вечер, в который среди непроглядных туч появилась яркая звезда

выступившую блеклую луну накрыли хмурые тучи, сеявшие сплошь и рядом отчаянно ноющий дождь; собирались всё крепче, сгущаясь и создавая стальную, огрубевшую, едва непроглядную занавесу. трещал звонкий гром, прямо-таки падал о землю и возвращался на небо. грубо в барабанные перепонки врезался острый ветер, давил с непоколебимой силой, свистел и завывал, утверждая, что кому-то здесь не рады; нагло залезал под одежду, охватывал колюче каждую часть тела, расплывался до кончиков пальцев и мочек ушей страшным ознобом. поганая слякоть под ногами не давала ни шанса на чистую обувь, вмазывала последние куски идеальной белой ткани в свою липкую черноту, неприятно засасывала ступни. дополняли картину не менее противные болотца и зыбуны; те шушукались между собой, прогоняли прочь нежеланных гостей. повсюду гнетущий шорох, словно тысяча и одна белка решили выйти на прогулку в неугодное время. гулял шелест взметающихся листьев, опавших давно-давно, задолго до прибытия Энид в этот угрюмый, неприветливый лесок. не отпугивали ни погодные условия, ни бесконечная трель в ушах и голове, ни давящие тиски на черепе, заставляющие трескаться тупые костяшки; даже тихое нашёптывание то ли в гуще леса, то ли под ногами, а, может быть, в самом сознании, не вгоняло в дрожь внезапно осмелевшую. светлые, даже некогда яркие волосы обмякли под нескончаемым проливным дождём (обещали грибной). за короткий промежуток времени холод полностью окутал бегущее тело: кусал поджилки, буквально дробил побелевшие сухожилия на кистях, царапал шею и ключицы. выходить в такую местность без верхней одежды было глупейшей ошибкой — она прекрасно уяснила, жаль, что поздно. девушка рысью металась от громоздких деревьев, мельком запинаясь о не вовремя раскинувшиеся ветки; порой слетала с некрутых обрывов, подворачивая лодыжки. последствием молниеносного бега стала кружащая голову одышка, рваное дыхание, верёвочный ком в горле, больше схожий на колючее перекати-поле, которое сумело уместиться в крошечной глотке — в тесноте, да не в обиде, ведь так? лёгкие, что еле-еле подавали признаки жизни, хотелось выплюнуть, немного просушить и поставить на законное место. перед глазами вылезла та самая предательская пелена, застелившая всё возможное. хотелось просто по-человечески выплеснуть всё донельзя, поплакать, покричать в подушку. возможно, ударить кого-нибудь. Энид предполагала, что данный способ прогулки поможет немного разрядиться, ну или устать, как минимум, тогда сил на что-то другое попросту не останется. ошибочно. марафонский забег в режиме «сорвиголова» только подталкивал ныне подступившие чувства и эмоции, потихоньку коптил до мерзкого дыма. смирившись, она засела у близ стоящего терпкого одинокого пня. обычно Синклер следила за тем, куда умещается. в этот раз же и бровью не повела, бесцеремонно раскинулась на сыром дереве, морозящим слегка прикрытую кожу. дыхание постепенно выровнялось, примеру последовал и пульс. неизменной осталась лишь та светлая пелена. надежда на успокоение развеялась в тот же миг, как нос сконфузился от солёных пепельных слёз. мозг блондинки ещё полностью не принимал сего факта, поэтому на необычайно бледном лице застыла гримаса анабиоза. язвительная подруга-слеза не была завсегдатаем, особенно после появления в жизни одной сумасшедшей мракобесии, которую так и тянуло найти незабываемые приключения, а-ля «убей себя и других!», в очередной раз покопаться с давно Богом забытыми делами, утереть нос каждому, а после как ни в чём не бывало сидеть за печатной машинкой сутками, до одури клацать-клацать. о ней нельзя сказать «чокнутая» или «повёрнутая», но люди почему-то так говорят. за это и за неё оборотень бы свернула голову каждому и, если потребуется, себе заодно. стоит подметить, мысленно действие проворачивалось каждый день. соседка меняла её. и, самое главное, Энид не помнила, в какой момент желание о распятии преодолело геометрическую прогрессию, переплетаясь с желанием о, хотя бы, лёгком прикосновении — краткий минимум, путавший разум по сей день. из осмыслений о крепком узле и огромном снежном коме внезапно вытянула серия громких, съедающих каждую нервную клетку, криков. хорошо знакомый голос. её голос. обомлевшая на ледяном пне метала зрачками из стороны в сторону, ища источник звука. она отбросила эту идею сразу, как поняла, что даже предплечья были в отвратительной грязи, ненавистной им обеим. ничего лучше не придумав, та принялась искать правильную позу для сидения, дабы её не застали с поличным в сравнении с неряшливым нечто. — Энид! — прямо за спиной эхом раздался гортанный рёв. от неожиданности громкого плечи содрогнулись в детском испуге. — Энид, это было необходимостью? — тяжёлый взгляд давил на грязную блондинистую макушку сверху. бровь вздёрнулась — она беспокоилась, но в этом не признается никогда. — что с тобой? — почему ты здесь? — желание поднять взгляд, не то что голову, напрочь отсутствовало. — судя по одной из версий, в данный момент я здесь, потому что один глупый оборотень предложил поговорить, а после исчез, сверкая пятками. — девушку смутили собственные слова, взгляд метался туда-обратно, пытался зацепиться за порозовелые кончики ушей, дрожащие ладони и колени то ли от волнения, то ли от жгущего холода; за какую-нибудь эмоцию на лице подруги, — Вещь беспокоился. в качестве ответа донеслось виноватое шмыганье, Синклер наконец-то подняла голову. — Уэнсдей, понимаешь, — голова, полная мыслей, которые по неведомой причине сейчас встряли в горле, бурлила и кипятила всё содержимое; рот остался в немом слоге, — я просто… — голос подрагивал, Энид активно жестикулировала, всеми силами пытаясь выдавить хотя бы что-то в своё оправдание. в конечном итоге она сдалась, утыкаясь обратно в колени, символизируя кокон. Аддамс заметила влажные дорожки от недавних слёз, — почему ты плачешь? — потому что я — глупый оборотень, которому нравится тот, кто ни в жизнь не полюбит меня, — из кокона донеслась пара всхлипов. — если кто-то отвергнет тебя, я четвертую его в холле, а потом подожгу, — она правда пыталась успокоить подругу. и у неё получилось: Энид проглотила подступающий смешок, подняла голову, посмотрела исподлобья, — тогда тебе проще повеситься, — поджала губы, — мне нравишься ты, Уэнсдей. глаза округлились, представляя бильярдные шары, на ресницах осело окоченение, давя, они пытались избавиться от воображаемой прилипшей пыли, брови жили отдельно, не платили и гроша за аренду, перебегая. когда Уэнсдей начала ненавидеть свою соседку? ненавидеть по-своему. так, как ненавидит только Аддамс. когда же стала ненавидеть её хаотичные всплески энергии, излишнюю тактильность и воздушные, едва заметные, случайные прикосновения во время заливистого смеха от очередной глупой попытки пошутить малознакомого; её волосы, схожие с огромной сахарной ватой ярко-розовой, приторной, слишком слащавой; её кислотные вещи «выколи глаз, Аддамс», но всё же приятные; её широкие, слишком солнечные улыбки, которыми жутко надоедала; её беглые взгляды, полные неловкости; её раздражающие подростковые мелодрамы, где в диалогах персонажи слишком драматизировали — а та только и рада поводу лишний раз поплакать; её беспорядочные недодуманные идеи о идеальном мире; её плавные лёгкие движения под очередную громкую попсу; её излишнюю позитивность и веру во все лучшее? когда она стала ненавидеть её до такой сумасшедшей одури? в какой период времени готическое чернильно-угрюмое облако захотело присутствия радужного засахарившегося погрома в своей черно-белой затхлой душе, пропитанной одними ядовитыми пауками, да остатками от воспоминаний? теперь, здесь вместо скомканных листов с гениальными, как показалось бы Энид, сценариями в бесконечном количестве, будут также нагло раскиданы яркие свитера-мешки, а на стенах будут висеть разноцветные бесполезные тряпки. в замешательство поставило не признание и не вид девушки напротив. запутанной оказалась длиннющая петля неуверенности. та, кто готова сломать каждому по пальцу и вырвать по ногтю, сейчас сомневается в розовых соплях. серьёзно? — может, скажешь уже что-нибудь? — волнение проявилось сердечным стуком в ушах, пока желваки прыгали. Уэнсдей дёрнулась, тотчас же распахнув глаза, — ты уснула, пока придумывала, как отмазаться? брови свелись, — я тебя тоже… ненавижу. перестань появляться у меня в мыслях, иначе я убью тебя. — обогнув пень, она пошла прочь. зрачки бегали по окружению, обрабатывая произошедшее. за спиной хрустнула ветка — Энид следовала по пятам, периодически перепрыгивала лужи и размякшую до невозможности грязь, — больше ничего не скажешь? та резко остановилась, будто один из чёртиков, обитатель черепной коробки, впопыхах нажал стоп-кран; запрокинула голову кверху, ища ответы на интересующие вопросы. вторая повторила действие. небо, ближе к ночному, отражало полнейшую безмятежность, суровости добавляли громоздкие облака. разбавляла атмосферу одна единственная малюсенькая звезда, что была чужда для остальных. светила пёстрыми огнями, разгоняя сумбур. — ты похожа на неё. — Уэнсдей указала взглядом, продолжив рассматривать туманную занавесу. подле щеки, к уголку губ, жгло мимолётным осторожным поцелуем. Синклер выжидала реакции, внимательно наблюдала за каждой пылинкой на долю секунды смутившемся лице. расстояние между заинтересованными телами сократилось до мельчайших миллиметров. обе давно потеряли свой взгляд в приоткрытых губах напротив. никто не решался подступить ближе — отпугнуть. мгновение. надоело просто смотреть, кровь подогревалась; Аддамс оставила краткий намёк на верхней клубничной губе, подавляла желание большего, пока не увидит согласие. ответ не заставил себя ждать, уста напротив жадно примкнули, прося сильнее. отстранились, дабы убедиться, что происходящее — нет-нет да реальность, вовсе не одна из мечт одной или другой. те пожирали друг друга взглядом, но в то же время так трепетно, до сотрясения под рёбрами, до мнимых покалываний за мочками ушей и ключиц. пытка прожигающими взглядами, кажется, тянула все невесомые нити под кожей, приказывая вернуться обратно. обеим стало глубоко наплевать на морозный воздух, бивший по лицу, на промокшую обувь и грязь до шеи. ледяные, почти что безжизненные губы накрыли податливые — такие же невероятно сладкие, как её повседневные леденцы после еды. рука побрела куда-то ниже затылка, едва ощутимо ухватилась за подсохшие блондинистые волосы, придерживая. уже не столь чужие бледные руки, таившиеся на удобной шее, припустились, в бурных эмоциях придавили грубую трапециевидную мышцу. горячее дыхание подогревало. Уэнсдей почувствовала нечто мелкое и острое, утыкающееся ей прямиком в сонную артерию, — что, глупый оборотень не может контролировать себя? — даже сейчас, сквозь взволнованную мокрую атмосферу, ей удалось издевательски подшутить и расплыться в самодовольной ухмылке. Энид, наверное, впервые видела эту неподдельную эмоцию на вечно неприступном лице. сказанное только раззадорило, потому едва красные от чужой помады губы вновь перемешались с терпким вишнёвым, разрушили все границы дозволенного — негуманный взрыв всего человечества. когда всё начало занывать от положения, от неприятного окружения и подступающей хандры, те наконец оторвались от важного. смущённо маякнув на припухшие губы напротив, Синклер уткнулась лбом в удивительно удобное плечо. — видимо, разноцветные девочки-оборотни, выглядящие как прямые потомки единорогов, — мой типаж.