Cut through that smoke

      Уимс… своеобразная. Она не дает спуска ни одному из диковатых учеников (другие здесь не учатся): или раскричится так, что загремит люстра под потолком, дрожа хрустальными подвесками, или же наоборот — будет говорить тихо, зато так проникновенно, так точно подбирая слова, что это сравнится с заточкой под ребра — так же остро и приятно. Уэнсдей знает, ей теперь есть, с чем сравнивать.       Есть один крошечный нюанс, что отличает ее от директоров всех школ, которые Уэнсдей успешно покинула: она каждый раз обещает, что эта выходка была последняя, собирайте вещи, мисс Аддамс. Но они обе знают, что Уимс выгоняет не всерьез, просто потому что знает: ей больше некуда идти, как и сотне других подростков, сила из которых хлещет так же сильно, как и максимализм и склонность к трагедии. Эта школа не просто элитная и дорогая: она еще и последнее пристанище.       Сегодня мадам директор спокойна: бледность после отравления ей ужасно к лицу, но она уже выглядит не так мертво, чем в теплице на полу — аккурат перед тем, как Уэнсдей всекли лопатой. К (не)счастью, не острием.       На память ей остался шрам над бровью и потемнение в глазах, если слишком резко встать — потрясающее во всех смыслах. Хотя, на несколько секунд она становилась беспомощной, и это был единственный минус.       — Рада, что вы решили вернуться, мисс Аддамс. Школа рада таким одаренным ученикам, — она улыбается почти искренне, а ее красная помада жирно блестит в свете лампы.       Она тоже хищница, пусть и не такая, как Мортиша или сама Уэнсдей. И не менее опасна, хотя бы потому, что успешно умеет притворяться. И жизненный опыт подсказывает, что это умение крайне полезно.       — Надеюсь, этот семестр пройдет без всяких происшествий, — лениво тянет она, задевая свою идеальную — ни единого выбившегося волоска — укладку.       Еще чего. Причина, почему Уэнсдей здесь — огромная надежда на что-то подобное. Ей нужно писать новую книгу, а лучше всего пишется там, где царит хаос и ужас. Так сказать, впечатления важны.       Правда, желательно, чтобы в этот раз обошлось без поцелуев с чудовищами и страданиями тех, на кого ей чуть меньше все равно.       Вторая причина вибрирует в кармане в четвертый раз, и Уэнсдей отгоняет мысль об этом, как муху с трупа — досадливо, с раздражением.       Она думала, что Уимс скажет о том, что произошло совсем недавно — но нет, та молчит, только снова улыбается, явно ожидая что-то в ответ.       Что-то конкретное.       — Э, да, я буду сидеть тихо? — полувопросительно произносит она, и эти неискренние слова царапают ей нёбо.       — Вот и чудно! Что же, тебе, наверное, нужно разложить вещи… Не буду тебя задерживать!       И она тут же теряет всяческий интерес, выдавив из Уэнсдей то, что хотела.       Они обе знают, что мисс Аддамс притягивает неприятности, как магнит, но это лживое обещание все равно повисает между ними, и теперь Уэнсдей каждый раз будет вспоминать о нем, прежде чем совершить какую-нибудь дурость.       И злорадно ухмыляться.       В их спальне шумно: Энид уже приехала и спешит развесить вещи по своим местам, гремит вешалками и подпевает какой-то попсе. Может быть, эта песня даже популярна, но Уэнсдей искренне не понимает, почему.       — О, Уэнсдей! Привет! — голос Энид громкий и высокий, но почему-то Уэнсдей не чувствует неприязни — должно быть, произошедшие события даровали ей иммунитет. — А я-то думала, куда ты пропала, — она снимает со свитера пару шерстинок, пока Уэнсдей добирается до своего стола и поворачивается спиной. — Но судя по кислому лицу, ты была у Уимс. Как она?       — Как всегда, жива и здорова, — отвечает Уэнсдей, и смотрит на то, как Вещь вытаскивает из ее чемодана свои пожитки — пилку для ногтей, крем и какое-то масло для кутикулы, а потом начинает раскладывать их на полке тумбочки.       Энид не обижается на то, что Уэнсдей не здоровается с ней — она привыкла, и ждать чего-то сверх программы от своей подружки не станет. За спиной раздается ее недовольное ворчание и ширканье щетки — должно быть, у оборотней тоже бывает линька.       — Как прошли твои каникулы? — спрашивает она между делом.       — Как обычно, — отрезает Уэнсдей, но Энид цокает языком, и ей приходится добавить. — Истязала Пагсли, копала червей для ритуалов. Рутина.       — Действительно, рутина! — Энид ничем не проймешь, она на своей радужной волне. — А я наконец бегала со своей стаей! Это так потрясающе, ты не представляешь! Полное единение и вы действуете так, будто у вас одна душа на всех!       — Или одна извилина.       — Не без этого! — она только смеется, невпечатленная. Совсем привыкла.       Это странно — понимать, что тебя не боятся. По правде, она все еще иногда удивляется тому, что от нее никто не шарахается в коридорах. Порой обсуждают, конечно, но в последнюю неделю перед их вынужденными каникулами школьникам надоело даже это, и они окончательно свыклись с тем, что она теперь часть школы. Не самая неприятная, на самом деле.       — Я так рада, что ты приехала! И Аякс уже здесь! И Юджин! Он пригласил нас посидеть всем вместе в пчелином домике. И Ксавье тоже приехал и обещал прийти!       Взгляд Энид такой чистый и невинный, что Уэнсдей тут же начинает ее подозревать.       — Вот как.       Она в курсе, что Ксавье приехал, он сам ей об этом сообщил. Но Энид об этом знать совсем необязательно и даже нежелательно. И так некрепко спит, постоянно вошкается и погавкивает во сне. Уэнсдей также собирается скрывать от нее наличие телефона так долго, как сможет — она не готова к потоку бесполезной информации и вымоганию лайков под фотографиями.       — Так ты пойдешь с нами?!       Уэнсдей вздыхает — прикрытие в виде неразобранного чемодана не сработает, Вещь активно над ним работает.       — Может быть, если ты выключишь этот кошачий визг.       — Это Дуа Липа!       — Да, я так и сказала.       Она не выключает, но делает так тихо, что Уэнсдей практически ничего не слышит. Наверное, Энид с ее усиленными чувствами нормально.       Ксавье бегает не первый год. Раньше он подыхал и загибался после первой сотни метров, но эти времена давно прошли, и он кайфует от того, как после долгой пробежки потряхиваются ноги и разгоняется сердце, а стоит принять душ, как он и вовсе на какое-то время превращается в желе. Дождь, снег, палящее солнце — ему все равно, он выйдет даже во время торнадо. Так что, стоит ему разложить чемодан, и он переодевается, пихает в уши наушники и выходит во двор, а оттуда в лес, на привычный маршрут.       Тропинка петляет между голыми деревьями, и все вокруг него серо-никакого цвета — осень забирает все краски.       Ксавье отлично знакома техника: два шага на вдох через нос и два на выдох через рот. С губ срываются облака пара, и он быстро обгоняет их, стремясь дальше. В легких начинается пожар, но это ненадолго — вот-вот откроется второе дыхание.       С каждым днем сумерки наступают на минуту раньше, и ему надо бы откорректировать график, но тогда получится наложение с дополнительными занятиями, а вставать с первыми петухами Ксавьер не любит — ему бы поваляться, распластавшись под тяжелым одеялом, плавая в состоянии, когда он уже не спит, но еще не бодрствует, и позволяет мыслям течь, куда им вздумается.       Но и бегать в полутьме неприятно — после того, как лес стал свидетелем некоторых событий, он озлобился — все ясновидящие это чувствуют, хоть и не говорят. Сегодня ему за каждым стволом чудятся тени. Как будто где-то рядом притаился хайд, и вот-вот вонзит в него свои огромные когти.       Ксавье знает, что это ужасно больно, и бледные шрамы на шее никуда не ушли, как напоминание о том, что стоит получше контролировать свою силу.       Как будто бы он мог. Это не паучков для Уэнсдей оживлять.       Она уже приехала, он видел их машину, но подходить не стал, только понаблюдал за сдержанными объятиями и прощаниями. Аддамсы привезли с собой моросящий дождь: казалось, что огромная туча следует по небу прямо за их старомодным глянцевым автомобилем, и лес принял эту погоду смиренно, хоть и без удовольствия. Стволы потемнели от влаги, и с последних жухлых листьев Ксавье за шиворот сбегали ледяные капли, а ноги едва заметно скользили по расползающейся грязи, заставляя быть внимательнее.       Ксавье написал Уэнсдей, что приехал, и через полчаса она ответила лаконичным: я тоже. И на этом их диалог кончился. Их общение на каникулах нельзя было назвать особо содержательным: она никогда не писала первая, зато отвечала на все, что он ей отправлял, чаще всего лаконично и по делу. Ксавье был рад и этому.       Он писал о том, что нравилось ему самому: о старинной готической архитектуре, о музыке и живописи, а потом обязательно что-то спрашивал, подкидывая полешки в беседу и не давая ей потухнуть.       Один раз они засиделись до поздней ночи, и это было обалденно.       Ксавье мог бы пробежать сотню миль на топливе под названием «Мечты об Уэнсдей», но впереди что-то оглушительно трещит, и он резко останавливается. В наступившей тишине его дыхание звучит оглушительно. Он стоит на месте, как дурак, и у него пропало малейшее желание направляться дальше, туда, где среди кустов скрывается особняк Гейеров. Лучше уж навернуть пару кругов вокруг здания школы.       Ксавье бежит обратно, и ему кажется, что кто-то смотрит ему прямо в спину, не отводя острый, как шпага, взгляд ни на секунду. Он не хочет оборачиваться, чтобы проверять это, и до самой территории школы не сбавляет скорость, а когда поднимается по лестнице в спальни, обнаруживает, что штаны сзади до самого колена забрызганы грязью.       У него остается совсем немного времени, чтобы привести себя в порядок перед встречей с друзьями — и он старается вдвое сильнее обычного, пока собирает пучок и выбирает толстовку к футболке: черно-фиолетовую, или фиолетово-черную?       Хорошо, что их немного — пчелиный домик не рассчитан на большую компанию. Здесь тепло и пахнет прополисом, как и положено штабу повелителя пчел, и Юджин потрясающе гостеприимен и улыбчив. Этот домишко вообще мало похож на такой, которому положено стоять на территории школы — здесь ни одного сдержанно-элегантного пустого зала, по которому должен гулять сквозняк.       Они вваливаются сюда все вместе и принимаются за бурное обсуждение того, что случилось до их отъезда. Можно подумать, в этом осталась хотя бы одна не обглоданная косточка. Но они с каким–то маниакальным удовольствием ворошат каждую мелочь (Что? Роуэн подумал, что Уэнсдей разрушит школу? И как ему такой бред мог в голову прийти?). Говорят в основном Энид и Аякс, и Юджин вставляет нечастые, но очень ценные комментарии, возбужденно блестя стеклами очков. В конце концов, именно его воспоминания о красных ботинках помогли Уэнсдей угадать главного виновника всех их бед.       Главная героиня событий пока молчит, и Ксавье просто не выдерживает, его глаза постоянно находят ее и рассматривают, отмечая любые изменения.       Они даже толком не поздоровались: только кивнули друг другу, как будто и вовсе были незнакомцами, и это Ксавье категорически не устраивает.       Уэнсдей выглядит равнодушной, но ему очевидно, что она просто ленива и расслаблена: об этом говорят чуть опущенные веки и плавная линия подбородка, обычно ужасно упрямого. На ней худи на пару размеров больше, и из-под рукавов торчат черные кончики ногтей. Косы чуть растрепались за день, и мелкие прядки завиваются у шеи и прячутся под накрахмаленный воротник — он как капля молока в черном кофе.       До чего чудесное создание…       — Идти на Крэкстоуна с луком — очень находчиво. Прямо как с палкой против пистолета.       …прямо сейчас критикует его попытку спасти ей жизнь. Она даже не старается: с ее слов стекает жир неприкрытого сарказма.       Между прочим, попытка была вполне удачной, если опустить ее ранение.       — Ты предпочла бы, чтобы меня там не было?       Морщится.       — Я бы справилась.       — Уэнсдей большая молодец! — встревает Юджин, но она качает головой:       — Вы мне помогли. Это не чистая победа.       — Так, ладно. Как прошли каникулы? — спрашивает Аякс. Он не умеет во все эти двойные игры и разборки, так что просто меняет тему, не слишком запариваясь.       — Я был в Праге, — подхватывает Ксавье. — Отец там выступал. Было… неплохо.       «Неплохими» эти каникулы можно назвать лишь потому, что он написывал одной конкретной особе — в остальном две недели были кошмарными, и он вздохнул с облегчением, когда самолет наконец взлетел.       Аякс взахлеб говорит о Греции, и Энид смотрит на него так внимательно, что Ксавье почти завидует. Хотелось бы ему, чтобы кто–то смотрел на него хотя бы вполовину так же. Хотя бы просто смотрел.       Уэнсдей буравит взглядом свои коленки.       К сожалению, Ксавье не ищет легких путей — он ломится через бурелом.       Ему не дают застрять в мрачно–разочаровывающих мыслях и постоянно втягивают в спор, и он за это благодарен.       Они возвращаются по спальням уже за полночь, и лежа в постели Ксавье продолжает думать об одной юной, до безумия волнующей его особе. Это очевидно, что ей на него не плевать: это читается в мелочах. То, как она его стебёт, как подкалывает и практически не смотрит в глаза, как неосознанно подбирается, когда он подходит ближе: у обычной девушки это могло бы означать острую неприязнь, но Уэнсдей ни разу не обычная. Тем не менее, она ни за что и никогда не сделает по отношению к нему шаги, просто потому что яро отвергает чувства. Особенно после Тайлера, который умудрился втереться к ней в доверие, а потом воткнуть в спину вполне себе не иллюзорные когти. На атаку в лоб она ответит стократно.       И уже перед тем, как заснуть, он придумывает план-капкан.       Спустя две недели после приезда Уэнсдей восседает на камне перил и смотрит на круглую, как головка сыра, луну. С их башни открывается прекрасный вид на ее серебряный блеск, и на то, как она кокетливо прикрывается кружевом облаков, а также на черные макушки вековых деревьев. Лучше только с крыши, но на нее доступ пока запрещен: слишком скользко.       Энид, разумеется, нет — она убежала, едва стемнело, радостно повизгивая. Теперь она не явится до самого утра, а там скользнет сначала в душ, оставляя за собой удушливый запах псины и ночного леса, а потом спрячется под одеялом, пышущая счастьем. Лучше уж так, чем ее тоскливое ворчание с балкона, когда все, кроме нее обращались и носились по округе, гоняя оленей.       Тишины этой ночью не будет, да она и не нужна: многоголосый вой звучит, как музыка для медитации. Еще бы они не прерывались на лай.       Вещь сидит в спальне: Энид дала ему доступ ко всем своим журналам, и он погребен под ворохом шелестящих глянцевых страниц похуже любой модницы-сороки.       Тонкая тень скользит за ее спиной. Уэнсдей косит глаза — Ксавье уже здесь, одна рука засунута в карман пальто, вторая держит коробку. На голове покоится глубокий капюшон, и его лицо серое, с фиолетовыми тенями под глазами.       В этот момент он ужасен (прекрасен).       — Привет, — он говорит негромко и мягко. Она молча кивает в ответ, и чуть двигается, освобождая край пледа, на котором сидит — какой бы мрачной и суровой она ни была, а цистит не хочется приобретать даже ей.       Ксавье опирается поясницей рядом с ней и протягивает коробку — снова с черным бантом.       Она ничего не спрашивает, молча тянет за ленту и отбрасывает крышку.       Внутри покоятся два капкейка, украшенные необычным декором: макушка каждого увенчана мозгом. Извилинки выполнены с филигранной точностью, должно быть из мастики, и в свете луны влажно блестит обнимающая их кровь с ароматом чего–то ягодного.       Черт, это выглядит аппетитно. Прямо как настоящие.       Уэнсдей, конечно, не удерживается — кончиком пальца тыкает в кровь и отправляет в рот, облизываясь.       Ксавье улыбается. Он видит, что ей нравится, слов ему не нужно.       Она достает один и надкусывает, и конечно же, начинка черная, а жидкий черный шоколад растекается по языку. Практически без сахара — помнит, что ей не нравится.       Молча она предлагает ему второй, но он мотает головой.       — Потом съешь. Пойдешь со мной завтра в одно место?       Уэнсдей облизывает липкие губы и хмурится.       — Это была взятка? Пытаешься меня задобрить?       — Нет. А работает?       В его глазах пляшут бесы.       — Мозг был… недурен. Сам придумал?       Он гордо кивает, довольный сверх всякой меры. Нужно срочно сбить с его лица это выражение, как-то остудить.       — А что за место? — срывается с подслащенного языка.       Предатель.       — Увидишь. Тебе понравится.       Как же Уэнсдей ненавидит сюрпризы, о которых кто-то заикнулся. Она уже знает, что будет думать об этом до тех пор, пока не уснет — угадывать и беситься, потому что Ксавье не дал никаких подсказок, и не сказал сразу.       Он об этом, конечно же, знает, и это ее тоже бесит, потому она решительно спрыгивает с насиженного места и уходит в комнату, бросив:       — Пора спать. Недоброй ночи.       Через прозрачное стекло на них смотрит Вещь.       — И тебе кошмаров! — хохочет Ксавье, заметив его.       Он просто невыносим. Это грязный ход — заставлять ее думать о нем и о том, что он хочет показать. Она мечтает проехаться по нему катком.       Вещь негодует и требует рассказать все подробности. Уэнсдей, может быть, и рассказала бы, если бы они были: он все видел своими «глазами».       Перед сном Уэнсдей не удерживается и съедает второй мозг, оправдывая себя тем, что нельзя оставлять улики, ведь Энид не слезет с нее до тех пор, пока не выдавит информацию, а ей хочется оставить секрет только для себя.       Ксавье немного нервничает, но контролирует себя — в конце концов, он это спланировал, осталось лишь воплотить.       Его прошлые отношения были очень нормальными. Он дарил цветы, водил по кофейням, целовал и прижимал к стене, собирая довольные вздохи.       Теперь же у него нет никаких отношений — ни нормальных, ни не очень, а он все равно старается, как никогда. Не потому, что хочет покорить Уэнсдей, хотя, чего греха таить, это тоже, просто ему в кайф.       Он зачем-то приперся на место встречи заранее и теперь был вынужден приплясывать на месте, встряхивая полами пальто — не май месяц, погода не располагает к спокойному стоянию на месте. Так что он греется мыслями. Уэнсдей дико умная: ей не составляет труда быть одной из лучших учениц в школе, а также показывать класс на фехтовании, стрельбе из лука и ходить в пчелиный клуб Юджина. Также он порой видит ее в библиотеке, и в такие моменты ее не хочется беспокоить. Провалившись в увлекательный сюжет, она будто забывает о том, насколько сурова — и перед Ксавье предстает веснушчатая девчонка, рассеянно потягивающая себя за кончик косички.       Она вся черно-белая, но это только на первый взгляд. На самом деле, в ней больше оттенков, чем он может намешать на своей палитре, и он счастлив каждый день открывать новый.       Взять хотя бы то, как она растерянно моргает, когда сталкивается с чувством, доселе ей не испытанным — это до дрожи очаровательно. Ксавье было интересно, какие еще ситуации заставят ее ресницы трепетать?       Она появилась вовремя, ловко перепрыгивая через грязь, оставшуюся после дневного дождя со снегом. Наброшенный на плечи шарф беззаботно мотается на холодном ветру, заигрывая с полами распахнутого пальто. На бледном лице сливовая помада — единственное яркое пятно.       Она принарядилась? Ксавье поспешно стер с лица идиотски счастливое выражение.       — Привет, — она тянет слова, а Ксавье кажется, будто жилы прямо из его сердца.       — Привет, Уэнсдей. Идем?       – Ты знаешь, нет. Мне так нравится стоять здесь на вечернем бризе, — бросает она, вмиг рассердившись, и Ксавье с удивлением понимает: кажется, ей не терпится.       Он уже счастлив.       — Как твой день сегодня?       Им недалеко, но он специально выбирает дорогу подлиннее. Идет чуть впереди, проверяет, не скользко ли — она следует за ним шаг в шаг.       — Отлично.       — Правда?       — Да. Бьянка сделала мне дивный подарок, — объявляет Уэнсдей невозмутимо и легко подталкивает его кулаком в предплечье — поторапливает.       Уэнсдей, терпеть ненавидящая телесные контакты, подпихивает его.       — Бьянка? Ты не ошиблась? А что она подарила?       — Там была открытка. Она засунула дождевых червей мне в карманы, пока я тренировалась. Мне очень понравилось — они прекрасно массируют руки после шпаги. Так что, я собираюсь подарить ей что-нибудь в ответ.       Господи, это самый длинный монолог, который она выдавала. Как бы не сбить ее настрой.       — Уже есть идеи? — спрашивает он и фыркает: должно быть, Бьянке снова скучно, раз она решила возобновить их вражду. На ее беду, Уэнсдей не оставляет без ответа никакой выпад.       — Пока думаю. Нужно что-то равноценное.       — Уверен, ты поразишь ее в самое сердце.       — Для этого нужен ритуальный кинжал, а не подарок.       Они наконец добираются до места: понемногу убывающая луна висит над их головами, освещая овраг, на верхушке которого они стоят. Деревьев здесь нет, только жухлая трава, да кое-где невысокие земляные холмики и камни.       Уэнсдей оглядывается.       — Ты что, привел меня на кладбище домашних животных?       Ксавье думает: не понравилось. Прогадал с идеей, и сейчас она презрительно фыркнет, и отправится обратно, занимать вечер чем-то поинтереснее.       Но Уэнсдей в очередной раз доказывает, что она — самое удивительное создание на свете.       — Отличное место.       Она доходит до самого края и наблюдает, как вниз сыплются мелкие камушки, а потом основательно обходит каждую могилку, вглядываясь в надписи на камнях.       — Чарли, Рекс, Бадди… Ты только что подал мне идею для подарка.       А потом Уэнсдей падает на коленки, прямо на грязноватую траву, и начинает рыть землю голыми руками.       — Ты же не думаешь, — начинает Ксавье, и да, она думает именно это: белоснежные манжеты рубашки уже в грязи, а на лице маниакальное выражение.       Стоп. Она что, улыбается?       Пусть раскапывает хоть все. Знал бы, что ей это понравится, привел бы еще вчера.       Ксавье смотрит, как она самозабвенно роется в свеженькой могиле, по локоть в земле — достает Бадди или кого она там усмотрела. Косы мотаются из стороны в сторону. Из могилки воняет просто сногсшибательно, но ее это совсем не заботит: она открывает коробку, бережно стирая с крышки влажную землю, и всматривается в труп, что-то там выискивая.       — То, что надо, — наконец произносит она, удовлетворенная увиденным, отставляет коробку, и поднявшись на ноги, в несколько мощных пинков засыпает могилу обратно, даже поправив маленький могильный камешек.       Господи, думает Ксавье, какая мерзость, просто жесть.       А потом она поднимает на него взгляд, такой же, каким смотрела на гнилого кота, и Ксавье плывет.       Ее огромные глаза влажно блестят в ярком лунном свете, а смоляные ресницы такие длинные, что практически достают до приподнятых бровей. На лице — совершенно неизвестное ему мечтательное выражение: она уже разрабатывает план проникновения в комнату Бьянки.       Это больше, чем он надеялся.       Неловко он подает ей пачку влажных салфеток, найденную в кармане.       Уэнсдей стоит совсем близко, вытирает руки. От нее пахнет мокрой землей и лилиями, постоявшими в воде — тяжелый аромат цветов переплелся с чуть подгнившей листвой, и Ксавье нравится. Он бы дышал ей вместо воздуха.       — Отличная прогулка, — говорит она удовлетворенно, берет коробку подмышку, не обращая внимания на землю, что сыпется на пальто и туфли, и снова смотрит на него. — Благодарю.       Утром все общежитие просыпается от душераздирающего вопля: кого-то заживо режут на куски, не меньше. В этом крике много чувств, и он разгоняется от ужаса до гнева всего за пару секунд, с легкостью перекрывая взволнованный гвалт в коридорах. Так умеет только одна банда в их школе.       Ксавье в панике подскакивает и как есть, в пижамных штанах и босиком вылетает из спальни. Вовремя: навстречу со скоростью бронепоезда несется Бьянка, и в ее руках коробка, содержимое которой Ксавье известно заранее.       — Вот, полюбуйся! Твоя ручная гадюка подкинула мне кота!       Он плохой, очень плохой актер, но старается: лепит на лицо недоумение, таращит глаза и кривит губы.       — Кто? Что это за гадость? Воняет ужасно!       — Ой, вот не надо! Сам ей передашь! Я раздавлю ее на турнире по фехтованию!       Бьянка в ярости, ее глаза блестят, обещая скорую расправу. Коробка летит ему прямо в лицо, и прежде, чем его начинает тошнить, сирена уже на обратном пути, звонко шлепая своими тапками по каменному полу.       Вечером Ксавье предстоит провести перезахоронение останков бедного кота, но это того стоило.       В комнате тепло и уютно — верхний свет не горит, и по всем горизонтальным поверхностям расставлены свечи: розовые и зеленые принадлежат Энид, черные и фиолетовые зажигала Уэнсдей.       Они восседают на пледе на полу, ровно там, где раньше пролегала разделительная лента.       Рядом с Энид лежат пакетики с конфетами и чипсами, Уэнсдей хрустит маленькими черепами-крекерами.       У них девичник, или, как говорит Уэнсдей, пыточный вечер — пытки, разумеется, только для нее. Хотя, это нельзя назвать настоящим девичником хотя бы потому, что Вещь тоже здесь, а он явно не девочка. Но он так просился, а у Энид слабое сердце, так что она разрешила ему остаться.       Она красит ногти в голубой, что-то мыча под нос, пока Уэнсдей аккуратно дует на свои, блестящие в неровном свете. Вещь растянулся рядом с ее ногой, как верный пес.       — Так ты и Ксавье, — задумчиво начинает Энид, и Уэнсдей уверена, что продолжение ей не понравится. — Вы много времени проводите вместе.       — Это так, — вынуждена признать она.       Во время девичника принято говорить о мальчиках, а еще обсуждать всякие сплетни. Она не хочет ни того, ни другого, но и обижать Энид ее целью тоже не стоит, потому она сидит и вяло поддерживает разговор. К счастью, Энид как радио, и собеседники нужны ей скорее для галочки.       Сегодня она умиротворенная: полнолуние больше не бродит по ее венам, и не толкает на выброс энергии. С ее стороны тянет сырым мясом — среди свеч одна ароматизированная, и Уэнсдей это даже не бесит.       — И чем же вы занимаетесь?       Вещь устраивается на ее коленке, и ему нельзя шевелиться, а то все смажется, так что ему приходится молчать. Но его распирает от желания вытрепать всю известную информацию — это видно по едва уловимой дрожи пальцев. Не секрет, что он продается за СПА для рук и за матовый лак. К счастью, об этом знает только Энид.       — А вы с Аяксом чем занимаетесь? — вопросом на вопрос отвечает Уэнсдей, принимаясь за ногти второй руки, пока Энид краснеет, и в принципе, этого уже достаточно.       — А что мы? У нас роман! А у вас?       — А у нас нет.       — Но он тебе нравится!       — Мне никто не нравится.       Она рубит словами, как ножом для мяса. К несчастью, Энид его очень любит.       — Но Ксавье не нравится немножко меньше, чем остальные, да?       — Не придумывай себе то, чего нет, — она сердится и мажет кисточкой по кутикуле.       Энид ехидно смеется.       — О, я вижу. А что у вас с Бьянкой? Я слышала, ты подбросила ей дохлого кота. Подумать только! Такую мерзость узнала первой не я! В следующий раз предупреди, чтобы в моем блоге были самые свежие новости.       — Она подкинула мне червей, я просто ответила.       — А, вот как. Должно быть, она готовится к кубку по фехтованию. Дизморалит соперников.       — Если она хочет меня задизморалить, пусть подарит розовую помаду.       — Это Бьянка, не жди от нее чего-то экстра.       — В этом году я вообще не надеюсь увидеть что-то экстра.       — Совсем? — уточняет Энид, и это лукавство в ее голосе невыносимо.       Она явно что-то знает. Возможно, даже все.       Должно быть, у Уэнсдей красноречивое выражение лица, потому что Энид заканчивает маникюр Вещи и начинает ныть:       — Да ладно! Я чую, как от тебя пахнет Ксавье! Этот его ацетон и краску ни с чем не спутать! Вы так часто вместе, не может быть, чтобы он тебе не нравился, ты не общаешься с теми, кто тебя не интересует.       — Это неправда.       — Да, ага, — кивает Энид. — А Юджин? А я? Скажи еще, что мы тебе не нравимся!       Уэнсдей молчит, внезапно сверхсильно заинтересовавшись ватной палочкой с ацетоном, которой трет испачканный палец.       Энид издает торжествующий клич.       — Я никому не скажу!       Здесь и говорить нечего, ведь Ксавье ей не нравится. Они просто… что-то. Ладно, неважно.       — Он водил меня на кладбище домашних животных.       — Серьезно? Свидание на кладбище? Это как-то мерзко!       Уэнсдей уязвлена. Вообще-то, это было неплохо.       — Не осуждай чужие вкусы, Энид Синклер, — шипит она, насупившись.       — Ты мои осуждаешь.       — Неправда. Как можно осуждать то, чего нет?       — Не будь врединой, я знаю, ты втайне обожаешь моих плюшевых единорогов.       Ну это уж слишком, такое терпеть нельзя.       — Если наш жуткий вечер закончился, я бы хотела сесть и поработать над повестью, — сыпет она гвоздями слов, и не дожидаясь ответа, встает и собирает свои вещи.       Энид за ее спиной радостно повизгивает, шебуршит конфетами и о чем–то переговаривается с Вещью — слишком тихо, пользуется тем, что он умеет читать по губам, а отвечает и вовсе неслышно.       Заговорщики прямо в ее комнате. И как она такое допустила?       — Что! Кексики?! Как мило!       Ей приходится приложить усилия, чтобы не запереть Вещь в ящике.       — Уэнс, не хочу советовать, но я бы на твоем месте показала Ксавье зеленый свет. Или хотя бы намекнула, что он на правильном пути.       Уэнсдей в гневе, но когда кого-то в этой комнате останавливала подобная ерунда?       — И кстати, можешь перестать прятать твой телефон. Ксавье спалился перед Аяксом, а он мне рассказал. И после этого ты говоришь, что между вами ничего нет?! Да, подруга, ты наивнее, чем я думала.       Крошечная ее часть рада, что они это обсуждают. Остальная же хочет записаться на лоботомию.       Вообще, Уэнсдей боялась действительно немногих вещей, и о большинстве из них не подозревала до тех пор, пока не сталкивалась с ними. Как, например, было с Вещью, когда он чуть не умер — она неохотно возвращалась мыслями в ту ночь. Не только из-за него, там было достаточно неприятных событий, вроде снятия маски с Тайлера, или того, как она позорно сбежала после видения вместо того, чтобы сразу устроить ему Варфоломеевскую ночь.       Пронырливый ублюдок умудрился усыпить ее бдительность своей неловкостью и смущением. Как ловко он прикидывался недотепой! Уэнсдей могла бы поаплодировать — его игра вызывала уважение.       Как жаль, что ей не довелось съездить ему по клыкастой роже. Он заслужил этого за украденный первый поцелуй, как минимум. Впрочем, сделать это с маньяком-убийцей, как будто бы, даже прикольно.       Если со списком страхов все неопределенно, то с тем, что ей нравится, все еще непонятнее, ведь он начинается за здравие, а заканчивается за упокой — очень в ее стиле.       Она любит писать истории о Вайпер, и самой удачной у нее выходит та, что основана на реальных событиях. Она очень любит играть на виолончели, особенно ночью, когда все спят, и малодушно надеется, что душераздирающие звуки вызывают у них кошмары. Еще есть гроза, и утренний туман после — клочковатый, цепляющийся за ноги, издевательства над Пагсли, фехтование до первой крови, четверной эспрессо, и множество того, что сразу не идет на ум, потому что он внезапно ломается и начинает думать об Энид, когда она воет на лужайке, прежде чем перекинуться в человека, а потом и о Ксавье.       Стоп. Кажется, она начала составлять список того, что ей Определенно Не Нравится.       Чтобы себя наказать, она целых десять минут неотрывно смотрит на попугайскую сторону комнаты, принадлежащую Энид, а потом трет кулаками саднящие глаза, но это не слишком помогает, потому что у Ксавье волосы — выгоревшая на солнце солома, которая постоянно выбивается из пучка и лезет в глаза, а он досадливо убирает ее за уши и морщится.       Потому что он прощает ее, и кажется, у нее на это полный безлимит.       Потому что ему не надо прикидываться кем-то другим, чтобы ее впечатлить.       Она выбирается на балкон, ищет самую сложную композицию и остервенело играет до тех пор, пока на пальцах не лопаются мозоли.       Ксавье мечется по разворошенной постели, стонет и машет руками в тщетной попытке отогнать того, кто каждую ночь приходит в его сны, чтобы разрезать, расчленить, раскрошить каждый сантиметр его слишком медленного и неповоротливого тела.       Он мало бегал.       Он мало тренировался.       Он сейчас будет снова убит.       Его руки слабые, тонкие, он не отобьется ни кистью, ни учебной шпагой.       Виолончель разгневанной кошкой разрывает вязкий удушливый покров страха — он резко садится на кровати, сжимая в мокрых ладонях заходящееся в припадке сердце.       Вопль повторяется снова и снова — до тех пор, пока не выстраивается в быструю сложную мелодию.       Уэнсдей спасает его в десятый, кажется, раз.       Назавтра после занятий она бредет по газончику, щурясь от бледного солнца, чувствует ледяной ветер на губах. Он отдает особым тленом, знакомым ей.       Она вспоминает еще один свой страх.       Идти через лес, где наверняка раскисли все тропинки, но она отсюда чует, как это место источает злобу, и ей позарез надо туда, чтобы доказать, что главное зло в этом месте — она.       Возможно, она хочет доказать что-то еще, но это не так важно.       Уэнсдей в пяти шагах от выхода с территории, когда ее окликает Ксавье с луком в руках. Щеки розовые, а пар мягкими облаками срывается с губ. Она снова щурится, разглядывая мишень — он теперь много тренируется и почти всегда попадает в яблочко.       — Куда идешь?       — По делам.       — О, вот как.       Он без усилий догоняет ее и идет рядом. На каждый его шаг она делает два своих.       Уэнсдей хотела сделать это одна, но почему–то ничего не говорит.       Птицы молчат, и ни единого звука не доносится из школы, хоть она и осталась совсем недалеко позади, и даже шелест юбки не разгоняет то, что висит над ними. Деревья застыли в холоде, и их закрученные стволы стремятся куда угодно, но только не в небо.       В этот раз она идет первая — сгусток черноты сквозь серость.       — Ты знала, что ворон иногда называют «волчьими птицами»? — говорит он вдруг, без усилия разрывая вязкую тишину.       Уэнсдей неопределенно мычит в ответ — предвкушение задуманного висит над ней, не давая полноценно включиться в беседу, и тогда Ксавье продолжает:       — Некоторые уверяют, что между воронами и волками могут возникать многолетние «дружеские» отношения — знают друг друга, так сказать, в лицо, помогают охотиться, делят добычу.       Они оба знают, куда идут — дорожку ни с чем не спутать, но Ксавье это никак не комментирует, просто зачем-то рассказывает ей про воронов и волков, и это подозрительно похоже на отношения Уэнсдей и Энид.       Склеп Крэкстоуна вырастает перед ними ожидаемо — но все равно внезапно. Дверь все еще распахнута, и оттуда несет смертью. В любое другое время Уэнсдей бы понравилось, но сейчас она мнется на крыльце, и не торопится сделать первый шаг.       — Хочешь, я… — начинает Ксавье, но она обрывает его:       — Надо было идти ночью. Не то ощущение.       И решительно заходит в полутьму, сделав вдох.       Разумеется, Ксавье идет следом. Она слышит, как он дышит — мелко и часто, здешний воздух ему неприятен.       Здесь ничего не изменилось, да и кто бы стал наводить порядки? Последний адекватный коп сбежал из города, когда узнал, что его сын — настоящее чудовище.       Погасшие свечи гнилыми обрубками натыканы то там, то тут, и в слабом свете блестят опустевшие и разбитые банки.       Столько органов переведено на такое дрянное дело.       Осколки хрустят под толстыми подошвами ее ботинок, как леденцы на зубах. Ксавье дергается за ней, но она жестом останавливает его — он в кедах. Он недоволен, но молчит.       Около гроба — засохшая лужа крови, куда больше, чем ей помнилось. Похоже, она и правда была на коротком пути в мир иной.       — Это чья? — спрашивает Ксавье, его голос сиплый и сдавленный. Уэнсдей дергает плечом.       — Он пырнул меня ножом.       — А кровь на лице?       — Торнхилл приложила меня лопатой.       Она опустила некоторые подробности, когда рассказывала о том, что произошло. Ни к чему было им знать, что она чуть не умерла в погоне за чудовищами.       — Еще и стрела.       — Насыщенный выдался вечер.       Отшучивается — ей не нравится видеть тревогу на его лице. Возможно, тогда она была живее, чем когда либо, вынужденная бороться не только за разгадку тайны, но и за свою жизнь — что-то новенькое. Но это не значит, что ей хочется повторять конкретно этот эпизод своей биографии.       Он аккуратно обходит все острое и блестящее и оказывается напротив нее — по другую сторону гроба.       — Здесь какая–то книга.       — Давай ее сюда.       В ее руках талмуд Гуди Аддамс. Как хорошо, что его никто не увел. Уэнсдей бережно проводит пальцами по корешку — вроде под пальцами ничего не колется — и сует книгу в рюкзак.       — Зачем ты пошел со мной?       Он не скрывает — у него все на лице написано. В отличие от кое–кого другого. Оказывается, это комфортно.       — Я не хотел, чтобы ты шла сюда одна. Слишком злое место. Уже не то, где мы поздравляли тебя с днем рождения.       Значит, он тоже чувствует. Неудивительно, ведь он ясновидящий, как и она, с той лишь разницей, что события ему снятся.       Он снова изможден, а глаза ввалились окончательно. По правде говоря, он похож на полутруп, и в другой момент Уэнсдей бы это понравилось, но что-то не так — Ксавье таким быть не должен.       — Тебе что-то снится в последнее время? Кошмары?       Он неловко дергает плечами.       — Чтобы видеть что-то, нужно спать. Так что, это происходит редко.       — Что ты видишь?       Это неуютные вопросы — Уэнсдей видит, что ему не нравится. Но Ксавье все равно отвечает:       — Хайда. Всегда только хайд. Как будто это еще не конец.       Чего-то такого она и ждала. Подтвердить собственные опасения оказывается даже приятнее, чем она думала.       — Может быть, ты и прав.       Склеп перестает быть страшным: Крэкстоуна здесь больше нет, даже его скелет рассыпался в прах. Все, что осталось от ритуала, сгинуло, а книга принадлежит Аддамсам, и лучше отправить ее домой, под надежную защиту любезной матушки.       — Идем, больше здесь делать нечего.       Ксавье тщательно запирает дверь замком, который валяется неподалеку — нечего туда лазить всяким любопытным. Уэнсдей стоит рядом с крыльцом, смотрит на то, что еще час назад казалось ей страшным. Ощущение пропало, это снова лишь старый, никому не нужный склеп, постепенно осыпающийся.       Теперь те самые воспоминания перекрыты тем, как смотрится Ксавье в рассеянном свете — уязвимый в своих видениях, сомневающийся, но все равно делящийся с ней своими переживаниями.       — Можно я тебя обниму?       Он прямо перед ней, и его фигура закрывает ей большую часть обзора. Она настолько маленькая по сравнению с ним, что чтобы увидеть его лицо, приходится задирать подбородок. Но это совсем ее не уязвляет, почему-то она чувствует, что в безопасности.       А еще он уважает ее личное пространство — по крайней мере, физически.       Наверное, поэтому она и соглашается — не кивает, но еле заметно дергает головой, и готовится к неловкости и неприятию, но они не наступают. Вместо этого она ощущает что-то, похожее на электрофорез — легкое покалывание где-то глубоко внутри.       Ксавьер выглядит астенично и нескладно, но под строгой формой скрывается жилистое тело. Может быть, он изменится, когда повзрослеет, а может, нет — Уэнсдей все равно. Она обхватывает его торс руками-ветками и закрывает глаза. Его сердце часто стучится ей повыше грудной клетки, и на очередном вдохе он прижимает ее крепче, сильно огладив широкой ладонью лопатки.       Она на мгновение утыкается носом в его острое теплое плечо — это ее зеленый свет, словами она пока не может. Кажется, Ксавье понимает, потому что его тело расслабляется, и они медленно вплавляются друг в друга, замедляя дыхание и сердцебиение.       Ксавье снова на стрельбище — после того, как он обнимал лучшую девушку во всем мире, ему постоянно хочется занять чем-нибудь руки, просто чтобы не думать о том, что произошло.       Черт возьми, господи, он обнимал Уэнсдей Аддамс, и она обнимала его в ответ. Более того, он уверен, что ей понравилось: будь это не так, и он был бы уничтожен. А это значит… Что? Его симпатия (помешательство) взаимны? Он ей нравится? Она согласна на что-то? И что теперь делать? Удваивать усилия? Продолжать в том же темпе? Замедлиться?       Ему хочется сунуть голову в пруд, чтобы охладиться и перестать паниковать, но вместо этого он стреляет — и мажет мимо мишени. Стрела вонзается в соломенный тюк, и это чистый позор. Дай бог, чтобы никто не увидел.       — Отличный выстрел. Дашь частный урок?       Нет, только не она.       Но этот голос невозможно спутать ни с чьим другим.       С кислым выражением на лице Ксавье поворачивается — Уэнсдей стоит перед ним с черным пакетом. И давно она здесь? Наблюдает за его душевными метаниями.       — Ты что, с подарками?       Она медленно кивает, таращась, протягивает пакет и усаживается на составленные тюки — для этого ей приходится подпрыгнуть.       Ксавье шарит по пакету и достает небольшую подушку, явно ручной работы, сухо хрустящую под пальцами, настолько душистую, что в нее хочется уткнуться носом и провести так примерно вечность. Там же лежит тканевый мешочек, и он пахнет не слабее.       — Должны помочь от кошмаров. Нейролептические травы, — бурчит Уэнсдей, и будь Ксавье самоубийцей, он бы непременно сообщил ей о нежнейшем румянце, кровяной росой выступившем на ее щеках. Но ему пока еще дорога жизнь, тем более что, кажется, от сердца Уэнсдей откололся ледяной кусок — размером с зернышко граната, но все же.       — Ты рассказала обо мне матери? — он не может промолчать совсем, и как ни старается, в голосе все–таки прорезается шаловливое чувство удовлетворения. Ни дать, ни взять, практически знакомство с будущей тещей.       — Сказала, что это для меня.       Она и вправду смущена, а еще раздосадована.       — Спасибо. Мне очень приятно, что ты заботишься обо мне.       — Не забочусь, — отрезает она. — Твой унылый вид меня раздражает.       — Прости, больше не буду.       Ему смешно — он вынужден оправдываться за то, что не может нормально спать. Но, очевидно, она не хотела, чтобы он извинялся, потому что ее глаз еле заметно дергается.       — Считай, возвращаю долг за прогулку на кладбище. И в склеп.       — А я-то думал, что ты за мной ухаживаешь.       Ее губы прелестно округляются: должно быть, она собирается сказать какую-нибудь потрясающую гадость.       — Я шучу, — опережает он, зная, что она умеет подобрать слова, которые колют больнее, чем игла на шприце. Он не хочет нарушать приятное головокружение, возникшее при мыслях о том, что она о нем заботится, и просто садится рядом, слегка задевая ее плечо своим. Уэнсдей не отодвигается.       — Как твой день сегодня?       — Хочу научиться кататься на лошади, — отвечает она невпопад, глядя вперед, на замок.       Ксавье предпочитает уточнить, чтобы не быть идиотом:       — Отвезти тебя в конный клуб? Я умею.       — Возможно.       Ура, победа. Он позволяет себе улыбку, пока она косится на него из-под густой челки, нахохлившись, как сердитая ворона.       — Завтра?       — Я посмотрю в графике.       Уэнсдей соскакивает с тюка, стоит пару секунд, глядя в никуда, как будто выпадает из реальности. Ксавье слегка беспокоит этот взгляд, не похоже на нее, всегда собранную.       — Все нормально?       Трясет головой, мотая косичками туда-сюда. Промаргивается, и взгляд снова осмысленный.       — Да. После встречи с лопатой я иногда летаю.       — Может, к доктору?       — Зачем? Мне нравится.       Она уходит прочь — стремительно скрывается за живой изгородью, и только тогда Ксавье позволяет себе выпустить восхищенное «Уф». Он это обожает: сначала намекнула на свое желание, а потом вывернула все так, будто это он предложил. Впрочем, лучше так, чем никак.       (не)свидание оказывается мрачно-потрясающим: несмотря на мольбы Ксавье, она выбирает самого норовистого жеребца (и он подозревает, что виной тому его смолисто-черный окрас), и через несколько часов лошадь уже покорно ходит под ее седлом. Должно быть, не только Ксавье попал под ее убийственное очарование. Он не может винить бедное животное: Уэнсдей — черная дыра, поглощающая его с дикой скоростью, а он даже не сопротивляется.       Потом они пьют кофе и лениво говорят о чем-то, и в то же время ни о чем.       В Неверморе их ждет директор Уимс и …дцатый выговор с угрозами исключить, но цена оправдана, и Ксавье готов вытерпеть любое наказание, даже если это будет уборка территории.       Куда важнее то, что Уэнсдей снова улыбается — незаметно, эфемерно, но это нельзя ни с чем спутать. Ксавье наглеет, переворачивает ее руку ладонью вверх, и вкладывает туда очередной подарок – заколку в виде кинжала, достаточно длинного и острого, чтобы можно было использовать как оружие. Она подносит его к лицу, рассматривая россыпь мелких красных камушков на рукоятке, и кровь из краски на острие, над которой Ксавье старался, как никогда.       — Это зачем?       Он жмет плечами.       —Ты говорила о ритуальном ноже для Бьянки.       Она фыркает, и это подозрительно похоже на попытку скрыть смех.       — Дивная погода! Смотри, какое солнышко.       — Точно.       — Видела новый выпуск моего блога? Там о вечеринке клыкастых!       — Угу.       — Ты что-то совсем не пишешь, что случилось?       — Да.       — Ты по уши влюблена в Ксавье?!       — Я не… чего?!       Энид ехидно смеется — пребывающая в странном задумчивом мареве Уэнсдей наконец подрывается с подоконника, на котором сидит без движения добрых двадцать минут, и устремляется в ее сторону, гневно топая лоферами.       — Что ты сказала?       — А что ты слышала?       — Не задавай мне такие вопросы! Даже думать не смей!       — Ты что же, боишься своих чувств? Бесстрашная Уэнсдей Аддамс, бросающаяся на жуткого зомби-еретика, боится признать, что влюблена?       Этот разговор сведет ее в могилу, и, пожалуй, там будет поприятнее, чем в комнате, которая больше походит на допросную. Сейчас крайне желательно покинуть помещение и отправиться туда, где безопасно и тихо, и над ухом не жужжит одна конкретная особа.       — Твои заявления смехотворны.       — Слабо отбиваешься, Аддамс, — откровенно хохочет Энид, выбирая шарфик к наряду: цветочно-тошнотворный или полосато-блевотный? — Знаешь, в чем твоя беда?       — Просвети-ка, — цедит сквозь зубы Уэнсдей: в голове идет отсчет до того, как она принесет сюда спроектированную в подвале гильотину, или же посадит Энид на цепь.       — Тебя обязательно надо сломать, чтобы ты открыла для себя новые чувства и эмоции. Снять хитиновый покров, содрать кожу, как хочешь назови. Но Ксавьер не такой.       — А какой?       Энид откладывает на кровать бессмысленные тряпки и долго смотрит на нее, прежде чем ответить:       — Он мягкий и добрый. Он нежный, романтичный и ласковый. И я думаю, он может быть таким за двоих. Если ты ему позволишь. А теперь давай, сверни мне шею, я вижу, как ты об этом мечтаешь.       С этими словами она устраивается перед зеркалом и начинает колдовать над лицом.       Но Уэнсдей уже не хочется никого убивать — она прислоняется к шкафу и задумчиво смотрит на оба шарфика.       — Полосато-блевотный.       Энид отводит от глаза щеточку с тушью.       — Что?       — Тебе сегодня больше пойдет второй.       Она уходит, но отнюдь не за гильотиной, и уже не видит, как Энид улыбается — не коварно или издевательски, а по-доброму, так, как мама смотрит на первые шаги своего пока еще несмышленого малыша.       Уэнсдей — застегнутая на все пуговички рубашка, белый воротничок, сидящий так, что между ним и шеей не пролезет и палец, ровный пробор и туго заплетенные косички, черные ногти и набор отмычек в рюкзаке. Она не допускает и не прощает слабости — колет шпагой, тыкает кулаком, язвит — и всегда попадает в цель. И они с Ксавье совсем не похожи.       Он весь — растрепанные на ветру волосы, шнурки на худи, завязанные зажеванным узелком, запах ацетона, который не выветривается, а еще кедр и сандал, оседающий на корне языка, если вдохнуть на все легкие. У него глаза по цвету напоминают осеннее болото — смесь зелени и золота, с черной кочкой посередине. Наступишь, и трясина тут же затянет, и Уэнсдей даже не прочь, но Ксавье не дает — отводит взгляд, сдаваясь первым, или может, позволяя выиграть, ведь она так это любит.       Он вообще многое ей позволяет.       Она несется через невысокие, цепляющиеся за колготки кусты, и ее невозможно остановить: стремление прорваться через дымку собственных заблуждений и сомнений заставляет спешить настолько, что дверь студии отлетает от неслабого пинка, и Ксавье вздрагивает, на долю секунды выглядя испуганным.       Но он тут же смягчается, стоит увидеть, кого принесла нелегкая.       — Соскучилась?       На половине картин — ее портреты. Она сидит над книгой, перед горшком с орхидеей, играет на виолончели, скучает на математике, едва–едва улыбается, смотря на Вещь, целится в яблочко, стоит перед Крэкстоуном.       На той, что он рисует сейчас, тоже она — верхние пуговицы рубашки расстегнуты, так, что видно острый разлет ключиц, и ни сантиметра больше, а волосы собраны в прическу вроде той, что была на балу.       Все остальное небрежно составлено вдоль стен, и надежно скрыто простынями, как будто она отгораживает прошлое, потерявшее значение.       — Я думала, ты рисуешь то, что тебе снится, — говорит она, даже не скрывая то, насколько она поражена.       Ксавье подходит к ней, вытирая испачканные руки о какое-то старое полотенце.       — Ты не ошиблась. Не знаю, что твоя мать подмешала в чай, но теперь мне снишься только ты.       — Вот как, — она поднимает на него глаза и больше не может отвернуться.       Его пучок растрепан, и медовые пряди обнимают острое лицо. Он не ехиден, и не взволнован: впервые за долгое время у него спокойное выражение лица.       — Ты ведь не против? Если тебе не нравится, я перестану…       Уэнсдей его не слушает — она поднимается на носочки и дергает его за футболку, заставляя наклониться, а потом едва-едва касается губами теплой гладкой щеки.       Она боится, что ее накроет несчастливое видение — но в голове потрясающее ничего, кроме удовлетворения.       Ксавье мягко держит ее за плечи, ожидая вердикт. Он уже настолько привык к ее закидонам, что просто принимает все, что она даст.       — Ничего, — заявляет она наконец, и тянется снова.       И в этот раз Ксавье подставляет губы.       — Ты — капкан, в котором я застряла. И если я хочу уйти, мне придется отгрызать ногу.       — Очень приятно знать, что ты считаешь, будто я тебя удерживаю силой.       Они сидят на поваленном дереве, нависшем над грязным ручьем, захлебывающимся от талой воды, и Ксавье обеспокоен: не таких ассоциаций ждешь от девушки, которую боготворишь.       Обычно хочется услышать что-то другое, когда даришь ей цветы, утащенные с кладбища, и приводишь в любимое место.       Но она тут же рассеивает его опасения: смягчается, настолько, насколько вообще может быть мягкой подушка с начинкой из гвоздей, коротко дергает уголком губ и поясняет:       — Мне нравится. Но признай, ты сентиментален и романтичен до дурноты.       — Но тебе же нравится.       — Я обожаю, когда меня тошнит.       Ксавье уже давно не жалуется — он привык к мысли о том, что он немного мазохист — или просто до смешного влюблен. А самое потрясающее здесь то, что эта любовь абсолютно взаимна, и ему не нужно слышать это, чтобы знать.