tacenda

      Кровь кипела, поднимаясь под ужасным давлением по капиллярам и венам, запуская гидравлический органический насос, — от внутричерепного давления бурлили глаза, норовясь лопнуть с секунды на секунду. Вакуум охватывал ту часть тела, что могла отвечать за сознание, и огромной, неприятной, склизкой наподобие аэрогеля массой обволакивала все остальное. Масса образовывала тончайшую, кристаллическую пленку, и волоски по всему телу инстинктивно возбуждались, тут же задыхаясь от духоты; было влажно и липко. Скопления желчи во рту были подобны грязному, не просеянному песку, который разрывал десны и глотку в кровь от любой попытки вздохнуть.       Неожиданно что-то поднялось из его легких к самому горлу, его затошнило, — и его как будто вырвали с низовий, похороненных в иле, небрежно выворачивая наизнанку. Он закашлялся, и это принесло нестерпимую боль, из-за которой хотелось кричать во все горло: значит, он был жив.       Он кашлял и глухо, хрипло кричал недолго, так как вместе с болью проявился другой признак жизни — тяжелая слабость в каждой конечности и каждой клеточке тела. Не произошло того немыслимого божественного излечения и оздоровления, о которым так грезилось в эти агонические минуты, лишь нестерпимый холод да озноб пробирал до костей: ледяная, стылая вода чуть качнулась, стоило пошевелить недееспособной, онемевшей рукой. Кровавое, уродливое мясное месиво разделяло кисть и предплечье правой руки, в нем угадывались очертания перерезанной лучевой артерии, переставшей фонтанировать долгие часы назад. Он механически, скорее от тяжести положения, перебросил голову на другую сторону и уставился на стену в уродливый голубой цветочек, пожелтевший и порванный на пересечении листьев обоев. Неаккуратные зубцы от канцелярских ножей находились ровно напротив его лица: раз, два, три… двадцать семь. Ровно двадцать семь неровных и грязных, с забившейся внутрь пылью борозд насчитал он. Здесь же, чуть поодаль, было написано такими же резкими и обрывистыми линиями: Дасоль. Это имя не вызывало у него никакого чувства причастности или собственности, но это было его имя, очевидно, и 27-я попытка самоубийства после какого-то неизвестного происшествия.       Дасоль уставился перед собой, так как сил запрокинуть голову или повернуться у него все равно не было, и не думал ни о чем. Лишь странное жужжание, монотонное перекачивание крови по капиллярам стучало в ушах, в носу стоял плотный запах затхласти, гниющей крови и плесени. Где-то на ободранном краю обоев, кажется, завозился таракан. Нечеловеческая усталость накатила на Дасоля снова, и его онемевшая рука соскользнула с края ванны, натыкаясь на что-то мокрое и теплое, не мертвое. Отдаленная мысль, что его оставили здесь наедине с остывающим трупом, чуть взбодрила его. Рецепторы ГАМК да и вся ЦНС были притуплены, но он все еще вербально улавливал смутную окружающую обстановку. Голова из возможных исполинских сил перевернулась на другую сторону, и череп тут же взорвался багряными фейрверками, послышался скрежет, как будто у него была повреждена кость, а часть пробитого черепа под собственным весом тянулась к земле, перекрывая мозгу доступ к кислорода. Мутная багровая завеса все не спадала, настойчиво не желая показывать Дасолю, кто сидит возле него. Что-то забелело перед глазами, напомнило пятно: Дасоль еле-еле двинул рукой, больше спасая себя не застывшими окончательно суставами и гравитацией, и его ладонь коснулась чего-то мягкого и шарообразного. Значит, это все-таки был человек. Человек с белыми волосами. Зрение все еще плыло и не становилось четче, как бы он ни присматривался. Это могло вызвать панику у более вменяемого человека, но все, на что Дасоль надеялся в эту минуту, это чтобы этот человек оказался жив. Первородное, естественное желание жить, а не гнить в этой тухлой стылой воде перекатывалось, как листья по осенним улицам, внутри него. Но человек не просыпался или же его труп постепенно застывал в его ногах; кровь застучала в ушах активнее, легкое тепло наполнило его барабанные перепонки, потекло по щекам. Свист и бешенный стук заполнил всю черепную коробку, как будто ему прострелили виски, — но это лишь закровотичили уши от недееспособно-высокого внутричерепного давления. Отдаленная мысль, что в нем поднимается паника и истерика, поразила Дасоля в той степени, в которой он мог поразиться прямо сейчас. Кровь и страх стали единым целом, и на переферии, где-то вдалеке, к нему как будто не относясь, скакало только-только заработавшее сердце: как будто весь его организм отъединился от него, и его сознание и то, что самые эгоистичные люди мира называют разумом, больше не руководствовало телом. Он как будто плавал в срединной зоне между своим телом и тем, что могли назвать Чистилищем (но Дасоль подозревал, что души ни разу не перерождаются и не путешествует меж звезд, а просто рассыпаются в пыль, чтобы не мешать приросту энтропии): не тут и не здесь, и его сердце и мышцы с суставами живут своей жизнью, а его просто насильно удерживают не по его воле да и не из сильно огромного желания.       «Зайцем в своем теле», — усмехнулся мозг Дасоля, его нейронная система или же он сам. «Вот черт…»       Но тело действительно было перегружено, даже наличие «души» (что бы это ни было), не поддерживало в нем «жизнь». Вероятно, это была как раз та самая извращенная форма бессмертия или Зомби-ленда или еще какой фигни. Сознание, как самая гнусная предательница, не желало исчезать, дав ему пустых безбедных минут не-жизни. В голове помимо нарастающего белого шума все так же не было ни че го.       И вот он лежал тут, в ледяной воде ванны, наедине с человеком с белыми волосами. И был ли кто из них по-настоящему жив — тот еще вопрос. Он наконец-то отключился.       Перед глазами растекался океан. Подошву дешевых кроссовок омывала грязная, вонючая жижа, расползавшаяся от изнанки человека или какого-то большого животного — воняло аммиаком и не до конца переваренной рисовой кашей, кажется, были разорваны кишечник и желудок. Дасоль уставился в отражение на глянцевой черной луже: и не увидел ни тени эмоции. Он как безветренное море стоял над месивом, оставшимся от человеческого существа, — лишь волосы его были растрепаны и не завязаны в хвост. Почему-то Дасоль тут же вспомнил себя: ему 18 лет, у него бледно-розовые волосы, рост 175 см и зеленые глаза. Человек в его ногах был ему незнаком; Дасоль сглотнул и проглотил что-то склизкое, толстое, немного горькое.       Что-то прохладное лежало на его голове, в контрасте с теплым, но чересчур душным телом. Странное ощущение усталости тела и свежести ума овладевало им, пока он лежал уже в сознание, с закрытыми глазами. У него должен был подняться пульс, но тело было слишком умаяно, и млело оно в свое удовольствие, не ставившее его волю ни в какой расчет. Кажется, им руководствовался инстинкт — в уютной безопасности натруженной и недавно возрожденной оболочки оно растекалось, как капризный ребенок, не желающий вставать рано утром в школу. Дасоль вдохнул: и ему удалось это без лишних проблем, лишь нездоровый хрип прорвался через горло и обветренные сухие губы. От удивления он тут же подорвался с места: мокрая тряпка съехала с его лба на колени, пряди волос упали на лицо, которое почти сразу же охватил жар. Видимо, компресс был совсем свежим.       Привычная слабость обхватила его конечности, и Дасоль остался сидеть в этом странном положении: с опущенным к коленям лицом, сброшенным с плеч покрывалом, из-за чего неприятный озноб заскочил по хребту, с потным и жарким туловищем, плотно укутанным в лоснящийся шершавый плед. Мокрый лоб моментально нагрелся и начал покрываться испариной. Его несдержанно температурило.       — О, наконец проснулся, — заскрипело на границе сознания и почти оглушило его. Опухоль размером с орех скрутилась в лобной доли его мозга, и эта мясная пульсирующая субстанция должна была съедать все визуальные и слуховые ощущения, превращая его в недееспособный овощ. Кто-то же завозился рядом с ним, засуетился: уложил обратно на диван, поправил компресс, убрав с лица липнущие волосы, вытащил из-под спины края одеяла, пропустив немного воздуха. Боль начала постепенно утихать, остывая от ледяного прикосновения тряпки, и чужое копошение больше не казалось навязчивым и мерзким, как скольжение пенопласта по стеклу. Мутное зрение зацепилось за чужие длинные пальцы, перевязывавшие ему руку, и опущенную голову. Белые волосы блестели и отсвечивали, что у Дасоля начали слезиться глаза, — или это от сильнейшего стресса для его организма. Это был парень с белыми волосами, который ни жив ни мертв валялся у его ванны: нежный, мягкий человек. Он поднял выше голову, и Дасоль убедился в этом. У него были округлые черты лица, как у какого-нибудь маленького звереныша, пухлые щеки, бескровные губы и большие серые глаза в окружении пушка белых ресниц. Близорукий зрачок прохладно изучал его лицо и казался чем-то ледяным, умиротворенным, неестественно мертвым; напоминал дохлую рыбу.       Ох, точно, это же он. Тот человек. Его сталкер.       Дасоль не знал его имени, он и не называл. Он следовал за Дасолем по пятам: наблюдал из-под фонарного столба за его квартирой, не покидая пост ни на час, сидел в несколько сиденьях в общественном транспорте, органично вписывался в рой безмозглой толпы в час пик на главной улице его города, когда Дасоль шел на работу в ночные смены. Он безустанно наблюдал за Дасолем, как часовщик или ангел-хранитель, бессмысленно таскался по сортирам да торговым центрам, следил за каждым движением и вписывался в любой распорядок дня, каким бы неудачным он ни был. Он был готов к любой аномалии, бери Дасоль сверхурочные или же оставаясь в своем доме-крепости на несколько недель: он всегда сидел под окном поздно вечером, когда только ни глянь, и лишь к ночи покидал его, без лишних слов обещая встретиться следующим же утром. И такое внимание не то чтобы вызывало беспокойство или страх, лишь слегка тешило самомнение и тяготило в острые моменты апатии. Возможно, Дасоль просто приучился к его присутствию вблизи себя: неясное, больше инстинктивное чувство тревоги первых дней стало как бы перманентным, условным. Сталкеры не так-то и страшны, ведь заинтересованы только во внимании, отсутствием которого разочаровываются и предают свою безумную страсть. Но ему как будто вполне хватало и простого наблюдения со стороны, такого непосредственного и будничного, — когда о его существовании определенно известно, но и не так, как это принято. У них даже начали постепенно образовываться какие-то невербальные отношения, на родственном уровне: они сближались в темные и холодные ночи, почти шествуя в двух шагах двуг от друга, но принципиально не роняя ни единого слова, и расходились в жаркие дни, когда тянет лишь блевать да лежать головой в морозильнике. Иногда от чистого человеческого любопытства Дасоль рассматривал его: вскользь, как придется. Смазывая взглядом по витринам и лужам, открывая по утрам окна, вставая пораньше перед своей остановкой. Но он каким-то образом всегда ухитрялся скрывать свое лицо, вовремя напоминая правила их неозвученной игры. Лишь чудесные белые волосы и примерные очертания жилистой, высокой фигуры были отданы Дасолю в рассмотрение, несмотря на их долгое знакомство.       Шок и потрясение затрепетали в ошарашенных больших серых глазах, когда он схватил его за руку, вынуждая повернуться к себе, губы зашептали что-то несуразное и бредовое; он призывал его к чему-то неясному, — вдалеке рассвирепела сигналка, бешено засвистел вонючий острый ветер, загорелись совиные глазища фар. Кажется, их сбили посреди проезжей части.       — Пить хочешь? Давно уже без сознания вальяешься ведь, — сказал мягким, но почти лишенным любых эмоций голосом он уже в реальности, и поднес ко рту Дасоля стакан воды. Парень приник к нему как умалишенный, отдаленно замечая, как в замешательстве нестерпимо жаждет пить. Треснувшие губы потянуло легкой болью, но его разум как будто прояснился — так, наверное, ощущается духовное очищение перед Господом. Юноша улыбался нежной, еле заметной улыбкой, и в его серых пустых глазах были даже заметны кристаллики радости.       — Как тебя зовут? — прохрипел Дасоль, стоило эйфории от чашки воды улечься, и мокрый кашль заглушил почти все звуки.       — Ты всегда задаешь один и тот же вопрос, — юноша снова улыбнулся, и тень удовольствия залегла в его затрепетавших ресницах. — Это очень мило.       Юноша наклонил голову набок, прикрыл глаза и как будто предался ностальгии — его и так невесомое дыхание стало еще ниже, и он застыл античной скульптурой, белоснежной, невероятно красивой и нежной. Дасоль позволил себе залюбоваться на мгновение.       — Ну так…? — снова прочистив горло и чувствуя, как мокрота забивает нос, переспросил он. Ему не сиделось на месте, копчик чесался и потел из-за жара и лихорадки, все еще охватывавшей его тело. Дасоль был по натуре меланхоличным и ненастойчивым человеком и ждать ответа мог почти вечно, но юноша перед собой интересовал его неимоверно.       Парень вырвался из своих мыслей, почти замешкался, но ни тени смущения не пробежало по его белоснежному глянцевому лицу, и ясным голосом представился: — Можешь звать меня Ян.       Ян поднялся с колен, на которых стоял все это время, чтобы лучше следить за положением одеяла, и прощупал ему щеки тыльной стороной ладони. Дасолю стало еще яснее, каким же все-таки высоким был Ян — неспособный даже пошевелить головой, он видел лишь очертания его бедер и ног.       — Ты все еще горишь… я принесу жаропонижающее, — монотонно, не обращаясь ни к кому конкретно, скомандовал Ян и ушел в другую комнату. Дасоль остался лежать на диване в одиночестве.       Помещение погрузилось в тишину: ни стука чашек, ни шуршания и шарканья тапочек по полу в коридоре и другой части дома, как будто Ян покинул его насовсем, растворившись в воздухе. Эта мысль не испугала его, скорее поразила. Мир действительно больше никак не звучал для него за пределами мягкого голоса Яна, и Дасоль подозрительно уставился в настенные часы, которые раздражали его постоянно возбужденное сознание все его детство; лишь спустя годы он осознал, что не давало ему спать не тиканье часов, а собственное кровообращение. Но те ночи были самыми ужасными в его жизни, жаркими и лихорадочными, бредовыми, которые напоминали ему ночь накануне, когда он из всех сил зажимал руками или подушками себе уши, задерживал дыхание, пытался считать до тысячи, чтобы провалиться в соблазлительное забытие и не слышать этого противного стука. Он носился по кровати, бесновался, иногда даже кричал — и тогда еще живой отец прибегал с кухни, где они с мамой смотрели взрослые фильмы, которые начинали крутить, лишь когда он был наказан спать. Но настенные часы просто стояли на месте, с давно испустившими дух батарейками, которые Дасоль не находил времени заменить: и первый раз в жизни почти пожалел об этом. Его комната никогда не выходила на светлую сторону, вдобавок окна были всегда зашторены, и лишь постоянный искусственный свет поддерживал жизнь в квартире.       От скуки Дасоль стал рассматривать обстановку, силясь припомнить более глубокие детали своей прошлой жизни. Комната да и небольшая совсем, комнатушка скорее. Низкий потолок с въевшимися пятнами от грязи, тараканов и потекшей стиральной машины соседей, не такими явными, что до омерзения, но и не приятными глазу. На полу был постелен ковер на всю комнату: он был чуть задран с левой стороны и придавлен шкафом, по углам угадывалась пыль. Шкаф же был деревянный, лакированный и даже очень хорошо сохранившийся. У него были стеклянные дверцы, и в нем стоял разный хлам, которому не находилось места нигде больше. Три тома анатомических энциклопедий его подруги, отчислившейся из меда (она отдала их, потому что больно дорого они ей обошлись, но в глаза видеть больше не могла), деревянная статуэтка ангела с распродажи, стальной подстаканник с битыми стаканами, старые книги, вывезенные из квартиры родителей, единственный в жизни кубок и медаль за выступление на региональных соревнованиях, чайный сервиз, передаренный дальними родственниками в сотый раз. Диван, на котором Дасоль лежал, был раздвижной, но ужасно скрипел и часто проваливался, если его не убирать каждое утро, так что к какому-то году он приучился засыпать в бесспамятстве на неразложенном диване. Он был хорошо обит, дыры встречались редко, и казался даже очень мягким, ненавязчивого темно-синего цвета. Тут же стоял письменный стол с ноутбуком да роутер для лучшей связи, плюс под ногами постоянно попадались шнуры от розетки, полностью забитой тремя сменными зарядным устройствами, наушниками и феном. На столе же еще лежала стопка бумаг, стеклянная пепельница и старый стакан для механических карандашей. На стене у шкафа висела гордая одинокая картина неизвестного автора, авангард. Минималистично, не совсем аскетично, но и не удручает — Дасоль, пусть и находившийся сознанием в глубоком тумане, почему-то не тяготился обстановкой. Она казалась более естесственной, чем тот же человек в его доме (Ян, его звали Ян): да и дом-то выглядел так, что явно не встречал здесь уже давно хотя бы обычного соседа или другого гостя. Здесь явно жили в удовольствие в одиночестве. Разве что комната не была захламлена объедками да признаками пребывания человека, больше напоминала вырезку из газет маленьких регионов, где в пятый раз за год сообщают о пропавших без вести стариках да холостяках.       «Книга, оставленная на открытой странице, которая явно ожидает, что к ней еще вернутся», — вспомнились слова из фильма, который Дасоль смотрел недавним тоскливым вечером. Вспоминались многие мелочи постепенно, даже в стенах одной комнаты, даже с температурой и явным бредом: только окружающий мир до сих пор оставался глухим и пустым. Тишина как будто была частью вакуума, охватившего его и начавшего таять от ностальгии и легкой лихорадки, пробравшей Дасоля снова.       На границе вакуума, подпространства послышалась возня, кровь снова начала перекачиваться по его телу, когда на пороге комнаты появился Ян с чашкой жаропонижающего в руках. Горчий пар ошпарил Дасолю лицо, когда он приподнялся на диване и постарался удержать равновесие. Ян ненавязчиво поддерживал его за предплечье, и, кажется, Дасоль услышал беззлобный смешок с его стороны, когда он начал промаргиваться и поспешно откашливаться от ударившего в нос резкого запаха смолы и душицы. Он как будто протрезвел за эту секунду — ну натуральный нашатырь.       — Давай, пей, я тебе температуру как мог сбил, но тебе хоть в себя придти нужно.       Ян нежно, как будто боясь лишний раз его коснуться, потянул чашку к его лицу. Дасоль сложил губы уточкой, и детский страх обжеться, особенно при разодранных больных губах, заставил его помешкать.       — Вот. Молодец, — одними губами, почти не выдавая и звука, похвалил его Ян, так пристально следя за тем, как пьет Дасоль, как будто тот проходит самый важный экзамен в своей жизни. Так могут смотреть люди, которые подсыпали в напиток что-то, но Дасоль был слишком слаб и беззащитен в его руках, что Ян мог позволить скормить ему хоть все запасы наркотиков, которые тот только мог найти. Его ни капли не пугали перспективы да и сам факт пребывания в одном доме наедине с незнакомым по относительным меркам человеком, который уже как три года неотрывно, бессменно следит за его жизнью. Дасоль не корил себя за бессилие, даже не задумывался об этом, доверие и открытость всегда были ему привычны, как бы апатичен и безынтересен он ко всему ни был — Дасоль никогда не осмелился бы назвать себя мнительным и тем более уж тревожным человеком. Он сам как будто находился постоянно на высокой доле анксиолитических и седативных средств.       — Должно скоро подействовать, станет лучше, я обещаю, — сказал Ян, забирая у него чашку, и в этом обещении было столько подлинной уверенности, как будто он занимался подобным до этого десятки раз.       Дасоль хотел было попросить его остаться с ним, да только Ян сам не засобирался никуда, оставил чашку на рабочем столе и присел на край дивана. Он склонил набок голову, и белые волосы упали ему на лицо, но оттого нежный контур стал только более невинным, легким, как сам хрусталь. В серых глазах не отражалось и крупицы света. Мир снова погрузился в глухую тишину.       Вдруг к Дасолю пришло поразительное осознание, такое естественное и ни капли не пугающее, что вызывало только легкое любопытство. Какая-то романтичность была у этой мысли, она напоминала о какой-то старой книге, которую он читал еще в свои школьные годы: о мужчине, вырвавшем себе сердце, чтобы указать отчаявшимся, эгоцентричным и пустым людям путь к новой жизни. Этого мужчину звали Данко, а у Яна отсутствовал пульс.       Дасоль потянулся сначала к нижной луночковой артерии и опустился к левой груди, прижимаясь ладонью вплотную больше символично, чем из-за непонимания. Он держал ладонь на месте, где не было сердца. Ян улыбался почти убитой улыбкой, и серые глянцевые глаза отражали его жизнь.       — Быстро, как всегда.       Ян положил свою левую ладонь поверх его правой, и Дасолю привиделось, что он держит его оторванную кисть и его лучевая артерия фонтанирует с новой силой, кость раздроблена, суставы вывернуты. Мясная изнанка привиделась ему, когда снова открылась рана, и неприятная фантомная боль ошпарила ее: даже под наливающимися бинтами Дасоль ясно видел толстые, тугие вены, начинающие сочиться и садниться от любого мимолетного напряжения. Окровавленный бинт постепенно принял форму порезов, проваливаясь под весом крови. Сердце в его груди забилось с бешеной силой, дыхание притупилось; висцелярная, не ему принадлежащая паника забилась в теле, которое пробрала дрожь и спазмы боли.       Ян подтянул свободной рукой края своей свободной кофты, ни капли не смущаясь наготы. Корявый, полевой шрам, который не единожды раскрывали и снова накладывали, перекраивал почти всю его грудину. Казалось, Дасоль мог, совсем чуть-чуть приспустив хирургическую нить, открыть всю его душу. Дасоль честно хотел этого: ощутить мягкое наполнение чужого тела, узреть, как же прекрасна чужая душа, лишенная сердца. Это казалось ему чем-то невероятным, рождающим вопиющий восторг, одухотворяющим. Он не сумел сдержаться и приник своей голой грудью впритык к чужой, уткнувшись носом куда-то в шею, и все, что им оставалось на двоих — одно сердце, пересаженное из тела в тело десятки раз. Такой же корявый шрам рассекал и его грудь тоже.       Так удивительно! Ведь сердце — такой же орган, естественный и важный как почка, желудок или селезенка. Что ему стоит прижиться в чужом теле? Но у них лишь одно сердце на двоих, и пока оно бьется и качает кровь в груди Дасоля, Ян жив, пока краденное сердце в руках Дасоля, Ян жив. Лишь тело, однажды погибшее, все тянется к смерти, оно стремится к краю, оно томится в ожидании.       Ян улыбался грустной, потухшей улыбкой, знающей, что к следующей недели, когда тело Дасоля придет в норму, он снова попытается покончить с собой: размазав свои мозги по всей ванной от притаенного на такой случай револьвера, переломав себе шею в агонии повешанья или отравив себя и получив нежизнеспособный химический ожог органов перекисью водорода. Поэтому единственное, что ему остается, — поить Дасоля бензодиазепинами и нейролептиками да держать в полусознании. Он действительно овощ в его руках, поломонная кукла, которая держится в этом мире лишь по прихоти единственного любящего его человека. Ян эгоист. Сущий. Поэтому он позволяет Дасолю вспомнить, как его зовут, и полюбить Яна еще один раз: и так до искончания времен.       Больные, обожженные губы натыкаются на чужие ледяные, лишенные любой жизни, и дарят один единственный день счастья и любви, ради которого ему все еще стоит жить.       Дасоль проглатывет толстое, склизкое, горькое сердце. И лезет в петлю.