a thousand times

      

***

I left my room, on the west side

I walked from noon, until the night

I changed my crowd, I ditched my tie

I watched the sparks, fly off the fire

I found your house, I didn't even try They'd closed the shutters, they'd pulled the blinds My eyes were red, the streets were bright Those ancient years were black and white

***

      — Уэнсдей, я ведь женюсь на тебе однажды, знаешь? Обещаю. Конечно, если ты согласишься, я не принуждаю. Уэнсдей не ведет бровью, не отвлекается на голос, не отводит взгляда от книги. Но чувствует: глубоко внутри что-то стрекочет и гулко бьётся о стенки. Сердце? Дай Боже, если у Уэнсдей оно и впрямь есть.       — Ксавьер Торп, ты становишься слишком эмоционально неустойчивым после чилийского вина, знаешь? Ксавьер поднимает голову с подушки, длинные волосы подсвеченным в закатном солнце ореолом лежат на подушке. Улыбка получается чересчур выразительной и радостной. Уэнсдей смотрит, как его белая рубашка мнётся в районе пресса, и закатывает глаза — потом опять будет жаловаться, что не успел погладить.       — Я, что, смутил тебя, голубка?       — А мы, что, отвечаем вопросами на вопрос? Смутил. Уэнсдей готова признаться, но только самой себе. Возвращает взгляд к строчкам, а слова Ксавьера из головы всё равно не идут — слишком хорошо отрепетированы, слишком мягко звучат, слишком трепетно произносятся.       — Ты моя первая любовь, вообще-то. — Ксавьер снова на подушку падает, заводит руки за голову и мечтающе разглядывает потолок. В комнате Уэнсдей и Энид такой красивый башенный свод. — Я бы очень хотел провести с тобой всю жизнь. Уэнсдей ничего не отвечает и, пока Ксавьер не видит, улыбается одним кончиком губ. Внутри теплеет. Да, она бы тоже этого хотела.

***

Ксавьер держит невозмутимый вид. Сигарета тлеет меж пальцев, а заискивающий взгляд бегает от часов на правом запястье к окну: вид не меняется вот уже полчаса, не растворяется, не исчезает с глаз долой. Хвойные ветки едва касаются темных стекол — мягко проводят пушистыми руками, заискивающе смеются, пытаются разглядеть его сквозь затемненное окно и улыбаются. Мрачная густая чащоба таит в себе секрет. А там, где есть тайна, есть и потаенный страх. Ксавьер смотрит на мелькающие стволы деревьев, на исчезающие в глубине фигуры вечности.       — Вы сегодня тихий, сэр. — Гарольд поглядывает теплыми извиняющимися глазами через переднее зеркало. Руки в кожаных перчатках держат руль уверенно, Ксавьеру кажется, что с такими руками впору душить людей, а не работать личным водителем. — Извините.                    — Всё чудесно, Гарольд. Я просто … — Взгляд снова переводит в окно: лес нескончаем и глух. Идеальное место преступления. — Немного взбудоражен.       — Скучали? Скучал ли? Ксавьер задумывается, прикрывая глаза, и чешет переносицу — своеобразный жест успокоения, снятия напряжения. Как часто в потоке скользких мечтаний он из-за этого пачкал лицо тушью — уже не сосчитать.       — Да. С Джерико связывает много воспоминаний. — Гарольд кивает, морщинки у его глаз светятся по-доброму мудро, он знает, каково это — тяготеть по прошлому. — Всегда приятно сюда возвращаться. В следующий раз наверное приедем с Шайлой, она бы хотела здесь однажды побывать. Будто следующий раз случится. Больше они не говорят. Ксавьер слышит, как собственный голос к концу совсем падает, но не может ничего с этим поделать. Связки подводят, ком в горле застревает, едва в голове пролетает смерч тягостных мыслей. И круговорот их неизбежно окутывает Невермор — академию ужаса и мрака, потаенную в глуши, откуда не выбраться чистой и светлой душе, не запятнав себя. Ксавьер вспоминает лицо отца, подписывающего на заседании приемной комиссии документы. Словно прошло не двенадцать лет, а пару месяцев. Тот живой и угрюмый, важный, величественный и строгий. Белая рубашка наглухо застегнута, красный перстень на безымянном пальце левой руки блестит инициалами «WRT». Винсент Ричард Торп. В воспоминаниях со дня похорон Ксавьер видит того же человека. Ничуть не изменился — живой памяткой следует попятам. И хотя глаза отца были навечно закрыты, от него всё ещё исходил дух точеной железной души, без рвения покидающей тело. Души, волей которой Ксавьер оказался запятнан стенами академии Невермор. И так Винсент и Джерико вросли друг в друга, стерлись границы места и человека, при упоминании одного всегда всплывал второй. Ксавьеру чудится, что призрак отца так и не покинул этой скудный крошечный городок, оттого атмосфера так давит на плечи. Холодный клочок бумаги во внутреннем кармане бархатного черного пиджака колет ксавьерово сердце. Он достает открытку — темно синюю, цвета глубокой звездной ночи, — с белыми узорчатыми краями-паутинками. Именная и подписанная: «От администрации образовательного учреждения по подготовке учеников старшего звена лично в руки выпускника Ксавьера Винсента Торпа на десятилетие окончания академии Невермор. С любовью и надеждой на скорую встречу». Когда Ксавьеру только доставили письмо, он захотел бросить его в камин и смотреть, как бумага тлеет. Захотел разорвать и выкинуть в окно, наблюдая за осыпанием снежинок. Захотел вставить в рамочку и любоваться собственным трепещущем сердцем при каждом взгляде на ровные синие края. Захотел приехать и взглянуть. На себя — на выпускника, на пылающую и бойкую мечту. Взглянуть, как улыбка из рьяной и мечтательной сошлась на спокойной и теплой, мудрой и… взрослой. Шайла даже слушать не стала, сказала, что, если он опять уедет в командировку дольше двух дней, она вещи соберет и в Квинс вернется на неделю. Ксавьер не против, ему бы только подышать ровно, в мире без громких перекрикиваний, чтобы в детской никого не потревожить. Гарольд останавливается, когда под колесами скрежет гравий. От этого звука у Ксавьера что-то вязкое в животе сворачивается в узел. Он знает, когда переведет взгляд на лобовое стекло, увидит не меняющуюся десятилетиями вывеску «Добро пожаловать в Академию Невермор». И от чувства трепета нервов ему становится хорошо. До волчьего воя хорошо, так, как может быть, когда тебе семнадцать, и твоя жизнь зависит от выставленной по ботанике семестровой оценки.       — Приехали, сэр.       — Спасибо, Гарольд. Ксавьер улыбается глазами, когда, наконец, смотрит на раскрытые металлические ворота. Внутри стелется гармония и сладость, едва он видит Кантакузино во всей его мрачной и туманной готической красе. Голова наполняется гегемонией, всплеском образов. Ксавьер слышит смех, слышит крики, слышит зовы учителей, всплеск воды, звон шпаг, шорох каменной кладки, голоса, огонь, счастье, боль, любовь. Ксавьер слышит всё, и его приглушенный счастьем, мягкий светящийся взгляд скользит по закрытому окну четвертого этажа западного холла — оттуда он смотрел на звезды, мечтал сброситься, выкидывал окурки, пока никто не видит. Ксавьер наклоняется над передним окном, и Гарольд без промедлений опускает стекло, глядя чуть тревожно и вопросительно. Беспокоится, что Ксавьер Торп переменился в решении, захотел уехать обратно домой.       — Да, сэр?       — Можешь уезжать. Шайла завтра поедет к родителям, хочу, чтобы ты её отвез. А я вызову вечером такси. — Вместо этого отвечает Ксавьер, поправляя лацкан черного пальто.       — Вы уверены? В этом районе низкая мобильность. Да и связь, мне кажется, не лучшая.       — В таком случае, мне придется задержаться. — Его низкий хриплый голос звучит художественно-вдохновленно, но с задушенным придыханием, из-за которого Гарольд принимает слова за фальшь, не смея, тем не менее, возразить. Ксавьер смотрит, как серебряный Форд медленно исчезает среди зарослей диких елей, напоследок два раза моргнув фарами. Тихий шелест и перезвон леса кажется Ксавьеру оглушающим. Аякс Петрополус стоит за воротами. Между его тонких пальцев зажата сигарета, — совсем как у Ксавьера двадцать минут назад, совсем как у Ксавьера десять лет назад, — тело полурасслабленно опирается на кладку, а блуждающий пустой взгляд рассматривает облачное небо. Костюм из пиджака, брюк и футболки — потому что он всё также чтит правила, закон, но не настолько, чтобы почтительно опустить закутанную в синий платок голову к полу. Такой же, — светло думает Ксавьер, пряча руки в карманы. Аякс, услышав улыбку, оборачивается и в жесте подростковой привычки прячет сигарету за спиной.       — А, это ты. — Змеиный взгляд вспыхивает, он делает еще одну затяжку. — Ну здравствуй, дружище. Или к тебе теперь только по титулу обращаться, «второй Джеймс Уистлер»?       — Предпочитаю «дружище». У него щеки колет от широкой улыбки, когда жмет руку и обнимает Аякса. Тот всё еще ниже, всё еще худее, совсем не поменялся в комплекции. Да и виделись они чаще пары раз за эти года. Разве что здесь, у проходной площади, непривычно видеть повзрослевшую и собранную копию того семнадцатилетнего Аякса, с которым они сбегали по ночам через лаз в заборе до ближайшей автобусной остановки.              — Ну конечно, импозантный ты хлыщ. — Беззлобно пихает его друг в плечо и тушит сигарету о бачок. — Пошли, там кое-кто мне уже уши прожужжал, как хочет с тобой встретиться. Не ради автографа, не зазнавайся. Рука так привычно обнимает за плечо, и Ксавьеру кажется, что они снова возвращаются с прогулянных уроков в теплый холл. Так легко забыться в этом запахе, влажном воздухе, скрипучем гравии под подошвой лакированных туфель. Так приятно окунуться в сладковатую дымку воспоминаний. Ксавьер улыбается, но улыбка быстро сходит с лица, когда он смотрит на центральный вход воочию. Что-то громко и размашисто трескается внутри, когда он узнает. Широкие двери-ставни раскрыты настежь, а из-за проема на него глядит Четырехугольный двор — место встреч и расставаний, разбитых сердец и выстроенных отношений. Он замирает, улыбка стекает с лица, словно дождевая вода в сток. Почувствовав, как протяжно-тяжело воздух выходит из его легких, Аякс, посмеиваясь, ещё раз пихает в плечо: «всё в порядке, друг, это просто Невермор. Старый добрый Невермор». Четырехугольный двор почти пуст. Немыслимо. Ксавьер видел его таким только в предрассветные часы, когда выбегал из корпуса и садился у фонтана — надышаться. Он оглядывает пару забытых лиц, неловко группирующихся по углам, ищущих, к кому бы примкнуть, чтобы смущение не било молоточком по коленкам. Синей формы в полосочку больше нет, и Ксавьер, при всём желании, не вычуял бы в нью-йоркской разношерстной толпе ни одного бывшего соратника. Потому что герб Невермора не украшает левое плечо, не заслоняет сердце, не греет грудь. Всё хорошее забывается. Всё плохое — ещё быстрее. Энид стоит у фонтана с руками, сцепленными в замок, губы плотно сжаты, а глаза — заискивающие и волчьи, — бегают по знакомым видам и лицам. Оборачивается резко, учуяв — настоящий свирепый зверь, — два пристальных плавающих взгляда. Каблуки ботинок вгрызаются в землю, на лице — снова эта розовая улыбка, прямиком из памяти — широкая, счастливая, затрагивающая глаза, выворачивающая наружу эмоции.       — Ксавьер! Энид подскакивает, накидывается в шумных объятиях на шею и сжимает так крепко, что Ксавьеру впору было бы задохнуться от порыва аромата розовой воды, которой пропахли её волосы, её кожа, её душа, но он только закрывает глаза, обнимая в ответ так же крепко. Союз Синклер-Петрополус прошел проверку временем — Ксавьер сжимает руками Энид, глядя из-за пуха блондинистых волос на золотой блеск обручального кольца на пальце Аякса. Тот взгляд ловит и только подмигивает, хватая со стола пластиковый стаканчик сока и пряча за ним улыбку. В телефоне Ксавьера найдется десяток фоток со свадьбы четырехлетней давности, но Аякс всё еще делает вид, что женитьба — его игривый секрет. Пальцы Энид покрыты белым лаком. Она отстраняется в объятиях, но всё также улыбается блестящими от слез глазами, держась за ксавьеровские плечи, как за стальную опору. У Ксавьера в голове что-то яркое мелькает, когда он узнает этот опешивший взгляд, эти блондинистые локоны, эти морщинки от смеха. Розовых прядей больше нет.       — И чего ты плачешь?              — Вспомнила … — Утирает впалую щеку рукавом фиолетового вязаного кардигана. — Как приходила к тебе плакаться на него. — И тыкает в сторону возмущенного мужа, подавившегося соком. — А ты нас мирил потом. Боже, как сейчас увидела тебя, вспомнила сразу. Ксавьер добродушно хохочет, запрокинув голову, хотя плакать хочется нещадно. Разреветься. И в голове цветет: ночь, два слезливых голубых волчьих глаза воют ему о разбитом сердце, Невермор погружен в сквозную тишину, и розовая вспышка света в его руках ищет дружеской поддержки. С тех пор, наверное, они повязали себя узлами — красными ниточками вечной дружбы. С тех пор фотография Энид в школьном альбоме наводит на памятные мысли. Глаза её больше не такой лазоревой глубины, но что-то понимающее и мягкое заставляет Ксавьера улыбнуться. Он знает, кому была отдана часть небесности этого взгляда.       — Ну как там Стелла? Как там его пятилетняя крестница и душа рода Синклер-Петрополус? Энид розовеет, пунцовеет, светится и снова широко улыбается. Кивает, а блондинистая челка пружинит о белый лоб.       — Потрясающе, но очень много болтает. Когда молчала, проблем было меньше. — Она звонко хмыкает, и Ксавьера трогают за душу новые, невиданные прежде морщинки. — Еле оставили у мамы, хотела с нами поехать. Но до Невермора ей еще расти и расти, сам понимаешь. Мягкий кулачок бьет Ксавьера в плечо, и он снова приподнимает кончики губ, кивает. По неосторожности Ксавьер отвлекается от Энид, обращая взор на замок. Выверенный по размерам плеч собственный пиджак вдруг кажется несуразным, неудобным, и большим, и маленьким. Ксавьера сдавливают путы черного галстука, когда он смотрит на темные стены Невермора и задыхается. Лицо Винсента преследует его. Душа Винсента высечена в камнях. Но Ксавьер душит панику и снова переводит взгляд на Энид:       — Даже мы никогда не были слишком взрослыми для Невермора, но у Стеллы — с такими-то родителями — всё впереди.       — Упаси Боже её грешную волчью душу. Аякс за их спинами громко усмехается, ставит стакан на место и, опять спрятав руку в карман брюк, подходит, обнимая Энид за плечи. Ксавьер такое уже видел — видел вольное открытое поведение этих двоих, видел россыпь звонких чувств и летящие во все стороны искры. От таких впору бы обжечься, но удивительным образом чужие чувства согревают и пробуждают в нём любовь к собственным. Хотя бы чуть-чуть. Кстати о них.       — О! Как у Шайлы дела? Она хорошо себя чувствует? — Энид спрашивает аккурат и скромно, даже голос становится тише, хотя для Золотого Ретривера, запертого в теле человека, это сложная задача. Ксавьера стопорит.       — Она- … Морозец колет щеки. Человеку его возраста, создающего искусство и печатающегося в GQ, говорить о своей семье — всё еще неловкая мальчишеская тема. Потому что очень отдается в сердце скрежетом виолончели, оставляет за собой пустоты, выбрасывает за борт. Потому не дает ни подышать, ни насладиться жизнью.       — Она … Хорошо. — Теплая сверкающая улыбка не утаивается от проницательных глаз Энид. — Шайла погружена в работу, мы стали намного реже время вместе проводить, кажется, пришло время для семейного психолога.       — О, Ксавьер-       — Не стоит. — Ксавьер смиренно поднимает руку. — Всё хорошо. Мы со всем справимся.              — Я верю.       — Спасибо.       — И почему мы до сих пор не познакомили Шай со Стеллой? — Удивление Энид искреннее, но скорее риторическое, она поглядывает искоса на Аякса. Тот жмет плечами, поправляет кардиган на её плечах, говорит:       — Ты же знаешь, какой мистер Моне занятой тип. Уверен, Шай… — Его «Шай» произносится с ироничным подражанием высокому голосу жены. — Уже переняла этот дурной позерский нрав. Ксавьер бы душу дьяволу отдал, захоти Шайла встретиться с его школьными друзьями — с его родственными душами.       — Ну-ну. С таким окружением она его никогда и не теряла. Едва Ксавьер открывает рот, чтобы возразить: он не позер! Ему семнадцать, и они втроем прогуливают уроки Ботаники в мастерской! — как пятерня легких игривых пальчиков касается предплечья. Касание знакомое и нежное, посылающее по телу сигналы бедствия. Ксавьер узнает его из тысячи, поэтому встречает с заготовленной приветственным смешком:       — Здравствуй, Бьянка. Широкая белозубая улыбка, сощуренные небесные глаза и темный разлет уложенных бровей. Она обнимает его также доверчиво и мягко, как в последний школьный день в окружении чемоданов и слёз выпускников, зарывает топор войны растаявших школьных обид и только пару раз проводит рукой по спине.       — Ксавьер. А я знала, что ты приедешь. Не каждый вечер встреч, так хотя бы на юбилейный. — Переводя взгляд на притупивших друг в друга взгляды, кивает: — Энид, Аякс. Энид расплывается от уха до уха, когда жмет протянутую руку.       — Привет, Бьянка! Ты прямо из Миннесоты прилетела?       — Висконсин, вообще-то. Перебралась в Грин-Бей, у Маршалла там своя береговая линия открылась. Маршалл? Что-то новенькое. Ксавьер, довольный, поднимает кончики губ, вопросительно щурит глаза и оборачивается к Бьянке всем корпусом. Помолвочное кольцо с аквамариновым бриллиантом вдруг заслоняет даже яркий серебряный бомбер. Она, счастливая лиса, поднимает левую руку на уровень лица. Светится, как морская предрассветная пена.       — Через семь месяцев свадьба. Энид первая распадается на эмоции: громко хлопает, привлекая немногочисленное внимание собравшихся гостей к их четверке. И, не выдержав, обнимает Бьянку волчьей стальной хваткой, шепча неконтролируемое: «Поздравляю! Поздравляю! Поздравляю!» Она не надеется на приглашение, Энид всегда была искренна в порывах радости за других людей. Ксавьеру стоило бы поучиться этому качеству, пока они жили рядом, разделяемые лишь несколькими коридорами и стенами. Сейчас по этим коридорам шагают другие ноги, другие разговоры таятся по углам, другие тела спят в их кроватях — другая жизнь цветет. Ксавьер — взрослый человек, но это эгоистичное нежелание делиться преследует его годами.       — О, а я, кстати, ходила в прошлом году на твою выставку. — Бьянка привлекает внимание, касаясь плеча, и Ксавьер в очередной раз открывает взгляд от чужих зашторенных окон. — В Мадисоне же есть музейный филиал «X.W.T». — седьмая по очереди выставочная экспозиция в США. — Поверишь — нет, но я сразу поняла, кто прячется за этими инициалами. Прячется, — как верно подмечено. Ксавьер салютует ей, пока растерянность колет в затылок. Да, мои бывшие школьные друзья, я стал … Успешным? А вы это цените? Для вас это важно? У меня семья есть еще, я не пропал — я всё еще Ксавьер Торп, не забывайте, пожалуйста. На проверку, едва до свадьбы Ксавьера оставалось полгода, он тоже был счастлив, сгорал от нетерпения и пламенной любви. Теперь, выжатый семейными тяжбами и отношениями на расстоянии, Ксавьер чувствует себя погоревшим. Не добрался до «долго и счастливо», не смог. Вспоминая холодное лицо Шайлы каждый раз когда, когда крики опускались до угрожающих тихих слов, он съеживается. Шайла — хорошая душа, правда. Светлая, нежная. Но когда она клянется отсудить у Ксавьера половину компании, если тот не покажет переписку с менеджером Анной, становится не по себе. Ксавьер просто упивается счастьем сбежать на два долгих дня от её цепких вампирских клычков. Одна беда, Джерико точно также пытается убить его. Спасенья нет. Круг порочен.       — Ксавьер? Уличив мгновение, когда Энид и Аякс отвлекутся на свою большую любовь, Бьянка ловит Ксавьера за плечо, по-доброму любопытствуясь:       — Ты совсем исчез из поля зрения после выпуска … Ну, в плане общения. Работа?       — Оу, я-       — Ты только не подумай, что я тут дорогой подарок к свадьбе пытаюсь выбить. Боже, нет. Просто я скучаю. Все мы. Тебя стало не хватить сразу, как только школа закончилась.       — Я понимаю. Я- Ксавьер к таким расспросам никогда не готов. Стопорит. Ощущение иногда складывается, что он совсем разучился говорить искренне. Но Бьянка всегда была другом сердца — аккуратным и мягким человеком, но не лишенным прозорливой дотошности. Ей врать нельзя — наказуемо. Сам себе не простит, если, глядя в лазурные глаза, начнет лукавить. Прокашлявшись, Ксавьер поправляет галстук — сбрасывает напряжение, — и говорит ровно:       — Ты знаешь, после смерти Винсента у меня голова пошла кругом. По всем фронтам. — Он отгоняет лезущие на глаз видения, но они так и норовят больнее уколоть. — И всё, что связано с Невермором, вызывало тяжелые чувства. Невысказанное «даже вы, друзья» повисает в воздухе. Бьянка всё понимает и кивает.       — А потом свадьба, семья, работа — всё так завертелось, что я уже не знал, как с вами связаться. Я тоже скучаю.       — Семья — это всегда самое важное. Ксавьер кашляет. Сейчас, по прошествию лет, он-то осознаёт, как глупо было начинать жить с чистого листа, обрывая бывшие связи, обзаводясь новыми. Глупо было бросать прежних друзей, судорожно ища других: таковые почти не нашлись, а старые стойко выдержали испытания и остались рядом настолько, насколько Ксавьер позволял им остаться. Новая семья, новая работа, новая жизнь — всё заставляло держать дистанцию. Бьянка мягко сжимает его локоть в знак поддержки, губы кривятся в неуверенности. Боится что-то сказать? В Бьянке-ученице-Невермора страх за свои слова никогда не уживался вместе с бойкой решимостью высказаться по любому поводу.       — Как Шайла? Ксавьер отвечает на автомате. От Бьянки не утаивается его дрогнувший голос:       — Чудесно. Знаешь, семья — то, что меня спасает во всей это круговертели с выставками и картинами. — Он неопределенно машет рукой. Взгляд против воли упираются в землю, а галстук снова душит, но успокаивающие морской гладью глаза Бьянки придают словам уверенности. — А насчет Шайлы … Не понимаю, что сказать; когда я думаю о ней, внутри всё вверх дном встаёт. Ты же её помнишь? Ну вот, в она последнее время чересчур нервная стала. Бьянка гудит, такой ответ её не устраивает.       — Ксавьер?       — Да?       — Всё хорошо? Ксавьер оглядывается: Энид и Аякс увлеченно щебечут с группой девчонок, которых Ксавьер смутно помнит по классу ботаники. Пока он не готов говорить при них, но Бьянка… Бьянка — это другое.       — Мы на грани развода. — Карты на стол. — Но есть некоторые отягощающие обстоятельства. Шайла пообещала, что оторвёт его распрекрасную творческую голову, если Ксавьер задержится в Джерико дольше положенного. Бьянка хмыкает-кивает. Понимает его с полуслова, считывает звенящее в воздухе нежелание говорить. А потом её что-то резкое тревожит, и она на секунду замолкает, обдумывая следующие слова с тенью улыбки на лице. Перевод темы получается хороший, Ксавьер впечатлён.       — Я бы хотела, чтобы ты приехал на мою свадьбу. Брови изумленно ползут вверх.       — Правда? Для него это важно. Бьянка для него важна, что бы не наговаривали назойливые липки слушки посреди петель коридоров Невермора десяток лет назад.       — Да. — Кивает. — Я хочу, чтобы ты был там. Может быть, не компанией всех Торпов, хотя я давно не видела ваших бледных лиц вместе. Она игриво подмигивает, а Ксавьер пускает смешок, снова покоренный её искренностью.       — Я буду. Обязательно буду.       — Я надеюсь на это. Но, как подобает твоему уровню, приглашение отправлю менеджеру.                      Бьянка сидит у бортика фонтана, глядит со спины на горгулий и опускает в воду руку. Ксавьеру кажется, что она не изменилась ни в долю, окруженная бывшими подругами, приехавшими на юбилей школы — всё такая же предводительница, королева пчелиного улья.       — Пошли-пошли. — Аякс снова хватает его под руку, только бы не отставал, и Ксавьер следует за ним, поправляя лацканы пиджака. На стоянку прибывает все больше и больше машин, лица сменяются одни за другими. Ксавьер косится по сторонам, следуя за Аяксом и Энид, пытается понять — как студенты попрятались по комнатам и остались незаметными?       — А где все? Почему Невермор пуст? Энид смотрит растерянно, бегая глазками.       — Так, конец семестра же … Всех вывезли, по домам разъехались. Ты не помнишь что ли? Она открыто и удивленно улыбается.       — Точно. Забыл. Прости.       — Мистер Моне, вы себе позволили забыть незабываемое. А как же все наши слезные разъезды перед каникулами и обещания встретиться летом? Ксавьер прокашливается и посылает им извиняющуюся-за-глупый-вопрос ответную мягкую улыбочку. Аяксу снова хочется закурить — видно, как тянется к уху за притаенной сигаретой, но вовремя себя отталкивает — не та привычка. Они же в холл главный входят.       — А это точно разрешено? — сглатывает Ксавьер, сам от себя не ожидая. Аякс и Энид замирают — оба, картинно одинаково, — и поворачивают головы в его сторону. Ксавьер изумлен, как последний вечерний свет из подпотолочных оконных рам играет на лицах. Не получается выкинуть из головы образ — он в упор не видит двух почти тридцатилетних мужчину и женщину. Он не может проморгаться, сбросить наваждение — Невермор окутывает тела и снова делает молодыми, горячими.       — Не начинай, а? За родителями не отправ- — Энид замолкает на полуслове, её глаза изумленно расширяются, а рот открывается и с характерным треском быстро смыкается. — Извини. Ксавьер качает головой — всё нормально, друзья. Винсент всегда здесь, ему не нужно быть живым или мертвым, чтобы запечатлеться — душа прошита со стенами Невермора, на какой бы коридор Ксавьер не взглянул.       — Брось, Энид.       — …Ну так вот. — Её рот смыкается напряженно, а улыбка кажется натянутой, но Ксавьер чрезмерно счастлив, что улыбаться Энид не прекращает никогда. Золотой человек. — Я хочу в Офелию-холл, а еще в фехтовальный зал заглянуть … — Словно что-то позабыв, что-то важное и вязкое на языке, Энид щелкает пальцами. Секунду спустя лицо озаряется. — Спустимся к Белладонне? И оба снова смотрят на Ксавьера взволнованно. Одна — с закушенной нижней губой, засверкавшими глазами и непроизнесенным: «Молю! Молю! Молю!». Второй — с застывшим выражением «Ахуеть, друг, а я и забыл, что ты у нас в клубе крутых в школе ошивался». Ксавьер и сам о том иногда забывает.       — Да. — Он пожимает плечами. Раз друзья хотят — кто Ксавьер Торп таков, чтобы ответить «нет»?       — О, отлично. Вы, проклятые чернокнижники, меня всегда так пугали.       — Энид, малыш, дурными вещами только Торп занимался, я был паинькой.       — Не верю. Аякс дуется. Энид его целует. Ксавьер расплывается в улыбке.                      Статуя застывшего во времени и величественного Эдгара Аллан По пугает до сих пор. Ксавьер пытается расслабиться, но, глядя за мощеное и холодное лицо творца веков, снова чувствует себя ребенком. Крошечной незначительной точкой в пространстве. Когда Эдгар Аллан возвращался сюда — а Ксавьер готов дать руку на отсечение, что он возвращался, гуляя по паутине коридоров и вздыхая знакомый-незнакомый запах юности, — чувствовал ли он тот же самый трепет и страх, что чувствовал Ксавьер? Имеет ли он право сравнивать себя с величием прошлого и войдет ли в историю сам? Энид щелкает затвором камеры, словно у неё не сохранилось десятка фотографий с прошлых встреч.       — Каждый раз показываю Стелле, и она верещит.       — Я тоже верещал, когда увидел его в первый раз. — Невозмутимо жмет плечами Аякс. Любуясь на сэра Эдгара Аллана По, Ксавьер чудом замечает, что высокие двери, походящие на стражей времени, сдвинуты. Врата мистерии оказались открыты, и кто-то проскользнул, успевши остаться незамеченным.       — Мы тут не первые. — Хмыкает Ксавьер, неудивленный.       — Ну конечно. Кто-то еще более нетерпеливый решил вспомнить молодость. Ваши ставки? Энид задумчиво чешет подбородок. Пытается вспомнить, кто там вообще в Белладонне состоял.       — Джакс?       — Лэсли?       — Ставки сделаны, ставки больше не принимаются. Белладонна была пристанищем многих студентов, желавших ощутить больше животрепещущего таинства Невермора, или не нашедших среди человеческих обывательских привычек себя. Белладонна была оплотом монстрического страха, такого, о каком люди не говорили.       — Мы здесь читали всякую запрещенку. Как только проносили? Тёмная магия уже была под цензурой.       — Я помню, как книжка про кровопускание, которую мы обсуждали целый месяц, мне потом весь выпускной класс снилась. Вы читали? Энид — прямо как её сердечный любовник, — жмет плечами и первая идет вперед, отворяя широкую дверь и глядя радостными взрослыми глазами на темноту винтовой лестницы. Когда они спускаются, шагая друг за другом — узкие ступеньки не дают протиснуться вдвоем, — в воздухе снова звенит что-то мелодично-жуткое. Ксавьер замыкает ряд. Энид продолжает бесстрашно вести, хотя, конечно, это должна быть его прерогатива. Но она уверенно идет, сплетая за спиной пальцы с Аяксом.       — Ничего не изменилось. Совсем. Темнота обволакивает и нежно гладит по рукам. Ксавьер чувствует дуновение сквозняков, касается художественными пальцами влажной каменной кладки. Прикрыв глаза, останавливается на полушаге, а когда распахивает — ему снова семнадцать, и тяжелый тучный запах подвала кажется родным. Форма Невермора в плечах снова немного жмет, не выдерживая бурный рост его костей и мышц, а длинные волосы снова лезут в глаза. Как же хорошо. Как же плохо. Ксавьеру смешно. Куда бы он не кинулся — везде найдется смерть. Везде его краски сгущаются. Дома — неизвестность, крики, шум. В Неверморе — некогда дома — обитель покойного духа отца. Смерть повсюду. Винтовая лестница кажется поглощенной глубоким синим свечением, словно воздух здесь наполнен кристаллическими частицами льда. Вокруг витает только тайна и мрак, но не отталкивающе, а притягивающе, чарующе — манит к себе, беззаботно взмывая в воздух вместе с блестящими пылинками. Когда Ксавьер по-настоящему открывает глаза, лестница и стены снова кажутся темно-пепельными. Серыми. Бесцветными. Обычными. Одинокими, потому что обнаруживает себя Ксавьер среди скользких ступенек без товарищей под рукой, так и застывшем на месте. А там, в мире грёз и воспоминаний, он никогда не был один на пути — у Ксавьера был он сам. Рваный вздох Энид отражается от стен эхом. Ксавьер продолжает спускаться, ориентируясь на звук. Каблуки собственных полированных туфель кажутся несуразными — не из этого мира. По ступенькам Белладонны впору ступать облезшими кедами или стертыми лакированными ботинками. Энид, замершая ледяной статуей, остановилась у распахнутых дверей, едва сдерживая разрывающую грудную клетку от крика. Она дышит тяжело и волнующе, пока Аякс за её спиной чешет подбородок, пряча неловкую улыбку, не зная, куда себя деть. Ксавьер стоит за несколько ступенек от них, и из-за крутого поворота лестницы ему не видно круглого зала. Ему видно только резвую реакцию человека, никогда не скупившегося на эмоции, но теперь позабывшего, как дышать. И Ксавьеру тоже становится тяжело вздохнуть. Он с силой хватается за поручень, вгрызаясь ногтями в хлипкое дерево, потому что ноги перестают держать, и лишь хрустальная мрачная сумеречная тень скрывает его приоткрывшийся от изумления рот.       — Уэнсдей … — Обреченно-радостно шепчет голос Энид. Ксавьер моргает. Ему кажется, что твердь под ногами крошится от давления тяжелой головы, и тело древом врастает в стену. Энид так и стоит на месте, её глаза широко распахнуты, глядят в неизвестность главного зала, куда Ксавьер еще не обратился — внутри уже горит. Кровь сначала мерзнет в жилах, а потом разгоняется до предела, и Ксавьер неожиданно для самого себя переступает тяжелыми ногами оставшиеся ступеньки с легкостью, будто за спиной крылья выросли. Только бы взглянуть. Только бы убедиться. Только бы поверить. Только бы … Первое, что он видит, когда останавливается у плеча Энид — это глаза. Два чёрных проницательных глаза моментально ловят взгляд. У Ксавьера внутри всё кружится, и сердце сводит острыми колюще-режущими ударами, когда он распрямляется в плечах и глядит с томной ясностью на Уэнсдей Аддамс. На тёмное ожившее чудо со страниц Эдгара Аллана По.       — Привет, Уэнсдей. — Говорит и мягко-трепетно-удивленно улыбается. Звуки вокруг притворно замирают, глушатся, затихают. Между быстрых стуков в груди прячется назойливое воспоминание: Ксавьеру шестнадцать лет. Он влюблен и болен любовью. Диковатой и странной. А зачинщица — его чарующая Уэнс — вот точно также стоит в центре зала, облюбованная лунным светом, и зовет его побыстрее зайти внутрь, помочь найти рукописи. Побыстрее оказаться рядом, переплетая ледяные пальцы.       — Здравствуй, Ксавьер. — Говорит не Уэнс из прошлого. Говорит Уэнсдей Аддамс из настоящего. С прорезавшимися скулами лица, остриженными под идеально ровное каре и неизменной челкой на лбу. Черный брючный костюм со стрелками и выглаженная белая блузка кажется таким естественным бутафорским выбором одежды: так правильно, так ложно.       — Уэнсдей! — Энид рвано-счастливо выдыхает, и атмосфера липкого напряжения лопается под натиском её счастливого голоса. Так было и будет всегда. Ксавьер чувствует, как темнота рассеивается, когда снова смотрит на Уэнсдей, а она, крепко обнимая Энид, смотрит прямо ему в глаза.

***

Четырехугольный двор снова полон душ. Ксавьер привычным жестом прячет руки в карманы, запрокидывает голову и глядит на небо. Серое. Беспросветное. Шум в ушах прерывается резко и быстро, когда очередная компания позабытых выпусничков разразилась смехом. Ксавьер чувствует себя отстраненным и пустым. Выдохшимся, но полным сил. Невермор продолжает пестреть старыми рубцами. Невермор продолжает витать в воздухе духом Винсента Торпа, пропавшего из мира живых, но оставившего за собой неизгладимый шлейф впечатлений. Ксавьеру страшно. Он готов признаться в этом впервые за несколько часов. Лет. Ксавьеру до одури жутко находиться близь стен академии, но пока он продолжает улыбаться бывшим — бывшим? о, ужас, — друзьям, всё, наверное, лучше, чем кажется. Аякс проницателен, но учтив. Молчит. Возраст ему к лицу — прибавляет статности, а вселенская расхлябанность впервые кажется Ксавьеру въевшейся в кости рутинной изюминкой.       — Слышала, ты теперь у нас из элитарного круга. — Уэнсдей ровняется. Плечом к плечу. Как соратница. — Хотя никогда ты из него и не выходил, вообще-то. Ксавьер сначала очень сильно пугается, а потом невесело улыбается, поворачиваясь лицом. Серебристые Касио на левом запястье передавливают кожу до посинения. Дышать вдруг так тяжело и так легко — магия Уэнсдей Аддамс, о силе которой о посмел позабыть. Дурак. Теперь отплатиться, пытаясь отстоять на твёрдых ногах.       — Нужно продолжать дело Торпов. Уэнсдей кивает, поджимая губы.       — Солидно звучишь.       — И ты. Как себя чувствуешь? Вместо ответа Уэнсдей смотрит снизу вверх такими темными красноречивыми глазами. О, сколь бесчестное количество раз Ксавьер задавал этот вопрос, только бы узнать, что творится на душе у этого маленького демона с косичками. Косичек больше нет, но чарующая тьма всё еще здесь, всё еще веет губительной силой.       — Хорошо, Ксавьер. Хорошо. Ксавьер вспоминает некстати, как в Белладонне, помимо картины с лицом Мортиши Аддамс, появилось большое изображение Уэнсдей. Той, с косичками, в чёрном платье и с подведенными лиловыми губами. Рядом стоит почти такая, а Ксавьер локти искусать готов — изменились все они слишком сильно. Наваждение пропадает. Уэнсдей завершает беседу по-английски: опять уходит в никуда.                      Их новая директриса — леди Коннор — выглядит величественной дивой. По правде говоря, не «их», давно не «их». Ксавьер непроизвольно сравнивает этот образ с устоявшимся, запомнившимся. Миссис Уимс была для них не просто директором, но и другом. Сердечным и взрослым, умеющим помочь и знающим, что такое правильное отношение взрослого человека к взрослеющему и постигающему мир ребёнку. Миссис Уимс была не просто работающей в стенах Невермора женщиной, она была его душой, его сердцем, его смыслом. Оттого ли кажется, что с её жестокой смертью внутри что-то надкололось, треснуло, защемило? Ксавьеру кажется, что смерть Ларисы Уимс принесла за собой потерь больше, чем все они могли себе представить: она пошатнула саму суть студенческой жизни. Она стала очередной потерей на глазах Ксавьера, человеком, сразу после мамы, незадолго до смерти Винсента Торпа. Наверное, только потому, что Ксавьер не знает доброго отношения к свежему лицу, леди Коннор кажется ему чуждой и далекой. Но говорит она открыто, громко, как подобает этикету, восторженно и, при этом, сдерживая порыв. Леди Коннор, с её черными рюшами и убранными в высокий плетеный хвост рыжими волосами, точно та самая ожившая предводительница.       — Я так по Уимс скучаю. — Звучит Энид печально. — И по миссис Брукс, и по тренеру Чарльзу, и по миссис Мур. По всем.       — Почему их нет никого сегодня? Разве это не праздник для выпускников и преподавателей?       — Может быть они все уже … Того? — Энид пихает Аякс в плечо. — А что? Они некоторые ожившими трупами были. Мур сколько было? Двести?       — Заткнись. Они прислушиваются. Леди Коннор стучит по микрофону и говорит:       — Большой день для Невермора — видеть всех вас в стенах любимой академии. Прошло совсем немного лет с тех кровавых событий, навсегда вошедших в историю школы, и вы, мои дорогие дети, навсегда оставили в своей жизни этот тяжелый след. Энид ухмыляется. Шепчет что-то на ухо приклонившемуся Аяксу, и оба задорно улыбаются, нечитаемо поглядывая на Коннор. Для них она тоже чужая, не своя, не родная. Женщина на театральном выступе продолжает говорить:              — И хотя вы много раз об этом слышали, я хочу, чтобы вы знали: двери Невермора всегда открыты перед вами. — Она счастливо-грустно улыбается, так, будто вот-вот вздрогнет от слёз. Ксавьеру хочется закурить, но он только перетирает ладони, а потом опять прячет в карманы. — На протяжении долгих лет это место было вашим домом, и теперь, спустя еще десять, он не перестаёт им быть. Невермор перестал быть домом Ксавьера, когда он загрузил последний чемодан в багажник рано-рано утром шестого июня десять лет назад. Невермор перестал быть домом Ксавьера, когда он взглянул в сторону замка в свете утреннего серого тумана; на поблескивающую от ночного дождя кладку крыши; на зашторенные окна бывшей комнаты; на приоткрытые железные прутья центральных ворот. Невермор перестал быть домом Ксавьера, едва дверца машины захлопнулась, а папин шофер, мистер Сельзард — интересно, как он там? — причмокивая губами и потирая усы, сказал, что сегодня они быстро доберутся до вокзала, пробок в центре нет. Невермор перестал быть домом Ксавьера, когда он уехал, никем не провожаемый, никем не ожидаемый там, в мире реальных людей.       — Она красивая. Уэнсдей снова появляется из-под плеча, из неоткуда, резко. Как призрак, коим о она, по мнению Ксавьера, всегда и являлась. Существовала ли в реальности? Один ли он видит её сейчас? Он смотрит на Уэнсдей несколько секунд, не зная правильного ответа на повисшее между ними молчание. Разглядывает с незатухающим интересом, не решая коснуться.       — Леди Коннор? — Спрашивает, возвращая прежнее лицо.       — Леди Коннор. Хотя, думаю, новые студенты её любят.       — Я вспоминаю Уимс и никак не могу отделаться от желания сравнить их.       — Согласна. Но кое-что … Кое-что мне кажется неправильным. Ксавьер заинтересован.       — Что же? Леди Коннор продолжает вещать, раздавая благодарности, почетные сердечные золотые слова. Она называет имена бывших учеников, рассказывает истории из жизни школы так, будто сама с ними их пережила. Чёрные глаза Уэнсдей — всё такие же кукольные, большие, глубокие, оценивающие. Не изменились совсем. Уэнсдей всегда смотрела на мир по-взрослому. Ксавьер кусает губы, рассматривая незнакомое-знакомое лицо первой любви, пока та, щурясь, что-то в голове сопоставляет:       — Эта бы не приняла удар на себя, как Уимс. Не стала бы умирать ради кого-то из нас. Слова её как обычно бьют в самую точку, и Ксавьер, всё пытавшийся разгадать, в чём причина его мягкого предубеждения, вдруг понимает.       — Ты права. Больше они не говорят. Уэнсдей примыкает к компании Синклер-Петрополус, как недостающий кусочек пазла, а Ксавьер всё не может перестать смотреть на неё со стороны. Слишком знаком образ, слишком красив силуэт, слишком гармоничен чёрный лик в окружении уже-не-учеников Невермора, посреди четырехугольного двора, подслащенный речами директора.       — … Я бы также хотела поблагодарить за предоставленную помочь всех тех выпускников, что, простившись с Невермором, не переставали вкладывать частичку себя в это место. Чужие имена произносятся губами с легкостью и приторной сладостью. Ксавьер отпивает воды из стакана — ему душно и холодно одновременно. Всё здесь кажется таким неуютным и таким родным единовременно, что внутри рвёт. Бьянка поднимается на выступ грациозной кошкой. Ксавьер ей салютует издалека, но даже не пытается вслушаться в речь, льющуюся сквозь блестящие губы. Та благодарит, улыбается, через слово проскальзывают знакомые имена: Пенелопа, Энид, Аякс, Дина, Маркус… Она что-то остроумное — свойственное только юркому уму Бьянки, — шутит, и гости смеются. Ксавьер смеётся для виду, а по рукам мурашки бегут, и чудится, что Винсент стоит в толпе и наблюдает за ним тёмным взглядом, а потом исчезает серым призраком.       — … Ксавьер Торп! Звуки внутри и вокруг стихают. Ксавьер, отставив стакан, изумленно поднимает голову и смотрит по сторонам, а потом — на сцену. Леди Коннор ловит его взгляд сиюминутно и торжественно повторяет в микрофон:       — Ксавьер Винсент Торп — гордость Невермора, выпускник, попавший в историю современного художественного дела. Вам слово, милейший. Ксавьер весь скукоживается, но виду не подает. Недалеко Аякс под нос хмыкает задорное: «я же говорил, позером он стал тем еще».       — Ксавьер, иди. — Энид зато толкает не только языком, но и руками. Ксавьер оглядывается: она смотрит снизу вверх, выгибая брови, подбадривая:       — Давай-давай, шевелись. Ноги несут его против воли головы. В ушах стучит. Вокруг тихо, как в могиле под шестью футами земли. Мышечная память играет роль: семнадцатилетний Ксавьер Торп поднимался по этим ступенькам, когда выигрывал городскую олимпиаду, а Уимс поздравляла его и вручала грамоту. Грамоты нет, нет Уимс, нет и семнадцатилетнего Ксавьера Торпа.       — Я рад видеть вас, друзья. — Говорит он в микрофон и не узнает свой голос. В толпе — пестрой, яркой — глаза находят Уэнсдей, Энид, Аякса, прильнувшую к ним Бьянку. Ксавьер сглатывает и говорит: — И хотя мне сегодня уже это припомнили разок, я впервые вернулся в Невермор спустя десять лет с выпуска. Необычно находиться здесь, будучи взрослым человеком, зная, что уже не нужно прятать сигареты, чтобы проверяющие не нашли. Как и для многих из вас, для меня Невермор был домом, был и остается очень важной частью жизни: это честь помогать — его развитию и сохранению традиции. — Ксавьер улыбается. — Это место подарило всем нам много воспоминаний: тяжелых и весёлых, и это хорошо, что спустя десять лет мы можем разделить их все вместе. Уэнсдей смотрит, не моргая. Её мертвенно-белая кожа въедается Ксавьеру в подкорку, и он смаргивает наваждение.       — И я рад видеть всех вас здесь сегодня. Спасибо за эту встречу. Люди хлопают, а он говорит еще какие-то проходные благодарности, жмёт руку леди Коннор и спускается обратно в затишье, в толпу, только бы затеряться и не привлекать внимания. Всё плохое, что Ксавьер выучил из жизни — всё связано с глухих тайным прошлым, легшим на его памятные школьные годы. И возвращаться к прошлому равнозначно самоистязанию, в котором Ксавьер находит что-то травмирующе-приятное для сердца. Ксавьеру не верится, и он вот-вот упадёт в обморок. Но реальность такова, что спустя десять он снова стоит посреди стен Невермора, однажды поклявшись себе никогда больше сюда не являться. Живым или мёртвым.       — Ты всё также дерьмово выступаешь на публике, друг.       — Аякс. — Энид злобно сводит брови. — Брось, Ксавьер, ты молодец. Да, Уэнсдей? Три взгляда оборачиваются. Уэнсдей так знакомо пожимает плечами, словно пытается скрыть правду за мнимой любезностью. Аякс снова берёт слово на себя:       — Нет, правда, Ксавьер. Твоё спасенье, что ты хорош в рисовании. Если бы как Аддамс писал книги, вот там бы- — Аякс кивает в сторону директрисы. — Не стоял. Не-а. Ксавьер улыбается. И всё такое знакомое. Такое далекое, туманное, словно нарисованное, что ему хочется сбежать, как он сбегал в семнадцать, когда нервы сдавали. Когда они с Аяксом, Даниэлем и еще парочкой ребят добирались до Джерико первым автобусом и пытались в клуб пробраться, или накуриться, или просто засидеться до рассвета у залива, а потом — убитые и уставшие, — возвращались обратно, моля Бога, чтобы никто не заметил. Ксавьер хотел бы этого. Отдал бы все деньги мира, лишь бы вернуться и снова стать им — ребенком. В этом, наверное, и заключается то единственное хорошее, что он помнит. Но с обоев телефона на него смотрят два улыбающихся лица, и, глядя на них, Ксавьер пытается дышать ровно. Когда он вспоминает о своём настоящем, вдруг обнаруживает, что теряться в рефлексиях о том, что было — губительное и душещипательное дело. Непозволительное в его ситуации. Потому что немного окрыляет и бросает со скалы. Прошлое Ксавьера убивает. Настоящее — губит. Будущее беспощадно наступает.       — Хорошая речь. Аякс неправ. — тихо рядом говорит Уэнсдей, и Ксавьер пораженно смотрит, как она смеряет его ледяным взглядом с проблеском улыбки.       — Спасибо, Уэнсдей. Надеюсь, ты всё же толкаешь лучше.       — Я не толкаю речи.       — Точно. Он продолжает удивленно-радостно смотреть. Уэнсдей кивает и отворачивается.

***

В ресторане душно, пахнет дорогим шампанским и женскими сладкими духами. Ксавьера слегка подташнивает, и он ослабляет удавку галстука. Душевные раны мягко затягивает алкоголь — это он выучил давно. И смеяться с виснущей на плече Бьянкой становится так легко. И так искренне. Потому что Ксавьер счастлив видеть рядом с собой лица, которые не видел годами. Минни — бывшая баскетболистка — за их столом самая громкая. Её кудрявые длинные волосы во все стороны лезут, а неконтролируюмыми руками постоянно поправляет юбку красного платья.       — Я не знаю, как вы, дорогие мои, но я ждала этого дня как ни в себя! Десять лет с выпуска! Да мы с вами и подумать не могли, что доживём до таких дат.       — Опять ты начинаешь. — Энид бьёт её по плечу, хохоча. — Кто там из вас, последних пессимистов, планировал умирать к тридцати, но я не в их числе.       — Милая, если бы не ты и Стелла, я бы отчаялся и пал. — Аякс прикладывает растопыренную пятерню к груди. — Вы мой светоч во тьме.       — Какой ужас, я и забыла, какими мерзкими вы были в школе. — Бьянку притворно тошнит. — Ходили за ручку держась. Когда мы с Ксавьером расстались, я думала, убью вас за эту слащавость.       — Не всем дано познать любовь в столь юном возрасте. — Аякс, разумеется, прав. Но оттого меньше боли его слова не приносят, и Ксавьер пытается за смехом скрыть ком в горле. Никто не обращает внимания, и тогда он решает перевести разговор в безопасное русло. Не о любви. Не о юном возрасте.       — Ты как будто снова накурился. Аякс красноречиво задумывается: Ксавьер хохочет над его выражением лица. Сейчас прозвучит дурная история …       — Я помню, как в выпускном, в канун Рождества, когда вас всех уже не было в корпусе, мы с Ксавьером курили марихуану.       — О-о-о, я помню этот день! — Ксавьеру почти весело, он залпом допивает вино и просит официанта налить еще. — Не рассказывай, Боже, только не рассказывай!       — Да, умоляю, не надо. — Энид, стыдливо смеясь, затыкает Аяксу рот. Тот целует её ладонь, а Энид хихикает.       — Не собирался. Но мы с Ксавьером тогда высчитывали, сколько нужно, чтобы умереть от передоза.       — Умереть от передоза марихуаной? И сколько насчитали? — У Минни тяжелое выражение лица: она то ли осуждает, то ли посчитать сама пытается.       — Очень много. Мы решили тогда, что бессмертные и сможем скурить всё без вреда.       — Да, а потом тренер Люциус почувствовал запах и нашел нас, так орал вслед, что я до сих пор забыть не могу. Шайла пишет дважды за ночь. Один раз звонит. Один раз блокирует свой телефон, судя по полученной СМС’ке о том, что абонент вне зоны доступа. Ксавьер игнорирует и делает это с отточенным профессионализмом. Внутри всё скребет от неправильности решения, но он горько признает сам себе: если ответит сейчас, больше за вечер ни с кем не пообщается. Нервы расшатаются окончательно. Во спасенье он находит парней из Белладонны. Они снова говорят. Говорят и говорят, а потом танцуют, между перерывами выходят на улицу и на балкон, чтобы затянуться очередной сигаретой. Ксавьеру нравится ловить себя на мысли, что это очень приятно — оживлять что-то хорошее из прошлого. Он так долго убеждал себя, что за плечами не сохранилось ни одного памятного теплого денька, что сейчас только пораженно задыхается: вот, как оно было на самом деле. Вот, какие его друзья; какая его школьная жизнь; какая его человеческая ценность, измеряемая не в тысячах долларов за полотно. Не штампом в паспорте. Не сверкающим золотым кольцом на пальце.       — А я Стеллу обязательно в Невермор отдам, Уэнс, веришь? — Энид ловит откуда-то из толпы Уэнсдей Аддамс. Та, стреляя холодным взглядом, позволяет себя приобнять.       — В США же больше нет других школ.       — Таких — точно нет. — Аякс нанизывает на вилку виноградину, но Энид выкручивает его руку и съедает сама, улыбаясь лисой. Аякс ей всё позволяет, любовно щелкая по носу.              — Но если у Невермора такой высокий процент легендарных выпускничков. — Он красноречиво переводит взгляд с Уэнсдей на Ксавьера. — То я не знаю, куда ей еще можно податься, кроме Невермора. Ксавьер снова тянет вино, задумываясь:       — Глупо, приятель. Стелла — смышленая девочка — за что спасибо Энид — она где угодно себя проявить сможет.       — А еще это не по-человечески. — Начинает в поддержку Уэнсдей, и каждый заранее знает, чем обернется эта речь. — Отправлять ребенка учиться в школу, в которой учились сами: он всегда будет сравнивать себя с вами. Энид стоически выдерживает, не закатив ни разу глаза. Ксавьеру так непривычно видеть её лицо без озорных ужимок, что он несколько раз промаргивается, не веря самом себе. Правда такова, что они сидят за одним столом, и им вот-вот стукнет тридцать лет. Ксавьер снова тянет вино, не позволяя этой мысли развиться. Здесь, вместе, они всегда молодые и юные. Они также не хотят идти на ботанику, их пиджаки также пахнут лавандовым кондиционером, они также поголовно влюблены друг в друга.       — Уэнсдей, я так тебя люблю, ты знаешь? — Её голос не трезвый, но оттого еще большее трепетный.       — Я знаю, Энид.       — Жаль, не успели до Офелии-холла сегодня подняться. Но в следующий раз, дорогая, обязательно.       — Там же закрыто было. Я хотела попасть в башню, но большинство дверей заперты. Энид хлопает себя по лбу. Просит Аякса принести ей еще текилы, а сама, схватив Уэнсдей за руку, ведёт куда-то подальше от их оживлённой болтливой компании. Сначала Ксавьер наблюдает за Уэнсдей издалека. Следит из одного конца клуба, как она общается с другими людьми. Как держит себя, как не позволяет лишний раз скосить взгляд. В полутьме ресторана, окруженная красным бархатным интерьером Уэнсдей напоминает Ксавьеру демоницу — что-то зловещее и пугающее. Перед глазами всплывает лицо Шайлы. Холодное, непроницаемое. А потом Ксавьер опять теряет Уэнсдей из виду и уже не находит. Но так даже легче. Так Ксавьер не задается вопросами, на которые не получит ответа: что она здесь делает? Почему решила приехать? Куда делись косички? Она помнит, кто я такой? Хочу ли я, чтобы она помнила?       — Эй, мистер Моне. — Аякс приземляется рядом, едва не опрокидывая фужер с вином. — Ты чего такой грустный?       — У меня исчерпан лимит на радость. — Ксавьер хмурится, а потом хихикает. — Представь себе? Мы могли ночами не спать, где-то бродить, сидеть в моей мастерской до утра, а сейчас я уже чувствую себя выжитым лимоном.       — Старик.       — Нет, дело даже не в возрасте.       — А в чём тогда?       — В пресыщении? Всем и всяким. Я думаю так. Аякс свистит. Пиджак смешно задирается от неудобной опоры на спинку бархатной синей обивки дивана. Ксавьеру кажется, что со стороны они такие разные, совсем по разным путям пошли по жизни. Упаси Бог ксавьеровскую душу сохранить такую дружбу до конца своих дней.       — Слышал, Шайла свирепствует.       — Мягко сказано. — Ксавьер горько усмехается. Их различность снова выходит на передний план: один счастлив, другой — просто художник. — Всё … Очень плохо. Но мы работаем над этим.       — Мы? Или ты? Мистер Моне, а не по причине ли вашей совместной работы в прессу просочился скандал из-за какого-то неудавшегося открытия галереи? Ты так не смотри, у меня на Торпов гугл-новости настроены. Ксавьеру впору было бы посмеяться еще разок, но не получается. Аякс прав. Да только от этого никому не легче. Меньше любить Шайлу Андерсон за то, что в декабре прошлого года она продала девять его полотен в метрополитен-музей без согласования, Ксавьер не будет. Он замолкает, прикусывает губу и снова знакомый силуэт высматривает.       — Дай угадаю. — Аякс безошибочно вылавливает взглядом черную макушку. — Барби с косичками отрезала косички, и ты мучаешься вопросом: почему?       — Аякс. Ксавьер пытается его остановить. Но Аякс поджимает губы, глядя на Ксавьера понимающими глазами друга. Вдруг вся его пьяность куда-то девается, заменяясь доброй тоской и понимающим хмыканьем. Ксавьеру хочется снова лежать на ковре его прежней комнаты Невермора, курить марихуану и говорить о жизни с этим человеком. Но им уже не положено.       — Ксав, не думай, что я лезу не в своё дело, но-       — А именно это ты и делаешь.       — Заткнись. Так вот, не думай, что я лезу не в своё дело, но, наверное, прошло достаточно лет, чтобы … — Аякс смешно задумывается, почесывая подбородок. Ксавьер ловит взглядом очередную сложенную за ухом сигарету. В другом конце зала Энид умоляет включить диджея Рианну. — Вы, как два взрослых человека, могли бы поговорить, не игнорируя проблемы? Ну типа … Да, вы встречались в школе, но прошло десять лет, а судя по твоему лицу — пару месяцев, так смотришь на неё.       — Проблемы нет, Аякс.       — Дружище. — Аякс красноречиво-снисходительно улыбается, хлопая его по плечу. — Проблема есть. И она, кстати, выведена в свидетельстве о рождении твоей дочери, в графе с именем, ага. Ксавьер давится вином, начинает тяжело кашлять, пока Аякс, посмеиваясь, бьёт по спине.       — Откуда ты… Откуда ты знаешь про мою дочь?       — Ксав, ты же не единственный Торп, с которым я общаясь, в курсе? Шайла более разговорчива, между прочим. Хотя всякого неприятного про тебя мы тоже наслушались. — Аякс пытается защититься от нападок Ксавьера. — Извини, но если бы мы не общались с ней, с тобой бы вообще связь потеряли. Поразмыслив, добавляет:       — Она не знает про имя, да?       — Нет. Я ничего не рассказывал. Укол вины. Ксавьер виноват. Виноват. Он понуро прикрывает глаза, прячет их за широкими ладонями. В дорогом сшитом по фигуре костюме вдруг чувствует себя маленьким мальчишкой, не сумевшим правильно себя повести среди людей. Аякс не будет его ни в чём винить, не станет попрекать и даже обижаться. Аякс — друг, проверенный временем, надежный, верный тыл. И в его словах нет ничего, кроме заботы, которую люди — памятные друг для друга, важные и всегда находящиеся рядом, — испытывают по отношению друг к другу.       — Извини. А Энид, она знает? — Аякс кивает. — Боже. Я как дурак весь день пытаюсь скрыть от вас, не знаю, как сказать, потому что с Шайлой всё так сложно сейчас.       — Друг…       — Да-да, я знаю. — Ксавьер продолжает прятать лицо в ладонях. — Я не хотел рассказывать вам о том, в чём сам не уверен. Мне жаль, мне очень жаль. Я… Я не знаю, что делать. Аякс соскальзывает с подлокотника, совсем близко садясь к Ксавьеру. Тот кусает губы, обиженный и расстроенный сам на себя.       — Ксав. Я понимаю. Всё кажется хуйней. Но всё на самом деле легко, потому что ты богатый и знаметитый. Но! — Рука Аякса не без дрожи находит левую ладонь Ксавьера, поднимает на уровень глаз, чтобы сверкающее обручальное кольцо было видно. — Если ты захочешь что-то с этим сделать, ты всегда можешь попросить нашей помощи. И мы всегда будем рядом. Всегда. Ксавьер — человек десятилетия. Его картины продаются за несколько сотен тысяч долларов каждая. Избранные экземпляры выставляются на благотворительных аукционах. Его имя печатается в художественном вестнике. Его инициалы в правом нижнем углу — знак качества и дороговизны. Ему почти тридцать лет. Но за последние десять лет жизни он впервые чувствует, как по щекам текут слезы не от жгучего раздирающего чувства отчаянья и боли.

***

Уэнсдей стоит на балконе. Ксавьер рядом к перилам прислоняется, достаёт из портсигара с золотой гравировкой сигарету и ещё одну ей протягивает.       — Я не курю. — Строго произносит темный силуэт.       — А в школе курила. — Ксавьер лениво пожимает плечами и, едва он успевает захлопнуть крышечку, как юркая белая рука хватает одну штучку. — Хороший выбор. Эти качественные.       — Не бывает качественных сигарет. Они все сведут в могилу. Ксавьер поджигает фитиль и делает первый вдох, глубокий, обжигающий горло, но такой желанный. Смотрит, как дым рассеивается на фоне черного мартовского неба рассеянными глазами.       — Эти — дорого и красиво сведут. Уэнсдей молчит. Ничего не отвечает, сама закуривает. Ксавьер наблюдает со стороны: давно он не видел этого белого лица, вытягивающего губы вокруг сигареты, в одних глазах столько осуждения самой себя за каждый вздох. Они курят в тишине, если звоны музыки, разговоров и посуды за стеной можно назвать тихими. Но здесь, в их воцарившимся мирке уединенной тиши кажется, что звуков нет. Только два размеренных дыхания, разменивающих секунды.       — Ксавьер? Он горько сощуривается. Внутри что-то громко стучит.       — Да? Уэнсдей тяжело собраться с мыслями — видно по складками на лбу. Она то опускает взгляд, то снова голову поднимает. На Ксавьера не смотрит из принципа — гранитная статуя же, монолитная, тяжелая, громоздкая. Наконец, произносит, когда Ксавьер уже хочет переспросить:       — Поздравляю. Со всеми приобретенными великими почестями. Мне нужно было сказать раньше, но … как есть. То, с каким нажимом, не терпя возражений, не задумываясь, произносит эти слова Уэнсдей Аддамс, заставляет Ксавьера тепло улыбнуться. Ему приятно до колик в пальцах, что Уэнсдей — гениальный и невозможный человек — без промедления может назвать его «великим».       — Я могу сказать тебе то же самое, Аддамс. — Уэнсдей хмыкает и нечитаемо поглядывает на Ксавьера. В её темных глазах отражается ночь, а в рисунках Ксавьера все последние года живет только солнечный свет и мягкие сумерки. Никакой тьмы, никакого душного мрака — только лучи золота.       — Книги приносят мне душевное удовлетворение. В них я всегда говорю то, что не могу сказать людям в лицо. Ксавьер знает. Ксавьер читал всё, что выходило в свет из-под её черного пера. Ксавьер держит каждый томик в темном переплете в своём кабинете, подальше от чужих глаз. «Уэнсдей Аддамс» — равнозначное Стивену Кингу имя в мире литературы. О ней писали, как о «подающей надежды попасть в историю нового слова диве». Ксавьер-то знает наверняка: Уэнсдей не подает надежды, она вгрызается зубами и когтями в то, что хочет получить. А получить признание в литературном содружестве она хотела всегда.       — Раньше ты о таком не заботилась.       — Раньше я была ребенком, хотя и отрицала это, признаю.       — Мы все так и остались детьми. — Теплая улыбка цветет на его взрослом лице. Зажав сигарету зубами, Ксавьер виснет на периллах. — Я открываю в следующем месяце новую выставку. Большое дело. Планируется серьезное мероприятие, почти светский раут с фотографами и афтер-пати фуршетом. Надеюсь, всё получится. До сих пор сложно поверить, что всё это — реальность, обычно такое не случается с людьми вроде меня. Уэнсдей Аддамс — порождение язвительной силы, и только поэтому она не может не сказать:       — А разве Торпы когда-то жили вне светских раутов? Ксавьер давится дымом и кашляет. Поспешно тяжелыми глазами быстро оглядывается по сторонам, прежде чем снова находит опору, схватившись за перила. Иногда прямолинейность Уэнсдей Аддамс доводила людей до могилы, Ксавьеру стоило бы помнить. Откашлявшись, отвечает:       — После смерти отца … Всё было немного сложнее, нужно было найти способ выкручиваться самостоятельно.       — Но ты справился.       — Как и ты. — Перевести тему с семьи на что-то нейтральное, вроде их сложившихся жизней, кажется спасением. Ксавьер на пробу улыбается: раньше Уэнсдей реагировала на улыбку и, если не отвечала, так хотя бы закатывала глаза, пряталась за челкой, отворачивалась, просила его перестать скалиться и заняться своими делами. Раньше Уэнсдей реагировала на улыбку смущением. Теперь — только поджимает губы, щурит глаза и ничего не говорит. — Слышал, что студии охотятся за твоим согласием на экранизацию «Тёмных дорог».       — Они ни за что его не получат. Мне не нужно чужое виденье моего творения. — Ксавьер согласна кивает, в её словах есть смысл.       — Я читал. Алеско — аналог Джерико, да? Я много параллелей нашел.       — Это и слепому было бы понятно. Джерико слишком въедается, чтобы просто так его забыть.       — Я сегодня своему водителю сказал то же самое. Уэнсдей закатывает глаза.       — Конечно, у тебя есть свой водитель.       — Ты говоришь совсем как Аякс. Молчание между ними повисает роковое и опасное. Тяжелое, тягучее и напряженное. Ксавьеру в нём неудобно, он тонет, пытаясь схватиться за спасательную тросточку, но не может выбраться. Ночь вокруг словно сгущает краски, выставляет напоказ их демонов. Ксавьер смотрит на Уэнсдей, не скрываясь. Она — в ответ. И есть в этом обмене взглядами что-то очень знакомое, привычное и памятное. Что-то, что существовало далеко-далеко в прошлом и оставило на душе след. Уэнсдей тоже это чувствует — Ксавьер знает наверняка. Она так забавно, вторя ему, хватается за перила и делает глубокий вдох.       — Расскажи мне … — Уэнсдей неудобно мнётся. И Ксавьеру так чужды эти образы его некогда музы, неловко подбирающей слова, чтобы не быть слишком резкой, слишком обидной. — Расскажи мне про них.       — Про кого?       — Про твою семью. Ксавьер глубокого втягивается второй, почти до половины, а потом, не желая продолжать, тушит сигарету о пепельницу и выкидывает. Обеими руками он до белых костяшек хватается за поручи, опуская голову, глядя себе в ноги, а потом поднимает взгляд на небо. Внутри Ксавьера живет больная любовь; большая и всеобъемлющая тяжелая ноша. Такая тягучая и липкая, что другим людям впору было бы задохнуться. Он любит, он любим — и в этом, пожалуй, и заключается его мрачная сила. Сила, позволившая Ксавьеру стать Ксавьером Винсентом Торпом — вошедшим в историю новой живописи человеком.       — Они самое лучшее, что у меня есть. — Говорит сухо.       — Я верю. — Она не верит. Уэнсдей не верит, потому знает — знала — на своём опыте, что значит быть душой и сердцем Ксавьера Торпа, подчинить себе все его мысли, заставить появиться на каждом новом портрете, ожить магией вольной кисточки. Уэнсдей помнит — помнила — что это такое — ксавьеровская любовь. Может быть — только может быть — поэтому Уэнсдей одна.       — Я много работаю. Моя жена много работает. В этом мы сходимся на сто процентов.       — Только в этом? Ксавьер не отвечает и резко начинает всего себя ощупывать — ищет по карманам телефон. Уэнсдей вопросительно поднимает бровь. Он достает и сразу заходит в галерею, открывает бережно отобранный альбом с фотографиями и видео и протягивает в её руки.       — Это Шайла. Какова же судьба жестока. Ксавьер с тягучей тоской думает, что самый близкий его человек в Неверморе, его некогда любовь и крылья, не знает больше о его жизни ничего. Как и он о её. Ни весточки: только сухие заголовки прессы. Уэнсдей не знает, когда он женился, когда впервые открыл филиал своей галереи, когда переехал в Бруклин. На неё с экрана смотрит белое вытянутое лицо, украшенное впалыми щеками и хищной улыбкой. Улыбка, на самом деле, такая добрая и широкая, открытая, что сразу и не скажешь, что перед глазами не Божий ангел. Демон преисподней — так, кажется, Ксавьер всегда вампиров звал в школьные годы. Уэнсдей аккуратно проводит пальцем по её лицу, будто пытаясь понять, на самом ли деле то, что она видит, реально.       — Твоя жена? Очень красивая.       — Да. — Ксавьер улыбается сдержанно. — Мы познакомились шесть лет назад, она была соучредителем моей первой выставки в Нью-Айленде. Помогала с организацией и связью с остальными работниками. Уэнсдей листает фотографии. Ей интересно и приятно смотреть на то, как жизнь Ксавьера Торпа — парня из старшей школы с длинными ногами, лезущими во все стороны волосами и самой красивой ухмылкой — сложилась. Ксавьер считывает это по её прищуренным уголкам глаз. Почти до физической боли в груди обидно, что он помнит её реакции. Уэнсдей не знает, что жизнь не сложилась, и чем дольше они будут стоять здесь, в таком приватном уединении, тем больше язык Ксавьера может растрепать. А потом случается то, что Ксавьер предвидеть не смог. Он не успевает забрать телефон. Палец Уэнсдей останавливается. Вся она замирает, затихает, не дышит. С экрана смотрят два глаза Ксавьера — два зеленых ярких и красивых глаза с веселым прищуром, словно видящие жизнь как-то по-особенному, по-доброму — но не с его худого мужского лица. Это новое лицо, свежее. Детское.       — Моя дочь. — Произносит Ксавьер шепотом в воцарившейся тишине. Звуки смиренно затихают. И музыка не слышна, и сердце не бьётся. Уэнсдей моргает один раз, второй, третий. Она поднимает взгляд, полный радости, грусти, отчаянья, скорби, веселья — оглушительный коктейль эмоции Ксавьер считывает за несколько мгновений, прежде, чем Уэнсдей возвращает лицо литую каменную стойкость. — Как её зовут? Ксавьер думает, прежде чем сказать, молчит, потому что знает — когда ответит, дороги назад не будет, и отгородиться от разговора с Уэнсдей Аддамс — с этой Уэнсдей Аддамс, с новой Уэнсдей Аддамс — уже не получится.       — Ви. Что-то снова сокрушительно трескается. Ксавьер говорит на одном быстром выдохе и прикрывает рот. Уэнсдей снова смотрит в телефон, будто боится взглянуть на Ксавьера, и тот окончательно ломается. Остатки алкоголя выветриваются из организма, а гранитный балкон под ногам становится неустойчивым и трясущимся.       — Ви. — Повторяет Уэнсдей, словно пробует на языке это складное и лаконично-короткое мягкое имя.       — Ви Марси Торп-Андресон. Понятное только им двоим, что-то повисает в воздухе, протягиваясь через две разломленные души. У Ксавьера больше нет сил и желания страдать об упущенных возможностях, но даже несмотря на это внутри что-то трещит.       — Ей полтора года. Даже ребята. — Энид, Аякс, Бьянка — все те, кто должен быть посвящен в такие мелочи жизни, как дети, но почему-то не посвящен. — Не знают. Я думал, что не знают, но … Как есть. Она кивает, безмолвно соглашаясь дальше хранить тайну: если Ксавьер молчал, значит, так надо. Взгляд Уэнсдей становится решительнее, а когда она открывает рот, Ксавьер думает, что погиб.       — Ксавьер, я-       — Нет. Не надо, Уэнсдей. Мы взрослые люди. Что прошло, то прошло, это уже не имеет значения. Стойкости в чёрных глазах не убавляется. Уэнсдей хмурится — она ненавидит, когда её перебивают, — и потому снова говорит:       — Для меня всегда это имело значение. Ксавьер сжимает перила до побелевших костяшек. Холодно злится, сокрушительно и сильно, но не позволяет себе выплеснуть излишку.       — Уэнсдей.       — Это правда.       — Уэнсдей. — Он стискивает зубы до хруста в ушах. Поворачивается к ней всем корпусом, но не чувствует и доли преимущества из-за роста. Перед ней — перед Уэнсдей Аддамс — Ксавьер Торп всегда оставался тщедушным мальчишкой-мечтателем. — Я знаю — знаю, — чем всё это, — он машет указательным пальцем между их телами. — Для тебя было. Уэнсдей собирается с мыслями. Решается на свои следующие слова, произнося их с такой тяжестью души, что ксавьеровские плечи не выдержали бы, поверь он в их чистоту.       — Ты не знаешь, Ксавьер … — Стойкость сменяется горечью. — … Потому что я никогда тебе не говорила, чем наши отношения были для меня. Ксавьер стучит зубами от внутреннего холода. Какова ирония судьбы. Смешно. Уэнсдей первая называет всю их прошлую связь «отношениями», и это должно было заставить цветы в его груди цвести, но они вянут. Всё всегда слишком невовремя происходит. Ксавьер проклят, он обреченно говорит, не пытаясь казаться добрым:       — Не имеет значения, Уэнсдей. Сейчас ничего не имеет значения. Глаза слезятся. Но это ветер. Это холод. Это мрачный Джерико заставляет их эмоции выползать наружу. Уэнсдей грустно смотрит в небо, впитывая слова. На лице — столько оттенков чувств, что Ксавьер бы обязательно нарисовал, не запрети он себе однажды рисовать Уэнсдей Аддамс в любых формах и обличиях. А потом она снова вспоминает, кто такая, и считать эмоции Ксавьер снова не может.       — Я испугалась, ясно? — Он впервые в жизни слышит, как она говорит на повышенных тонах. Мягкий голос кажется холодными струнами виолончели. — Когда умер Винсент Торп, ты… Ты стал другим. А я не знала, как жить с новым тобой, я не знала, как мне к тебе подступиться, как правильно себя вести.       — А может быть… Может быть, мне не над было, что ты правильно себя вела. Тебя, такой, какая ты была, всегда было достаточно, и я… Я… Слова не подбираются. Ксавьер спешно извиняется и, не зная, что еще сказать, уходит. Аякс был прав, решив, что им надо поговорить. Как жаль, что они в одночасье, десять лет назад, разучились это делать. Ксавьеру остается только надеяться, что больше никогда в жизни он не научится снова понимать Уэнсдей Аддамс.

***

Ксавьер накидывает на плечи пиджак и двигается в сторону гардероба. Аякс свистит вслед, кричит, чтобы тот так сильно не торопился, он еще покурить хочет. Но, судя по тому, как ловко Энид вытягивает мужа танцевать, покурить у них не получится. Ксавьер улыбается ему, пожимая плечами: ничего не поделаешь. Находиться в ресторане становиться до противного тяжело. Алкоголь больше не расслабляет, а только вгоняет в состояние переживаний. Уйдя с балкона, Ксавьер больше не видел Уэнсдей — это к лучшему. Он молит Бога, чтобы встреча эта оказалась последней в их жизнях.       — Уже уходишь? — Бьянка за спиной обрисовывается, Ксавьер пугается, дёргается.       — Не делай так больше никогда. — Он шутливо тыкает пальцем. — Да, надо ехать. Дела. Бьянка всё понимает.       — Ты говорил с ней, да? Ксавьер замирает с одной просунутой в рукав пальто рукой. Отмирает, одеваясь, но отвечать не спешит. Бьянке и не нужны ответы: читает аквамариновыми глазами, вьётся в делах душевных, как рыбка в океане.       — Я надеюсь, это была наша не последняя встреча, Ксавьер. Пообещай, что ты снова не пропадёшь на несколько лет. Давать обещаний, которых он не сможет выполнить, Ксавьер не может. Тем не менее, прочистив горло, он поворачивается и говорит:       — Через семь месяцев. Береговая линия Грин-Бей, я помню. Бьянка легко смеется и, обняв, желает Ксавьеру хорошей дороги.

***

I had a dream that you were mine

I’ve had that dream a thousand times

На улице веет близившимся ледяным дождём. Ксавьер чувствует этот запах, выучил за годы жизни в мокром Нью-Йорке. Вызванное такси вот-вот должно подъехать, а пока в его распоряжении есть семь блаженных минут тишины. Звуки из ресторана не доносятся, но Ксавьеру кажется, что он отсюда слышит голоса и переливы смеха. Не взрослых, а детских — таких, какими запомнил, когда уходил. Темное небо недружественно глядит — упивается его ощущением пустоты. Ксавьер хмыкает и достает сигарету. Шайла обязательно вкрутит ему несколько гаек, если узнает, что это третья за день, но Ксавьер не может ничего с собой поделать. Иногда он всего лишь раб своих привычек. Докурив сигарету, Ксавьер выкидывает окурок и ступает в сторону дороги и выхода. Тогда-то голос из прошлого и раздается в мрачной тишине:       — Ксавьер, стой! Подожди! И он останавливается. Прямо у подмостков. Потому что голос из прошлого звучит совсем как голос Уэнсдей Аддамс. Она опаздывает на много лет, но его душа всё равно ликует и празднует: слышит то, о чём тайно и тихо мечтала. Чего желала, чего хотела, чему молилась и рыдала в наволочку первый год расставания. Она просит его подождать. У Уэнсдей дар. Отточенное умение и многолетняя стальная выдержка. В лиловых подсвеченных глубокой ночью сумерках этот темный взгляд кажется Ксавьеру червоточиной — так легко сгинуть, провалиться, упасть и пропасть на веки. Но Ксавьеру не семнадцать, и он только смотрит, наблюдает, бдит. Не тянется и мнит на уме того, чего реальность не способна дать. Она касается левой рукой лацкана пиджака. Будто настраивается и готовится выступить с тяжелой речью, настраивает себя на длинный монолог о взрыве сверхновой. Вместо этого Ксавьер слышит:       — Извини меня. Сердце предательски грохочет один резаный удар, возвращаясь в прежний ритм. У Уэнсдей Аддамс стальной и непроницаемый голос, эмоции не режут плоть ножом. И всё же Ксавьер качает головой, мягко улыбаясь кончиками губ.       — Не за что извиняться.       — Извини, — Уэнсдей настойчива. Она не приближается, не ровняет дистанцию, а всё также стоит на две вытянутые руки от него. Да только меж ними — тысячи километров, не пробежать за жизнь. — …меня за то, что оставила тебя, когда Винсента не стало. Когда твоего отца не стало. Тебе нужна была поддержка, а я просто испугалась. Сейчас я это понимаю, тогда… мне было труднее. Ксавьер глубоко вдыхает. Обращается к себе, но там, внутри, воцарился всепоглощающий шторм, обезоруживающий, полный смерти. Ксавьеру бы впору метнуться, сбежать, дернуться — навалиться на Уэнсдей, кричать до потери пульса, обвинять — почти как он пытался на балконе, да так и не смог, — а потом целовать, не отрывая рук от мраморного лица. Но он только выпускает воздух из легких и смотрит вперед. Таким тихим нечитаемым взглядом. В памяти всплывает так некстати запечатлевшийся вид Невермор — завораживает. И потому хочется провалиться сквозь землю, только бы не витать среди этой прошитой болью готики. Ксавьер мягко прикрывает глаза, вдыхая воздух полною грудью. Приятный и щекочущий запах ушедшей юности заставляет внутри что-то зацвести. Оно не тухнет, оно не гниёт — оно распускается, и даже сердце бьется медленнее.       — Ты так изменилась. — Произносит Ксавьер мечтательно-тихо. Образ Уэнсдей из головы вдруг оживает. Ксавьер вспоминает всё, что у них было, и чего никогда не случится. Как рассыпается песком надежда, как душа прогорает, как губы целуют, как пальцы распускают косички, как улыбаются рты напротив друг друга, как…       — Что это значит? Прошлая Уэнсдей бы не извинялась. Она бы просто скрылась, когда двери академии оказались закрытыми. Она бы скрылась за первым лесным поворотом в блестящем ретро автомобиле, за рулем которого бы сидел неулыбчивый Ларч. Она бы не обернулась бежавшему вслед Ксавьеру и не увидела, как он сломал бы правый безымянный палец, ударив по дрожащей железной решетке. Она бы писала раз в месяц, а потом пропала. Навсегда.       — Повзрослела. Но эта Уэнсдей другая, а, значит, никакой связи с той черной девочки с косичками у неё больше нет. И Ксавьеру от этого вдвойне грустно.       — Такое бывает, когда проходит десять лет от школьного выпуска. Неуместная пассивная агрессия льется через её рот, прямо из груди, где, как Ксавьер знает, не живет ничего, кроме сказочной темной и душащей энергии. Он поражен и будто снова обескуражен. Уэнсдей смотрит на него с тринадцать рваных и судорожных секунд, прежде чем, сжав кулаки, подходит близко. Так запредельно близко, что у Ксавьера где-то под горлом бьется. Она кидает один быстрый взгляд в его напряженное лицо — сверяет нужную реакцию, — и, подняв руки, обнимает за талию, прижимаясь всем телом к запыхавшейся груди.       — Уэнс-       — Ш-ш-ш, тихо. Он изумлен, поражен, удивлен и … Разбит. Ксавьер крошит внутреннего семнадцатилетнего себя в порошок, труху, пепел, когда опускает голову поверх черной макушки и обнимает в ответ. Такое уже было. Много раз — она позволяла, и она делилась. Она подпускала близко, она открывалась, она разрешала приближаться и обнимать себя. Чувство дежавю чудится мягким цветочным поцелуем в лоб, Ксавьер горько-сладко улыбается, крепче сжимая Уэнсдей и не позволяя ей отдалиться. Внутри снова так неспокойно — булькает, вспенивается и шуршит, Ксавьер позволяет крови закипеть, ведь только так, остыв, она сможет прийти к состоянию теплой комнатной температуры. Он закрывает глаза. Тело проваливается в дремоту и сонливость — так мягко и комфортно, впервые за последние несколько часов. Впервые за последние несколько лет. Ксавьер видит их со стороны — но нет черного костюма-тройки, нет её выглаженного пиджака с пятном от фруктов, которое оставила Энид. Есть синяя форма в полосочку, есть черный кардиган и мартинсы на платформе, есть бледная кожа против бледной кожи. Нет первых морщинок. Нет жизней порознь. Есть две сплоченные и влюбившиеся души, глядящие друг на друга с восторгом, открывающие друг другу двери в новый мир, делящие плохое и хорошее, целующиеся и дышащие друг другом. Ксавьер видит себя — себя! — мысленно паря над гарнизоном. Потому что там, где есть Уэнсдей Аддамс, нет ничего, кроме войн, сражений и битв. И любое их мирное соприкосновение в прошлом — лишь следствие пролитой крови или предзнаменование будущей скорби. Поэтому Ксавьер отстраняет её, мягко, за плечи. В его нефритовых глазах столько любви и ласки, похороненной за годы жизни, что Уэнсдей бы впору утопиться в этом переполняющем чувстве тоски. Его глаза слезятся, но на губах снова цветет улыбка. Ксавьер не держит зла. Тем более на Уэнсдей.       — Мне нужно идти. — Шепчет он, поджимая губы. Уэнсдей мягко улыбается в ответ. На второй план отходят все неразберихи, все невысказанные прошения, все ужимки и маски. Кончики её губ несмело приподнимаются — Уэнсдей чувствует всё.       — Нужно. — Кивает несколько раз, опуская голову. Она не вздрагивает, когда чувствует касание теплых губ на макушке. Почти привычно. Почти забыто. Он ступает к машине на ватных ногах, беспомощно передвигая мышцы. В отличие от Уэнсдей Аддамс когда-то давно, Ксавьер Винсент Торп оборачивается и светло улыбается, открывая дверцу пассажирского места. Грудная клетка пропускает вздох, и — вдруг — тиски затягивает туже, прежде чем отпустить. Внезапно дышать становится так легко и мягко, воздух струится и доходит до легких, не встречая преград. Ксавьер откидывается на спинку кресла, счастливо и растерянно одновременно прикрывая глаза. Под веками светится румяное лицо Ви — самого прекрасного и любимого существа во вселенной. Ксавьер чувствует кожей, как Уэнсдей уходит. С дороги, чтобы он мог выехать. Но не из памяти. Там для её темного силуэта всегда припасено чуть-чуть места. Когда прикрывает глаза, видит мрачные чёрные стены Невермора — некогда второго дома, по которому всегда будут разноситься их смех и слёзы, — он чувствует небывалый приток счастья. Что-то мягкое и теплое расплывается под ребрами — Ксавьеру чудится любовь. Глубокая и большая, живущая внутри него всю сознательную жизнь.       — Ты не забрал её с собой, папа. — Беззвучно шепчет он, мягко улыбаясь. И Уэнсдей Аддамс из прошлого — семнадцатилетний цветок смерти, некогда очаровавший без остатка молодую юношескую душу; и Ви Марси Торп-Андерсон — сверкающий изумруд, укравший сердце Ксавьера; и Шайла Андерсон — его ужас и пахнущая трепещущим страхом мечта, его надежда на хороший исход и его погибель; и Энид, и Аякс, и Бьянка, и Винсент Торп. И Мама. И каждое лицо, каждая душа, появляющаяся на пути, сверкающее интересом и протягивающее Ксавьеру руку. Он вдруг чувствует, как скучает по дочери, как два дня разлуки бьют по сердцу, как хочет находиться рядом с Ви, целовать в лоб, падать в ужасе на колени перед безбожно испорченной детской акварелью — но приобрётшей шарм и иную красоту — картиной. Водитель нажимает на газ.                      Уэнсдей стоит у ворот, глядя, как ксавьеровская машина исчезает во мраке. Она смотрит вслед темными глазами — в них почти не плещется боли и мглы, почти нет влажности разбитого сердца и почти нет счастья дней новой жизни. И одно лишь это вязкое «почти» удручает. Она смотрит вслед, даже когда свет фар перестает мигать среди темных стволов, ничего, кроме глубокой ночи, не оставляя за собой. Уэнсдей кусает губы, чувствуя, как глубокий вздох слетает с губ — пустота обрушивается на неё волной дежавю. Такое уже когда-то было, случалось, а она — глупая, — позволила повториться. Пустота звенящая и глубокая. Заполнить её может разве что только …       — Уэнсдей! Пошли, мы тебя до вокзала довезем! Энид улыбается и стрекочет, ежась мурашками и потирая плечи, чтобы согреться, пока Аякс выбегает из дверей главного входа, чтобы набросить на неё куртку. Уэнсдей улыбается ей кончиками губ и, напоследок сверкающе взглянув вдаль, разворачивается и идёт навстречу.       — Спасибо, Энид.       — Давай-давай, пошевеливайся. Если успеем, еще на ночной поезд сможем сесть. — Энид обнимает за плечи контрастными горячими руками, шутит над Стеллой и обещает устроить через месяц большой дружеский ужин, Уэнсдей ежится и обнимает одной рукой в ответ. Двери закрываются за их дрожащими от мягкого смеха спинами..

***

      — Ви, знаешь, что мне Аякс говорил сегодня? — Ксавьер заворачивает за угол и прислоняется спиной к стене, складывает руки на груди — поза вальяжная и расслабленная. Уэнсдей не ведет и бровью, глядит на него скучающе — Ксавьер знает, что уже сам факт глядения есть немой вопрос. С остальными она не расщедривается на время, с ним — ждёт и позволяет. С ним у неё всё серьёзнее, чем должно было бы случиться, и это самое «серьезное» растекается по воздуху приятной негой, оседает в грудной клетке, под сердцем.       — Избавь только от подробностей, — она стряхивает с синих лацканов его пиджака невидимые пылинки, за которые цепляется глаз. Для этого приходится подойти близко-близко. Пространство между ними наполняется тягучим обещанием, сквозящей влюбленностью. Ксавьер мимоходом проводит пальцами по косичкам и быстро одергивает руку — девчонка может укусить, змейка зубастая. Тем не менее, улыбаясь и сверкая глазами, он закидывает руку на её плечо, и тепло его тела, пусть, сокрытое слоями одежды, согревает Уэнсдей Аддамс.       — Что мы с тобой, когда состаримся, окончательно замашки друг друга переманим и превратимся в двух одинаковых старичков. — Ксавьер находит аналогию смешной. Уэнсдей — унизительной.       — Когда я состарюсь, — начинает она грозно, переплетая, тем не менее, пальцы с широкой ладонью на плечах, — ничего кардинально не изменится. Я уже чувствую себя древней.       — Ты хотела сказать «легендарной»? Телефон в кармане вибрирует — Энид опять плачет на своего парня, на их пятое неслучившееся свидание, на имена их неродившихся детей. Уэнсдей игнорирует, потому что вечером выслушает всё живьем, а пока смотрит только на Ксавьера глубокими чёрными глазами. Ноябрь холоден и сух, но ладони у мистера Торпа мягкие и теплые — греют душу и все её сопутствующие компоненты.       — Получается… — он кривит губы в притворном размышлении. Она читает эмоции, как Мортиша — карты таро. — …Даже спустя десятки лет я всё также буду продолжать тебя обожать? Уэнсдей легко пихает его в грудь. Всё равно улыбается. И целует в шею, потому что хочет.       — Будешь. И через тысячу лет будешь. И звучит без толики смеха. Как обещание. Взаимное и вечное.