Драконьи крылья

Едва поджившие раны вокруг вбитых в кости металлических клиньев снова загноились, начали подтекать сукровицей – должно быть, Марций снова попытался извлечь клинья, точно надеялся, что после этого его суставы чудесным образом заживут и он сможет подняться на ноги, чтобы искупить свой позор местью. О, если б боги благоволили к нему как прежде – он бы поднялся и голыми руками выжал бы из Авфидия душу, но боги отвернулись от него, теперь, униженный, изуродованный, он мог лишь делать вид, что дух его по-прежнему силен, пусть даже плоть его слаба и уязвима. Всякий раз приходя сюда, в вечно залитую ослепительным светом камеру, Авфидий праздновал победу за каждое из своих поражений, поверженный Марций у его ног был прекраснее павшего Рима, по улицам которого растеклась кровь защитников, бившихся из последних сил против превосходящего воинства – Авфидий назвал бы многих из них храбрецами, если бы не стрелял сам в их затылки, когда солдаты обращались в бегство. – Что привело тебя ко мне, Авфидий? – спросил Марций, запрокинув голову, заглядывая ему в глаза. – Желал потешить взгляд. Всегда сладка для воина победа, ты прежний подтвердил б мои слова. Будь унижение твое водой в колодце, я пил бы и не в силах был напиться. – Ты посадил меня на цепь, Авфидий, и держишь за скота, ты отрубил дракону крылья, это правда, но душу покалечить не сумел. Авфидий усмехнулся, подступая ближе. Он мог бы казнить Марция любым из способов, которые были изобретены за столетия: сжечь, побить камнями, колесовать, разрезать на части, но нашел наказание куда более мучительное – определенно стоило искать врачей и платить им за это изуверство, чтобы увидеть Марция таким: не просто изуродованным или искалеченным, но лишенным права называться мужчиной. Даже оскопление не было бы столь совершенным способом – отрезая ты оставляешь шрам, служащий напоминанием о прошлом, но изменив чужую природу, ты разрушаешь сам дух. Теперь тело Марция было раздуто, как чудовищной опухолью, растущим внутри ребенком, сыном Авфидия, искусно вшитым внутрь, в особом сосуде из плоти. Марций был согласен отдаваться ему как женщина, а потому теперь как женщина носил его дитя. Никто не назвал бы эту насмешку тонкой, но Авфидий никогда не считал себя знатоком тонких острот. Прекраснее всего было иное: Марций не смог бы поднять руку на ребенка, он жил с позором, не желая пытаться перегрызть собственные жилы, потому, что не желал смерти насильно вселенному в него беспомощному существу, хотя, быть может, временами ненавидел его ничуть не меньше, чем самого Авфидия. – Дракон без крыльев – жалкая змея, что, пресмыкаясь, ползает на брюхе, и скалит зубы в зависти и злобе, – он наклонился к уху Марция, с усмешкой впившись пальцами в шею, там, где извивался узор татуировки. – Скажи же, Марций, сладко ли тебе от мысли, что нового наследника родишь, взамен того, который брошен был на площадных камнях и псы его на части растерзали? – В ответ я б рассмеялся, если б мог, – в голосе Марция слышалось эхо былой гордости, как если бы он торжествовал сейчас. – Тебе ли попрекать змею за низость? Когда бы крысы учредили свой сенат, они тебя бы консулом избрали. Авфидий потянул его на себя, заставляя запрокинуть голову. Он мог бы впиться поцелуем в губы Марция – как прежде, во времена, когда звал его Кориоланом и находил это имя достойным его, но ненависть во взгляде – Забавно слышать рассуждения о низком от солдата, что дважды предал тех, кому служил, – негромко произнес Авфидий. Его слова как будто соскальзывали с Марция, как песчинки с сухого камня на ветру. – Сначала бросил Рим в угоду мне, потом меня – в угоду Риму, помнишь? Ты можешь говорить, что обесчещен, но чести был с рождения лишен. – Ты говоришь о чести как слепой, который взялся рассуждать о красках. – Я вправе говорить о чести, я мужчина, я воин, победитель и реши я выступить на площади пред Римом, меня не крысы б консулом назвали, а Цезарем провозгласил бы весь народ. – Народ, который до смерти боится тебя и всех твоих людей. – Народ, который до смерти боялся, – напомнил Авфидий, – тебя, когда ты был еще героем. Авфидий склонился еще ближе, как будто искушая Марция попытаться впиться в горло зубами. В нем, пусть даже изуродованном и ослабевшем, была красота – красота оружия, смертоносного в умелых руках, но бесполезного без руководства – покрытая коростой, искаженная, как и было величие, но все еще заметная. Так в руинах городов порой бывает заметна их прежняя мощь и слава. Порой Авфидий испытывал желание взять его, как прежде, сзади, удерживая за плечо, как удерживают на цепи рвущихся в бой псов – но это было бы позорно для него самого много больше, чем для Марция, правитель, унизившийся до узника, не заслуживает славы или добрых слов. Не желая больше искушать ни себя, ни его, Авфидий распрямился и шагнул к выходу, невольно вспоминая всякий раз, когда отступал от армии, которую вел Марций. – Свою ты душу отдал в руки мне, потом решил ее вернуть обратно, надеясь, что пропажи не хвачусь. Ты поступил как вор, мой славный Марций – правитель же воров карать обязан строго, – сказал он, прежде, чем перешагнуть порог камеры и сделать знак охраннику, чтоб тот вернулся на свой пост. Авфидий ждал ответных прощальных слов от Марция, но тот лишь молча отодвинулся к стене и закрыл глаза, полный тихий злобы, как дикий зверь, сломанный заточением в клетке.