аутоагрессия.

на кончике сигареты дотлевал вечер. какая это по счёту за последний час? третья? пятая? это неважно. пустой, бессознательный взгляд прилип мерзкой жвачкой к потолку; кверху тянулся и полупрозрачный тонкий дым, бесконечно медленно проникающий в структуры и становясь их частью, чтобы после изъедать изнутри. закрытые места, в которых много курят, и всё, что в них находится, с годами грязнится и пропитывается табачным запахом. то же происходит и с человеческим организмом: зубы желтеют, гниют, становятся хрупкими; лёгкие - точно уменьшаются, становясь причиной клаустрофобии для кислорода, который с каждым разом всё быстрее хочет покинуть это помещение из биологических тканей. ноги были закинуты на стол. любое неверное движение, смещение на дюйм, и с края сорвётся недопитая бутылка виски. этого ещё не произошло, но в голову приходит навязчивая мысль: толкни, сделай это, подари смерть тому, в чём никогда не было жизни. рассмотри на полу оскал разбитого стекла, захлёбывающегося в янтарной слюне. наступи оголённой ступнёй. почувствуй боль. смешай слюну с кровью, подари умирающему зверю свою жертву. Накахара медленно моргает, не замечая ничего вокруг, кроме своих мыслей, которые обретали размытые образы чудовищ подноготной собственного разума. кто они? это всё не настоящее. где он? он ненастоящий. кто он? холодные ладони подступающего отвращения сковывают шею, сжимают крепкой хваткой. он задохнётся. Чуя касается собственного кадыка, от него идёт влево, пытаясь найти чужие пальцы, пока ещё чувствует свои. одним резким движением ведёт по шее, царапая кожу ногтями. нужно убрать эти руки, избавиться от них в срочном порядке. – не подходи ближе, – хриплый шёпот в пустоту. здесь никого нет. тут только ненастоящий он, тлеющая смерть и блестящий край сосуда с ядом. – я всегда стою к тебе вплотную, – голос извне, на который Чуя никак телесно не реагирует - не дёрнулась ни одна мышца, ему не нужно оборачиваться в поисках своего незваного собеседника. он прекрасно знает, кто это. – по этой причине я и говорю тебе съебаться к чёртовой матери, – огрызается Накахара без особой инициативы, поднося к губам остатки сигареты. глубокая, тяжёлая затяжка обжигает горло. – ты прекрасно знаешь, что это невозможно. – я знаю, – Чуя тянется к пепельнице, вжимая в неё исцелованный сгоревший труп. – ты… – голос собеседника звучит неуверенно, в него будто сделали инъекцию концентрированного сомнения в адекватности Накахары. – ты же знаешь, что говоришь сам с собой? – я знаю, – Чуя опускает ноги и хватает бутылку со стола. запрокинув голову, приникает к горлышку губами, будто к самому любимому человеку после долгой, мучительной разлуки. из уголков рта тонкой струйкой тянется янтарь, не находя себе места в жадных попытках его проглотить. содержимое рывками исчезает с громким, омерзительным звуком. рвотные позывы были подавлены одним только желанием выплюнуть желаемые слова, горящие ярким пламенем в голове. – и за это я тебя ненавижу. бутылка отправляется в стену со всей силы, разбиваясь с предсмертным агоническим криком. стекло разлетается по прокуренной кухне, становясь угрозой для любого неосторожного шага. даже после своей кончины, зверь жаждет навредить. – это было очень глупо. что за королева драмы? – мне всё равно, – безразлично отзывается Накахара, медленными, смазанными движениями вытягивая из пачки очередную сигарету. щелчки колёсика зажигалки ужаснули бы любой метроном, в них не было и намёка на ритмичность.  – тебе ли учить меня мудрости? ты не умнее меня, потому что мы - одно целое. – почему ты не хочешь сказать, что мы - один человек? – жестокий голос насмехается и совсем этого не скрывает. ему нравятся страдания Чуи. – потому что ни я, ни ты им не являемся. тебя и вовсе нет. – ну почему же? ты ведь дышишь, ешь, пьянеешь, спишь. чувствуешь, – продолжает безжалостно измываться оппонент. – если так подумать, то во мне больше человеческого и человечного, чем в тебе. я твой единственный друг: я всегда рядом с тобой, я твой собеседник и вечный слушатель. я тебе сочувствую. – и за это я ненавижу тебя ещё больше. мне не нужна твоя жалость, мне не нужно твоё сочувствие, мне не нужен ты, – отрекается Накахара, сверля взглядом окно. – мне никто не нужен со всем этим вместе взятым. – лжёшь, – ухмылка растягивается уродливым шрамом на лице. Чуя начинает цеплять ногтями кожу на губе, ковырять её, пытаясь вытащить из неё червя-паразита, завладевшего его мимикой. – ты, как никто другой, жаждешь любви. ты устал быть сильным, точнее, делать вид. ты хочешь, чтобы о тебе позаботились. пригрели, крепко обняли. позволили быть таким, какой ты есть: слабым, никчёмным. больше никогда не предавали. больше не оставляли. ты считаешь, что это невозможно, и я с тобой согласен. никто не сможет полюбить такого, как ты. – заткнись! – тут же громко выкрикивает Накахара, жмурясь, сжимаясь на месте, точно пытаясь стать точкой сингулярности, прячущейся в чёрной дыре его собственного тела. он не хочет слушать эту ложь. пальцы зарываются в волосы, рыжая прядь опаляется об огонёк камикадзе, завёрнутого в сигаретную бумагу. – заткнись! заткнись! заткнись, блять! – почему я должен заткнуться? я это говорю, потому что понимаю тебя лучше, чем кто-либо другой, – бесстрастно отвечает голос. – разве плохо, когда кто-то тебя понимает? – я тебя ненавижу! – выкрики становятся громче, начиная напоминать истошный рёв раненного зверя. Чуя сгибается к собственным коленям, дрожащие ладони крепко сжимают волосы, зарываются глубже, впиваются ногтями в кожу головы. хотелось содрать с себя скальп. – я хочу, чтобы ты исчез! – мы оба знаем, что это невозможно, – хмыкает голос. Накахара ощущает удушающий укус монстра на своей шее. дыхание сбивается, хочется выть каждую секунду времени между рваными вдохами. – выглядишь жалко. ты даже не можешь заплакать, когда тебе настолько плохо. Чуя дёргается, как будто всё его тело пробивает током насквозь. резко задирает ногу, толкает столешницу в животном импульсе разрушать. стол с низким громовым рокотом движется в сторону и всё, что на нём было, падает на его поверхность или на заминированный осколками пол. Накахара кричит не своим голосом. истошный, продолжительный крик, который мог бы вынести стёкла если не во всём здании, то в его квартире точно, подобно взрыву осколочной гранаты. Чуя хватается рукой за ткань футболки, сжимает её до острых складок, он бьёт себя в грудь кулаком, пытаясь выбить из костяной клетки ритмичный кусок мышц. хотелось выдрать его оттуда голыми пальцами, и съесть, по-звериному вгрызаясь и терзая, лишь бы больше не болело. казалось, что как только этот крик исчезнет, Чуя пропадёт вместе с ним. ему бы хотелось этого. в один короткий вдох, вопль снова наполняет лёгкие. он не хочет этого. когда во рту пересыхает, а клаустрофобного воздуха в прокуренных лёгких не остаётся, он медленно, сам не свой, поднимается на непослушных, ватных ногах. пальцы сжали фильтр настолько крепко, что он начал напоминать галочку, которую все в детстве рисуют вместо птицы в ярко-голубом небе. такого же цвета были глаза Чуи, пока он не провалился в пучину собственного отчаяния. внутренняя боль была настолько сильной, что битого стекла, впивающегося в ступни, не существовало. Накахара открывает нижний шкафчик резким движением, дверца по инерции пытается вернуться на место, но тут же сносится с петель одним ударом ноги. доставая ещё одну бутылку высокоградусной отравы, Чуя направляется в ванную, оставляя за собой кровавые следы. – зачем ты туда идёшь? – сухие губы слиплись друг с другом, едва шевелились, но голос всё равно звучал в голове. – хочу поговорить с тобой лицом к лицу, – охрипший, едва различимый голос Накахары напоминал последнее издыхание. дверь в ванную открывается до того, как Чуя успевает нажать выключатель, и зеркало напротив прохода успевает блеснуть голубым отблеском ненависти, похожей на нож. Накахара подходит к зеркалу, встречаясь с тяжёлым взглядом, который в эту секунду, кажется, нёс в себе агонию всего мира; лицо, при этом, оставалось до ужасающего флегматичным, холодным, оно напоминало маску, скрывающую уродливо скривившееся от боли выражение. – а теперь послушай сюда, – хрипит Чуя, опуская взгляд на крышку бутылки, и осознавая, что не чувствует собственных рук, собственного тела. будто все движения выполняет не он, будто им управляют. казалось, что в нём не осталось физической боли. хочется вернуть контроль собственным движениям. – я слушаю, – голос заинтригованный, тон произнесённого вот-вот взорвётся от насмехательств над самим существованием Накахары. Чуя делает несколько небольших глотков, пытаясь смочить горло. жидкий огонь обжигает изодранные губы и бензином течёт по глотке. – мне плевать, что ты говоришь про меня, – голос набирает силу самовозгорания, стёкла глаз яростно блестят, бесновато оглядывая веснушчатое лицо в отражении. – мне плевать на твоё существование, урод. ты говоришь, что понимаешь меня, что будешь со мной всегда, да? что ты мой друг, да?! однажды я собственноручно тебя убью! – выпаливает на одном дыхании слова ненависти, точно выхаркивая весь липкий чёрный смог из собственных лёгких. он заходится в безумном, издевательском смехе. он или он? кто из них над кем смеётся? – ты видишь во мне слабака, но, знаешь что? пошёл ты нахуй! я избавлюсь от твоих оков, я избавлюсь от твоего бреда! останусь только я! я, я, я, – точно сумасшедший, повторяет Накахара, крича на обозлённое лицо в зеркале, – и никогда больше не «ты»! я сильнее, чем ты думаешь! – зло в отражении, внезапно, начинает улыбаться с гордостью. – я… я сильнее, чем думает кто-либо, и меня… меня не сломить таким бредом, – Накахара, неожиданно для себя, громко шмыгает носом, и глаза округляются от удивления и страха. нижняя губа от широкой улыбки лопается, заставляя кровь выступить на раздражённой поверхности. улыбка не вызывала страха. страх вызывал влажный блеск из собственных глаз, который медленно тянулся через россыпь веснушек. – не смей делать из меня слабака! – Чуя зажмуривается, чтобы больше не видеть себя, в этот же момент ударив кулаком по зеркалу. поверхность прорезает паутина трещин, в которые медленно тонкими нитями начинает течь красное. Накахара отворачивается от зеркала, чтобы больше не увидеть его, и сползает напряжённой спиной по ледяной, кафельной стене. вытягивает ноги в сторону ванной, чтобы ступни не ныли от колющей боли клыков стеклянного зверя. игнорируя костяшки, изрезанные врагом из отражения, Чуя снова отпивает из бутылки. нижняя губа болит особенно. доставая из кармана домашних шорт пачку сигарет, Чуя закуривает, глядя в потолок ожившим, несоответствующе трезвым взглядом. он горько плакал, триумфально улыбаясь. чудовище из глубины его разума проиграло в этой битве. на какое-то время можно про него забыть - оно ещё долго будет набирать новые силы, накапливать новую боль и острое оружие слов к следующему бою, но Чуя будет к этом готов. он тоже будет становиться сильнее, чтобы однажды выйти в последнюю дуэль, которая завершит войну за жизнь и смерть. Накахара одолеет его навсегда, и тогда сможет вдохнуть напуганный кислород полной грудью. но сейчас, наконец-то немного успокоившись, он пускает с пола дым в потолок ванной комнаты, и там же и уснёт, перед этим выкурив… какую по счёту? восьмую? одиннадцатую?