. И что? Это ничего не изменит. — Не изменит, мне просто это нравится, — отбиваюсь я и понимаю, что вру не только ему, но и себе. У моего «нравится» срок годности три часа, я впервые натянул на себя всё это пошлое дерьмо за двадцать минут до выхода на сцену. Но сейчас я говорю за Санту, за Сташу, Олли и за Лолу. Наверное, им не впервой отстаивать свои интересы. — Что именно? Чужие взгляды? Злотые от престарелых извращенцев? — Да какая тебе разница? Может, взгляды, а, может, я тащусь от престарелых извращенцев. Ты об этом не думал? — Нравится быть подстилкой для мужиков? Он говорит это слишком громко, и пара за соседним столом оборачивается на нас с интересом, пока я нахожу кислород для дыхания. Грудь сдавило его колкостью, и мне требуется чуть больше времени, чем обычно, чтобы прийти в себя. Я вижу по его лицу, что слова скорее выброшены в наш диалог, чем произнесены с чистой совестью, но и этой мерзости мне хватает, чтобы встать из-за стола. — Это не твое дело, с кем я сплю. И тем более — как я одеваюсь, — мне приходится опереться на столешницу, потому что шатает меня вовсе не от крепкого напитка. — Но с меня на сегодня хватит твоего общества. Деньги за кофе не верну. Считай, что ты отплатил мне за всю эту чепуху, которую наговорил только что. Я быстрым шагом иду к остановке, но Анжи нагоняет меня, практически не прилагая усилий. Душу в зародыше завистливую мысль о его длиннющих модельных ногах. Мы идем плечом к плечу, как будто старые добрые приятели, если не обращать внимание на то, что я весь — сплошной узел из уязвленной гордости. Он убирает руки в карманы и философски заявляет: — Может, тебя в детстве бил отец? Или, наоборот, какой-то добрый самаритянин проявил излишний интерес, от этого тебе все это по вкусу? Я останавливаюсь, как вкопанный. — А, может, тебе стоит завязывать с тяжелыми наркотиками и криминальными документалками на «Нетфликс»? Нет, меня никто, черт подери, не бил. И на коленки незнакомые дядьки меня тоже не сажали. — Тогда от чего это все? Зачем вы носите эти тряпки, гордитесь этим? К чему этот идиотский макияж? — его тон спокойный, он не давит на меня, а как будто интересуется, прощупывает почву, и я не могу этим не воспользоваться: — Так что ж ты молчал? Так бы и сказал, что тоже хочешь попробовать. Я жду удара, но мне, видимо, везет. Анжи лишь злобно сверкает глазами и ядовито выплевывает: — Пошёл ты… — А я и иду! Не понимаю только, зачем ты за мной увязался. Он, судя по его загнанному виду и дурману в башке, тоже не понимает, а идет по инерции. И это тоже меня почему-то цепляет. Не могу подавить в себе чувство, что Эви надломила во мне какой-то труднопробиваемый барьер, от этого я отчетливее начал ощущать, что мое повышенное внимание к Сташеку — нечто большее, чем просто интерес. И, пока он задумчиво пялится в землю, изучаю его внимательно и осторожно: его темные волосы, ювелирно выбритые виски, губы, сережки, точеный подбородок. — Ты гей? — неожиданно спрашивает он, а я стараюсь тут же сделать вид, что изучал соседний дом, а не его блядские сережки. — Ты же сам назвал меня, — я делаю паузу, не желая произносить тот бред, — сам знаешь, как. Он хмурится, но не пытается извиниться. При этом излишне виновато он тоже не выглядит, и это злит меня не на шутку. — Что, даже не будет короткого «прости»? — Я не знаю, за что просить прощения у парня, который час назад вылез из девчачьей пижамы. — Пеньюар, — цежу я, побуквенно передавая свое раздражение, — это был пе-нью-ар! — Да какая разница. — Большая! И вообще, — взрываюсь, потому что его напыщенное бахвальство вводит меня в ступор: слишком велика разница между его идеальным лицом и дерьмовыми гомофобскими нападками, — зачем ты идешь за мной? Я не википедия, не психолог и не социальная служба поддержки. И на все твои «зачем и почему» не отвечу. Да, мне понравилось быть Эви, да, это странно для тебя. Так не подходи ко мне, вот тебе простое решение! — Эви? — ДА, ЭВИ! Какие-то вопросы? Он не отвечает, я не жду ответов. Ухожу, потому что сил больше не остается на этот бесполезный диалог. В этот раз Анжи меня не догоняет.***
— Покажешь свою комбинацию? Этот вопрос Сташек задает во время недолгой остановки, где мы и половина вагона стремительно вываливаемся прокуривать легкие на улице. Перрон пригорода уже не кажется таким пустынным, а походит на разноцветный и многолюдный базар: отовсюду долетают обрывки диалогов и дым от чужих сигарет. — Не понял. — Всё ты понял, не прикидывайся, — усмехается Анжи и стряхивает пепел в урну. — Ты хочешь, чтобы мы вернулись в купе, я переоделся и покрутился перед тобой? — изумленно на грани с истеричным хохотом уточняю я, глядя прямо ему в глаза. Мне всё кажется, что я неправильно понял его вопрос, что он просто хотел посмотреть на мой наряд и прикупить похожий для своей черноволосой испанки Клаудии. Но у Анжи, видимо, лошадиный запас самообладания, и он спокойно кивает: — Да, я хочу, чтобы мы вернулись в купе, ты переоделся и покрутился передо мной. Я оглядываюсь по сторонам, но сейчас все заняты быстрым и неудовлетворяющим своей краткосрочностью перекуром. — Ты сошел с ума? — Давай без этого. Или перед всеми можно, а со мной — стыдно? Прищуриваюсь и бросаю в него с обидой: — Берешь на слабо? Очень по-взрослому. — Но ты же «взялся»? — Может и взялся, — устало вздыхаю, — только тебе-то это зачем? Хочешь убедиться, что я педик? Не нужно убеждаться, это так и есть. — В прошлый раз ты говорил обратное. — В прошлый раз я еще этого не понял. Анжи тушит сигарету и бесстыдно любопытствует: — Кто-то помог разобраться? Мне хочется сказать: «Ты и помог», но вместо этого я витиевато увожу разговор в другое русло: — Мне не сложно, я переоденусь для тебя, но ты уверен, что хочешь этого? Мы уже давно не студенты, друзей у меня все еще нет, и тебе нечем меня шантажировать. — Шантажировать? Даже не думал. — Тогда зачем? Убедиться, что мальчики в стрингах — не твоё? Уже в тамбуре он оборачивается и с озорством сообщает: — А с чего ты решил, что не моё? Я пытаюсь играть по его правилам, сделать свое лицо не таким изумленно-шокированным и не дарить себе пустых надежд. Прохожу следом за ним и, когда Сташек закрывает за нами дверь, пялюсь на свой чемодан, как на надвигающуюся безысходность. — Струсил? — Отвернись, дай мне спокойно раздеться. Он на удивление послушен, отходит в сторону, забирается с ногами на свою кровать и отворачивается. И сидит, как ребенок в предвкушении новогодних подарков. А я здесь — Санта-Клаус, потому что капроновые чулки в отсеке для белья непристойно красные. Я не слушаю своих внутренних протестующих бесов и стараюсь не сжимать губы до нервной белизны. Раздеваюсь не так, как перед Стефаном — распутно медленно. Не так, как перед Карло — бесстыже быстро, накидываясь голодным волком. Я снимаю с себя одежду так, как ее снимают перед своей первой влюбленностью — нравственно и скромно. Потому что до меня наконец-то доходит, что сейчас, в поезде «Мадрид-Лиссабон», я возможно впервые стану Эви, не будучи к этому морально готовым. — Боишься? — интересуется Сташек, ловко попадая точно в цель. Да, я боюсь, до ужаса боюсь испугать Анжи своей неприлично дорогой комбинацией от Lise Charmel. Я стягиваю с себя последний рубеж благоразумия, обычную серую футболку, и под стук колес остаюсь хотя бы на мгновение никем: ни Милошем, ни Эви. Обычным, слегка женственным, но парнем, мимо которого пройдешь и которого через час уже не вспомнишь. Мне холодно, немного страшно, но больше — возбуждающе. Я чувствую, как с самых кончиков ног меня пробирает горячая волна адреналина, и молюсь, чтобы член предательски не встал. — Не подсматривай, — еще раз жалобно прошу, но этого и не требуется: Анжи статуей замер, прислушиваясь к моим движениям. — А ты не медли. Я подбираю ответ, но оставляю его внутри себя. Позже. Мы успеем пособачиться позже. Не тогда, когда я оголен и напряжен до такой степени, что сводит живот. Аккуратно вытягиваю чемодан, распечатываю новые чулки, достаю шелковое боди с ажурными розовыми вставками. Из несессера вываливаю косметику, из холдера — парик. Мне не хочется налажать, смазать впечатления, поэтому я без лишних слов крашусь. Наношу кисточкой тон, другой — розовые детские румяна, не перебарщиваю, превращая себя в доступность, остаюсь трогательно-милым. Губы подвожу карандашом, сверху — блеском для губ малинового цвета. Накладные ресницы трудно клеить трясущимися руками, но я даже умудряюсь сделать всё с первого раза. — Ты долго? Если передумал, то я не заставляю, — снова звучит голос, полный ребяческого нетерпения, но я прошу Сташека заткнуться. — Три минуты, хорошо? Потерпи! Он прискорбно вздыхает, но послушно, как собака, продолжает реагировать на мои команды. Натягиваю сдельный комплект, полупрозрачный, в развратных прорезях, через которые Анжи без труда рассмотрит мои затвердевшие соски, но мне уже почти не страшно: перевоплощение в Эви дарит мне не только образ, но и обновленный характер. Чулки я нежно сжимаю в руке, надеваю на ноги, стараясь не сделать ни единой зацепки. Мои светлые волоски на ногах проседают под тканью и прячут последнюю мужественность под собой. Я знаю, как сейчас выгляжу: далеко не скромно, вовсе не мило. Но точно — бесподобно. Мне на руку играет сразу все: моя девчачья комплекция, стройные подтянутые ноги, ровный живот с сережкой-тычинкой в пупке. И если Сташеку не понравится, то он полный придурок. А я — еще больший придурок, чем он, раз надеялся на обратное. Парик надеваю в самом конце и даю себе предельно-понятное указание: «Только не плачь, если он рассмеется». — Поворачивайся, — прошу дрожащим голосом, который тонет в гудках проезжающего навстречу поезда. Анжи оборачивается, но смеха в нем нет. И улыбки тоже. Он внимательно осматривает мое пунцовое лицо, длинные ресницы, горящий возбуждением взгляд, узкие плечи. Спускается ниже, натыкаясь на мои непристойно оголенные соски, а я всеми силами заставляю себя дышать, потому что уже сейчас с ужасом понимаю: у меня встает от одного его взгляда, и этой кошмарной сцены не избежать. — Ты очень красивый, — произносит наконец-то Сташек утробно низким голосом, не отрываясь от моих бедер. А я — от его пирсинга, потому что на взгляд «глаза в глаза» я еще на накопил достаточно храбрости, — и тебе чертовски идет это всё. Повернешься? Я как можно шустрее разворачиваюсь к стене: пусть он лучше пялится на мою задницу, чем на небольшой, но крепкий член, который Анжи, видимо, решил игнорировать. И хоть мне до безумия стыдно, но внутри себя ощущаю восторженный вопль неблагоразумия: ему нравится. Нравлюсь я. Нравится Эви. Ну, или кто-то из нас двоих. — Я бы смотрел на эту задницу вечно, — восхищается он, а я надеюсь на то, что его рука ляжет на мои ягодицы, но этого не происходит. — Ты действительно похож на девушку со спины. — Это в тебе говорит натурал? — его фраза меня расстраивает, потому что я не желаю быть девушкой. Эви — это просто Эви, мое вольнолюбивое я. — О, кем бы я ни был, но вряд ли я бы смог сделать вот так, будь я стопроцентным натуралом. И тогда, когда я меньше всего ожидаю, он вдруг берет и делает то, о чем я тайком мечтал в эту самую секунду: кладет-таки свою обжигающе горячую ладонь на мою ягодицу и крепко сжимает. Я ойкаю от неожиданности и взываю к его уснувшему благоразумию: — Какого черта, Сташек? Но мое возмущение тонет в очередном вздохе, когда его зубы смыкаются на второй половинке и захватывают мягкую кожу в прочный укус. Оказывается, под фразой «сделать ВОТ ТАК», он имел ввиду совсем не ладонь. — Прекрати! — завываю жалостливо, выгибаясь под его напористостью, но Анжи не останавливает ни мое испуганное мурчание, ни легкая злость в голосе — он берет свое, и это «свое» ему нравится. — У тебя когда-нибудь был секс в поезде? — игриво спрашивает, ведя носом по моей сжатой от напряжения ягодице и оставляет языком длинный влажный след. — Не было. — Значит, сейчас будет. — С чего ты решил, — меня постепенно накрывает, но я еще держусь, хоть мой член уже давно решил за меня, — что я собираюсь с тобой спать? — С того, что у тебя встал. И с того, что ты меня хочешь. — Ты бредишь, отвернись, я переоденусь или уйду прямо сейчас. Сташек вскакивает с нижней полки и прижимается к моей спине грудью. И, да, я готов клясться и божиться, что у него стоит так же крепко, как у меня. Он упирается своим — господи, какой огромный — возбуждением в меня, и от одного этого прикосновения я выгибаюсь, придвигаясь ближе. — Уйдешь? Прямо в таком виде? Я не готов делить тебя со всем вагоном. — Ты вообще понимаешь, как я себя чувствую? Я резко разворачиваюсь и с упреком смотрю на него исподлобья. Анжи выше меня, и он с легкостью закрывает меня собой. И, естественно, мои глаза на мокром месте не остаются для него секретом. — Уебищно, Анжи, — рычу я, не скрывая раздражения, боли и укола опустошающей неприязни к самому себе. — Да, я хочу тебя, как бы странно это ни прозвучало, но кем ты меня вообще считаешь? Раз я перед тобой в этом виде, то можно пользоваться и трахать? Потому что ты когда-то решил, что быть подстилкой — это прерогатива всех парней, которые надевают стринги и чулки? — Я не… — Что ты «не»? Не думал, что меня это заботит? Что я до сих пор помню твои слова? — Что они тебя настолько задели, — выдает Анжи и откидывается вымучено на койку. Он запускает ладони в волосы, треплет пряди и смотрит на меня с тоской побитой собаки. — Эти слова, та херня, которую я произнес, они не твои. Ну, не предназначались тебе. — Да? — я хлопаю в ладоши и хмыкаю от наигранного восторга. — Великолепно, мне полегчало. Наверное, ты планировал сказать это официанту, который сделал тебе дерьмовый кофе в тот вечер. — Милош, я серьезно. — И я. Тоже серьезно против выслушивать эту маразматическую пургу, — я стягиваю с себя парик резким жестом, и мои светлые волосы падают на лоб. — Выйди, я переоденусь. — Да послушай ты меня! — он повышает голос, дергает меня за руку и усаживает напротив себя. И мне впервые за пару минут все же хочется его выслушать: затравленный вид Анжи тешит мое самолюбие. — Ты вообще хоть раз задавался вопросом, почему мы встретились у клуба? Я качаю головой и цитирую по памяти наш диалог: — У тебя «были дела», если я не ошибаюсь. — Да были, — он затыкается, чтобы собраться с мыслями, но смотрит на меня большими синими глазами, и я сдаюсь, — это мой клуб. Мне нужно несколько секунд, чтобы обдумать его слова, но в итоге, перекрикивая стук колес, свое сердцебиение и его попытку меня остановить, кричу на весь вагон: — ЧТО? Сташек улыбается только уголками губ, но глаза его выдают: я готов поклясться, что каждое слово дается ему с большим трудом. — Вернее не совсем мой. Помнишь ведущую? Ну, ведущего. Я вспоминаю высокого кареглазого транса на огромных устрашающих шпильках и его «а вот и наши сладкие девочки». — Это мой отец.***
Я сажусь в автобус, все еще злясь на себя за то, что перед Анжи я плавлюсь воском и не могу дать отпор. Зачем вообще позволил поить себя кофе? Зачем разрешил провожать сторожем по темным улицам? И весь этот бред, всю эту ерунду, которую он мне наплел. Всё простил лишь бы провести с ним наедине хотя бы несколько минут. А мои дрожащие колени, черт подери, их же сводило от волнения, я едва не начал мямлить прямо перед ним. И этот окрик в спину. Эви! Он просто взял и назвал меня этим именем, как будто я обязан был в эту же секунду простить ему все предыдущие слова. — Мудак! — кричу я в пустом автобусе. И хоть слово эхом отдается от немытого грязного окна, я понимаю, что опять недоговариваю. Да, называю «мудаком», но скажи он мне хоть одно доброе слово, и я бы… — Боже, он мне действительно нравится, — сухо протягиваю я, прячась в толстовке. И это открытие даже меня не пугает: мне давно казалось странным мое больное влечение к его сережкам, модной стрижке и угловатому кадыку. Но я не бегу писать ему в фейсбук признание, зато захожу в наш «девчачий» чат, нахожу Стефана и спрашиваю, в силе ли его предложение на «чай и кино». Жду ответа недолго, получаю несколько удивленных смайликов и его довольное «приезжай, я рад». Всю дорогу до его дома я, сгорая от стыда, читаю первый попавшийся гейский форум, потому что, кусая губы и матерясь, решил: сделаю это сегодня, попробую, он сам предложил мне секс, завуалировав похабщину приличия ради. Пусть это будет малознакомый мне Стефан, пусть еще кто, но не тот, от кого меня шатает передозно. И не тот, для кого я остаюсь грязью из-за своих увлечений. Я выдерживаю покупку клизмы, смазки, презервативов под насмешливым взглядом продавца аптеки, бутылки вина в супермаркете и торта с розовым сливочным кремом — набор гея на «чай» мне неизвестен. — А ты быстро! — улыбается Стефан, пропуская меня в прихожую. На нем домашние легкие штаны и майка, выглядит он вполне симпатично. «В моем вкусе, если бы он у меня был». Он действительно предлагает мне чай, и мы неспешно обсуждаем сегодняшний вечер. Я, естественно, пропускаю ту часть, где осознаю свои чувства к другому парню и перехожу сразу к сути: — Переспишь со мной? — Ты же вроде как был занят еще пару часов назад, — удивляется Стефан, отставляя чашку в сторону. Запах мяты разносится по комнате и успокаивает мои нервы. — Я такого не говорил, у меня никого нет. Он насмешливо смотрит на меня и тянет с улыбкой: — Поэтому ты прибежал ко мне со всем этим набором в два часа ночи? — Я девственник. Девственников Стефан не видел, иначе по-другому никак не объяснить его изумленный взгляд в мою сторону: — Шутишь? — А похоже? — серьезно уточняю, сглатывая ком в горле. — И ты хочешь, чтобы это был я? Мы знакомы меньше трех недель. «Трех дней» — поправляю мысленно, если считать все часы репетиций, где мы перебросились парой ничего не значащих фраз. — Да, я хочу, чтобы это был ты. Мне не приходится долго его уговаривать, но и счастливого «о-кей» я не получаю, скорее добровольно-принудительное согласие. Со смесью стыда и опустошенности я улетаю в ванную вместе с аптечным пакетом, пока Стефан задумчиво смотрит мне в спину. Через полчаса я прихожу в его спальню абсолютно голый и, не анализируя и не страшась, усаживаюсь на кровать. — Я готов, вроде все сделал правильно. Но он лишь мягко улыбается и берет меня за руку: — Ты уверен, что всё? Я не сразу понимаю, что речь уже идет не о подготовке, а обо мне, о всей ситуации в целом. — Это нормально, если ты решил на эмоциях, я все пойму, мы просто посмотрим фильм и разъедемся утром, — уверяет меня Стефан, все еще сжимая мою похолодевшую ладонь. — Я не хочу лишать тебя девственности, если ты делаешь это из злости или тоски. И мне точно не хочется с утра видеть чьи-либо зареванные глаза. — Пожалуйста, мне это нужно, — прошу я уверенно. Лучше он. Пусть это лучше будет он, хороший, милый парень с причудливым хобби. Он вздыхает и еще раз переспрашивает: — Уверен? — Уверен.***
— Отец? — Ага, — кивает Анжи, рассматривая потолок, — «Розетта» — это его сценический псевдоним. — Он назвал клуб в свою честь? Очень… самовлюбленно. — Как и весь он. Я пытаюсь что-то сказать, но слова застревают в горле, потому что тот вечер, злополучный странный вечер, когда я принял всё на свой счет, вдруг кажется мне глупым и дурацким. — Думаешь, я хотел тебя обидеть? — Анжи внимательно смотрит прямо мне в глаза. — Конечно, нет. Ты мне нравился. — Нравился? — полушепотом выдыхаю я, съеживаясь от прохлады. На мне всё еще женское белье. — Мы почти не общались. Как я мог тебе понравится? Сташек замечает мой озноб, тянет на себя одеяло и плотно заворачивает меня, как куклу. — А я тебе? Тоже ведь как-то понравился. — Ты догадался? Он угукает, поправляя мои волосы. — Нетрудно было. Ты всегда на меня смотрел, а как только я оборачивался — убегал. Так по-детски, но это меня зацепило, — Анжи мягко улыбается. — А еще ты купил такие же кеды, я заметил. Мне стыдно, поэтому заворачиваюсь плотнее в ткань и прячу нос. Говорю откуда-то из своего нового убежища: — Не думал, что ты поймешь. — Я хотел предложить тебе выпить кофе в тот день в универе, но опоздал, — продолжает он, — ты ушел сразу после пар. — На репетицию, — вспоминаю, как быстро собирал учебники и тетради, — мы доучивали финал. — Прости меня. За те слова. Они были сказаны сгоряча, не со зла. И ты правда круто выглядел, просто до меня это не сразу дошло. — Ты был обижен на отца? — Ужасно обижен, — поправляет меня Анжи. — У нас была обычная семья: я, мать и он. А потом началось всё это — шмотки, парики, измены. Он ушел от нас после развода, а матери я был не нужен, боялась, что я стану таким же. — Мне очень жаль. — И мне. Тоже жаль, но не себя. Ты простишь меня? Ловлю себя на мысли, что за день передо мной извиняются уже второй раз. Сначала — Карло, теперь — Анжи. И второе «прощаю» дается мне легче первого. — Не так уж и сильно ты виноват, — меня пробивает на смех, и я хохочу прямо в одеяло, — если не считать мою девственность. — А что с ней? — он не понимает, к чему я клоню, поэтому терпеливо объясняю. — В тот вечер, когда ты… короче, после этого всего я понял, что ты мне действительно нравишься, не придумал ничего лучшего чем, — я запинаюсь, покрываясь мурашками. Признаваться в симпатии я не умел — попросту не было опыта. — Чем что? — Чем пойти к другому парню. Убеждаться в том, что я и правда гей. Считай, что ты косвенно к этому причастен. Он смотрит на меня с сожалением и горестно сжимает руки в замок: — Боже, ну я и мудак. Тебе хоть понравилось? — Нет, не в первый раз. Но, если честно, — я заглядываю в его глаза и совершенно бессовестно предлагаю, — я бы попробовал. Сейчас. С тобой. Анжи если и удивлен, то виду не подает, только встает, чтобы проверить щеколду на дверях. — Ты точно уверен? — Если твоя Клаудиа не против этого, то да. — Она моя кузина, Милош, не выдумывай. Я просто не хочу, чтобы ты пожалел. Или сбежал потом, если тебе не понравится. Я доволен его ответом настолько, что вытягиваю ногу из кокона и кончиками пальцев глажу его бедра, вдавливаю в пах. Игриво, но не перегибая. — У тебя был опыт с парнями? — Был. И, да, — он наклоняется ко мне, прежде чем поцеловать, — после того, как мы разошлись в тот вечер. — Только не говори мне, что… — О, нет, — он смеется прямо мне в шею и в этот раз накрывает мои губы. Целует без смущения и игр в поддавки, властно и крепко, — я не пошел в тот же вечер проверять свою новую ориентацию. Это случилось после того, как ты исчез. Но ты тоже к этому косвенно причастен, к моему первому сексу с парнем. — Ты тоже пытался себя в чем-то убедить? — Нет, — честно делится Анжи и еще раз прижимается ко мне в поцелуе, на этот раз влажно и с языком. Да так, что я опять дрожу от нетерпения, — хотел научиться, а потом найти тебя и… — И предложить мне еще раз надеть белье? — Да. Я отодвигаюсь и в потрясении восклицаю: — Мы не случайно встретились? Ты меня искал? Сташек берет мою ладонь и прикладывает в своему паху, тихо посмеиваясь — там уже давно всё горит возбуждающе: — Я очень хочу с тобой поговорить, правда. И я тебя действительно искал, но, клянусь, поезд — чистая случайность. Мы должны были встретиться в Португалии, в «Устрицах». Под моей рукой дергается нетерпеливо его член, но я, изнывая от жажды знаний, не могу не изумиться: — Это ты! — почти кричу. — Это ты заказал приватный номер! — Ты невероятно проницателен и догадлив, я рад, — его голос уже фонит от предвкушения, поэтому он стягивает с меня одеяло одним рывком, — но давай об этом позже, ладно? А я не мнусь и не отталкиваю, позволяю ему вбиться в мои бедра одним рывком и накрыть собой. И целовать свои малиновые от блеска губы тоже позволяю, потому что давно уже возбужден и взведен до безобразия. У Анжи крепкие руки, поэтому мою задницу в ажурных стрингах он сжимает почти до белых пятен, как будто готовясь оторвать ее от моего распаленного тела. Во время поцелуя я иногда приоткрываю глаза, чтобы убедиться, что мозг меня не подводит, что это всё — не больные фантазии и не воспоминания. И что Сташек — такой же реальный, как и этот поезд, купе и деревья, пролетающие за окном. А он действительно рядом: надо мной, во мне — своим горячим языком, близко-близко. Так, как я и не мог мечтать. Я хочу стянуть белье одним рывком, но его руки меня останавливают. Кивком он дает понять, что не против, что готов брать меня и Эви одновременно, и это заводит меня моментально. Сжимаю в пальцах его волосы и тяну на себя, чтобы еще раз проникнуть глубже. Анжи восхитителен, потому что не мешает мне исследовать позвонки касаниями, мять его ягодицы в домашних штанах. Его рука обхватывает мой член через ткань и мягко сдавливает, оглаживая. Он давит на головку, и мне приходится сомкнуть губы в тихом стоне, чтобы весь вагон не сбежался на наше шоу. В его штаны моя ладонь проскальзывает так, будто всю жизнь только это и делала, и я прикусываю шею Сташека, оставляя отпечаток зубов. И дрочу ему бесстыдно быстро, слушая музыкой его шипящее дыхание. Он сдерживает себя хуже, чем я, поэтому его пунцовые щеки и громкий вздох, когда я особенно крепко и чувственно провожу рукой по всей длине, нуждаются в моих губах, как в шумоизоляции. И я еще раз его целую, продолжая выбивать из него одурманивающий скулеж. А он мстит мне в ответ, потому что напрочь перестает обращать внимания на мои протесты и, убрав ладонь, коротко рычит: — Смазка есть? Я тянусь к несессеру, отвлекаясь, почти чувствую досаду на кончике языка, нащупываю пластиковый флакон и бросаю в Анжи. Тот быстро открывает колпачок, выдавливает вязкую жидкость без вкуса и запаха себе на пальцы и на всякий случай уточняет: — Можно? Если что, то мы можем обойтись простой дрочкой. Но мне уже точно этого мало — я хочу его всего, прямо сейчас, без всяких «потом, завтра, послезавтра». Поэтому я сам оттягиваю ткань и сжимаю его ладонь, придвигая прямо к себе. Ему не нужны мои слова, он понимает всё сам, поэтому аккуратно смазывает меня, а я выгибаюсь от одного прикосновения так, как будто уже готов кончить. А мне многого и не нужно, поэтому, когда его пальцы входят, а он недовольно поджимает губы, я кончаю, сдавливая член в ладони. — Прости, я не смог сдержаться. Оказывается, его злит не то, что я забыл о выдержке. Он проговаривает с обидой: — Ты такой растянутый. Не то чтобы я готов тут же провалиться сквозь землю, но краской меня заливает по самую макушку. Я опускаю взгляд в пол, чувствуя, как горят щеки от смущения. И как-то коверкая слова пытаюсь объяснить без подробностей про Карло, про наш вчерашний секс и про мой опыт. — У тебя есть любовник? — опешивает Анжи, а я от испуга сжимаю его бедрами, не давая возможности отойти, когда он пытается это сделать. — Бывший, бывший любовник, — тараторю я без остановки, суетливо пытаясь удержать его рядом. Мне не нужны недопонимания, я четко уверен в своих чувствах. — Я его не люблю и никогда не любил. Следующий поцелуй — жалкий, извиняющийся, с горечью досады. Я почти что вслух молю о прощении и мягко провожу языком по его языку. Горестно, измученно. Мне не нужен Карло, я не мечтал о Стефане, но жаждал до скрипа зубов Анжи. И причинить ему боль — значит, причинить ее себе, но в десятки раз ощутимее. Сташек всё же не отходит, но отрывается от моих стыдливых ласк, чтобы уверенно произнести: — Я не позволю тебе спать с кем-то, кроме меня. — Значит, тебе можно, а мне нельзя? Он явно возмущен, потому что крепко сжимает мои бедра двумя руками и почти со злостью выдавливает из себя: — Я ни с кем не сплю сейчас! — Спишь, — улыбаюсь, поглаживая его мышцы через мягкую ткань хлопковых штанов, — со мной и с Эви. — Боже, ты невыносим, — он хрипло смеется мне в губы, раскатывая презерватив по себе, — только с тобой. И с Эви.